152. Что такое "серьезное отношение к жизни"?
Жизни более всего противны дидактика и рефлексия над ее основоположениями. Дидактика и рефлексия – наиболее репрессивные инструменты, с помощью которых формируется совершенно определенное ("истинное") понимание того, что такое жизнь, с вытекающим отсюда набором правил жизненного поведения. Придерживаться этих правил и называется серьезным отношением к жизни в обыденном представлении. Здесь традиция, история, голос предков, мудрость поколений. Однако все это может оказаться ошибкой, обманом, иллюзией. Виновата здесь не сама жизнь, а наша неспособность справиться с ее ужасом и великолепием, с ее неизъяснимой таинственностью и бездонной противоречивостью. Неспособность оборачивается дидактической рефлексией по поводу жизни, результаты которой опровергаются самой жизнью. Вот почему жизнь не стоит на месте, притом что ничто никуда не движется.
153. Почему люди не любят и никогда не будут любить друг друга, исходя из заповеди любви?
Любовь как естественное чувство и свойство не нуждается ни в каких объяснениях и оправданиях. О любви вообще говорить почти невозможно; разве только поэты могут выразить восторг и ужас любви. Все теории любви – это более или менее изощренная услада немощного интеллекта, столкнувшегося с бездной любви. Но речь идет о существующем императиве любви ("этика любви"), исходящем из доктринальных основоположений гуманизма (не важно, светский это гуманизм или религиозный), занимающегося моральным принуждением к любви как к необходимому общественному благу. Здесь – профанация любви, поскольку в ней действует презумпция нелюбви людей друг к другу. Потому любовь здесь нечто дополнительное и надлежащее: как задание, призыв или заповедь. Но в этом нет никакой нужды, поскольку люди и так любят друг друга достаточно без всякого принуждения и необходимости. Та любовь, о которой говорит религиозный гуманизм, была бы крайне необходима, если бы мир и человек в мире были такими, какими он его рисует: конечным, несовершенным, злым, обреченным на гибель. Но мир, слава Богу, не таков! Слава Богу, что мир не таков! В мире не нужно всем любить всех. Вакханалия гуманизма проистекает из мелкого взгляда на вещи, прежде всего на другого человека.
154. В чем смысл сегодняшней устремленности к телу и телесности?
Внешне такая устремленность выглядит как компенсация, реабилитация телесности, репрессированной в культуре, в которой долгое время доминировала душа в ущерб телу. Апологеты телесности считают, что это неправомерно, поскольку тело несет в себе множество социальных, культурных и духовных смыслов; так много человека в его теле. Это правильно, но лишь отчасти. В действительности культура вновь входит в новую фазу отхода от человека, от человека как такового. Первая фаза отхода от человека была связана с полаганием его по преимуществу духовным существом с неизбежным приоритетом души, вторая – связана с телесной трактовкой человека, что влечет приоритет телесных практик в самом широком диапазоне. Но в телесности нет человека (так же, как нет его и в духовности). Нет человека и в синтезе тела и души, потому что человек – не тело, и не душа, и не душа и тело, вместе взятые. Человек как человек не имеет отношения к душе и телу или к их соединению. Это – метафоры, в которых происходит редукция человека. Душа – религиозная метафора-редукция, тело – научная. Человек же – тайна, которую не могут постичь ни "телесники", ни "духовники". Человек всегда будет ускользать от всяческих определений и попыток его понять (не важно, на духовной или телесной основе). Человек – то, что по ту сторону души и тела. Это – то знание, которое дает философия.
155. Возможно ли истинное равнодушие к Богу?
Почему вообще нужно обязательно определяться по отношению к Богу? Причем неважно как: в модусе веры или в модусе неверия. Между ними в действительности разница не столь уж велика: верующие мало чем отличаются от атеистов, а атеисты – те же верующие, только с другим знаком. Но кто знает истинную "волю Бога"? Не хочет ли Бог от нас самостоятельности, полной и окончательной независимости от себя? Не слишком ли долго человек пытался безуспешно вернуться к Богу, попросту не понимая, что дело не в этом. Неумение справиться с собой, полное непонимание мира, в котором пребывает человек, рождает движение к Богу. Проблема не в том, есть ли Бог или нет, а в том, куда идти человеку. До тех пор пока человек будет самоопределяться по отношению к Богу, даже в крайне отрицательном смысле, он будет несвободен и несчастлив, поскольку не будет самим собой.
156. Связана ли тайна с потусторонним и сверхреальным?
Часто в жизни и культуре происходит профанация тайны. Эта профанация случается, когда тайну путают с чем-то другим (например, с загадкой, секретом и т. д.) или когда областью таинственного полагают нечто, лежащее по ту сторону мира. Тайна – неразгаданное запредельное; таково наиболее общее, расхожее понимание тайны. В любом случае речь здесь идет о количественных измерениях тайны, которые так или иначе решаются, преодолеваются. Если тайна связана с высшим и запредельным, то существуют мистико-аскетические методологии достижения слияния с Абсолютом; если тайна отождествляется с какой-то великой загадкой, то она также может быть раскрыта либо научно-эмпирическим, либо религиозным путем. В любом случае потусторонняя и запредельная тайна так или иначе перестает быть тайной, оставляя после себя неудовлетворенность и неприятное чувство поруганного целомудрия. В основе этого – метафизический дуализм, рассекающий сущее на эмпирическое осязаемое и сверхэмпирическое неосязаемое, то есть непостижимое эмпирическим путем, но в принципе постижимое мистическим. Повторим: все это – профанация тайны. Религия в этом смысле – наибольшая профанация, ибо она посягает на Бога и профанирует его в "говорении" и "служении". Абсолютно чистое значение тайны таково: таинственными являются не какое-то высшее начало мира, сверхмирный исток, "первоначало сущего" и прочее, а сам мир, то есть мир как мир. Невозможность выдержать непостижимость самого мира приводит к метафизическому рассечению мира на видимое и невидимое, чувственное и сверхчувственное, физическое и метафизическое, человеческое и божественное. Мир как мир сам по себе достаточно таинственен и непостижим, чтобы вводить еще "сверхмирные" инстанции (религиозный бог, загробный мир и т. д.). То, что мир есть и что он именно таков, каковым является, уже есть Абсолют, Бог, иначе – тайна. Это никоим образом не пантеистическое отождествление Бога и мира – это взгляд на мир как мир, взгляд честный и беспристрастный, в результате которого сам мир становится непостижимой тайной и отпадает нужда вводить какие-либо категории, и прежде всего Бога как категорию. Религия вводит Бога как категорию, наука отрицает Бога как категорию, но та и другая не чувствуют таинственности мира, поэтому рефлектируют вокруг Бога, не замечая мира. И наука, и религия равно не видят мира и его тайны, потому вынуждены либо тайну выносить на пределы мира (как в религии), либо сводить мир исключительно до эмпирического остова (как в науке). Мир же остается нетронутым. А все, что есть, – это и есть мир со всеми "вытекающими последствиями". Этот мир, он же – и бытие. Называние мира бытием, поскольку тайна мира в его бытии, есть суть философского мироощущения.
157. Почему невозможна художественная литература?
Невозможность литературы отнюдь не отменяет самого факта литературы и не налагает никаких запретов на литературную деятельность. Вообще, было бы нелепо отрицать наличие того, что есть. Художественная литература не просто есть: она является одной из наиболее значимых форм культуры, без которой последняя вообще вряд ли состоится. Можно на этом остановиться и умиляться художественным творениям, превознося до небес писательское ремесло. Однако изначальная философская точка зрения почему-то вообще считает искусство малоценной вещью (и, добавим, не только малоценной, но и невозможной). Отсюда традиционное стремление изгнать искусство из чистых чертогов философии. С вершин философского абсолюта меркнет всякая истина, кому бы она ни принадлежала (искусству, науке, религии, политике, здравому смыслу). Художественная литература невозможна не только в силу "больших" философских причин, но и "малых" – причин "формального" и "технического" свойства. Писатель создает вымышленный, воображаемый, несуществующий мир, но это полбеды. В литературе происходит расщепление некоей целостности на автора, героя и читателя, к выяснению концептуальных отношений между которыми сводится по сути дела весь литературный процесс (не важно, с точки зрения читателя или писателя; они в равной мере должны решить эти отношения со своего места). "Проклятая триада" – автор-герой-читатель – до бесконечности запутывает сущность литературного творчества, сводя на нет все художественные задания, которые настоящий писатель всегда ставит перед собой. Но мало кто видит, что писатель никогда не выполняет своих собственных обещаний, ему никогда не удается создать "идеальное произведение". Никогда нельзя выяснить, кто говорит, от какого лица идет повествование, более того – кому говорится то, что пишется. Наивно полагать, что писатель пишет для себя; так же как наивно полагать, что он пишет для читателей или "для Бога". В этом смысле литература всегда есть литературоведение (непрофессиональное, но бессознательное, поскольку писатель и читатели – не профессионалы-литературоведы), не приводящее ни к какому итогу и не решающее никакой задачи. Разве сущность литературы в том, чтобы автору выразиться, а читателю получить сильную эстетическую и психологическую эмоцию от прочитанного? Это слишком мелко, однако по сути так оно и происходит всегда. Литература оценивается по степени авторского своеобразия, которое способно увлечь за собой читателей, заставить их переживать и сопереживать. Глубинная неудовлетворенность всегда чувствуется и у читателей, и у писателей: одни не перестают писать, а другие читать. В таком смысле никоим образом нельзя путать философию и литературу; то, что есть некая форматная близость между ними, заключающаяся в сходстве языков, никоим образом не говорит о том, что философия и литература суть одно и то же. Философия никогда не путается в дебрях отношений между автором и героем, читателем и писателем. В конечном счете дело писателя – забавлять и веселить публику, а дело философии – проблематизировать бытие и прояснять сущее, удивляясь, восторгаясь и ужасаясь ему по мере возможности. Предписывать литературе задачу быть "учителем жизни" значит скатываться в сухой морализм. Но именно потому, что литература невозможна, она прелестна. Именно эта невозможность и заставляет писателей творить неустанно, а читателей так же неустанно читать. Абсолютная метафизическая несостоятельность, даже неудача, литературы является залогом ее ошеломительного социального и культурного успеха. Художественная литература имеет и духовную ценность: разочаровавшиеся писатели и читатели, сбросив ее колдовские чары, могут еще решиться на рискованное мероприятие подлинного поиска истины.
158. Философия и бизнес: есть ли что-то общее?
Достаточно большое количество людей живет в полном неведении относительно того, что существуют метафизические проблемы, которые не менее важны, чем физические. Они даже не подозревают, что нисколько не мешает им жить и жить (по их меркам) довольно счастливо и успешно. Как раз люди, которых называют некрасивым техническим словом "бизнесмен", представляют собой наиболее чистую породу людей, лишенных метафизического чутья. От этого они не перестают быть людьми, и никто не вправе упрекнуть их в отсутствии человечности. Они могут быть очень даже хорошими и добрыми людьми, то есть людьми вполне обычными. Все истории о злых и бездушных капиталистах не более чем морализаторство. Но именно порода бизнесменов обладает одним качеством, благодаря которому они и могут быть бизнесменами, – они полностью лишены метафизического чувства. Нет людей более чуждых, далеких и даже враждебных философии. В действительности существует оппозиция между бизнесом и философией, а не между бизнесом и моралью (в других терминах: между предпринимательством и нравственностью). Напряжение между совестью и деньгами довольно успешно разрешается в этике бизнеса – эффективном компромиссе между моралью и экономикой. Несмотря на то что этика бизнеса не решает последних вопросов нравственности, отказывать бизнесменам в нравственном чувстве невозможно. Есть, в конце концов, и бескорыстная благотворительность. Но вот непонимание между бизнесом и философией куда более радикально. То, что называют философией бизнеса, – лишь методология успешного ведения дела. Философия бизнеса одна: как добиться успеха любым путем. И потому появляется этика бизнеса, помогающая снять некоторые моральные коллизии, чтобы открыть дорогу успеху. Философия бизнеса – это философия действия, направленная на преодоление всяких препятствий на пути получения прибыли. Успех – критерий истины в философии бизнеса. Но бизнес натыкается на мертвую стену непроходимости, когда в его поле зрения попадает не мораль, но философия с ее проклятыми вопросами о целесообразности, смысле, тщетности, абсурде, оправданности жизни. Это – реальное препятствие для бизнеса. И если нравственные муки совести хоть как-то снимаются в этике бизнеса, то философия бизнеса совершенно беспомощна перед философией как таковой. Она предпочитает ее игнорировать, но это игнорирование не вынужденное и не вымученное, поскольку бизнес притягивает людей, изначально не одаренных философски (только такие люди и могут заниматься бизнесом; отдельные чудаки-бизнесмены, "интересующиеся" философией, не в счет – везде есть исключения). Принципиальная установка такова: метафизическая рефлексия не способствует деловой активности. Вот почему между философией и бизнесом нет, не было и никогда не будет ни малейшего взаимопонимания. Видимо, растущее отчуждение между философией и бизнесом есть одна из наиболее характерных черт нашей эпохи, поскольку количество бизнесменов растет, а философская непреклонность в области проклятых вопросов остается бескомпромиссной. В этом состоит наиболее серьезное противоречие нашего времени.
159. Можно ли жить в обществе и быть свободным от общества?
Для большинства людей конечно же нет. Для большинства жизнь в обществе – единственная возможность общения и выживания. Но любое общество – "плохое". Ничего, помимо утопических проектов, общественная жизнь предлагать не может; утопия остается утопией, поэтому общественная жизнь в существенных основаниях не меняется и всегда оставляет желать лучшего. Общество – коллективная проекция индивидуальных пороков, формирующихся в общественную мораль, главный принцип которой – социальное лицемерие. Потому для большинства жизнь в обществе – трудная жизнь, а для людей чуть более одаренных она просто невыносима. Любой по-настоящему одаренный человек всегда стремится "уйти из общества", чтобы самореализоваться. И чем сильнее его дарование, тем сильнее внутреннее неприятие и отчуждение от общества. Потому для людей с творческой организацией не только можно, но и нужно быть свободными от общества, чтобы сохранить себя для творчества. Однако не только для творческих людей жизнь в обществе невыносима: она такова для большинства совестливых и порядочных людей, которые также не могут пойти на компромисс с собой в угоду социальному лицемерию. Они также стремятся уйти из общества. Но уход из общества тоже утопия: ни монастырь, ни психиатрическая лечебница, ни "башня из черного дерева", ни что-то иное более радикальное не являются полной изоляцией и не дают чаемого освобождения. Человек – не просто существо общественное: он обречен на то, чтобы быть общественным; общественное – проклятие, которое он вынужден нести до скончания дней своих. Поэтому для людей более утонченных ставится задача более сложного уровня: обязательно быть в обществе, оставаясь притом свободным от общества. Выполнение этой задачи требует преодоления общественной морали или, по крайней мере, презрения к ней.