160. Почему процветают церкви и тюрьмы?
Любые проблемы, не только научные, религиозные, метафизические, но и бытовые, психологические, являются псевдопроблемами с точки зрения абсолюта, который нельзя игнорировать, не проигнорировав при этом самого себя. Частные проблемы какой-либо области выдвигаются, чтобы закрыть основную проблемность – проблемность бытия и проблемность нашего существования. По этой причине им придается такая важность. Никакие проблемы человеческой жизни с "точки зрения вечности" не имеют абсолютного характера. Есть лишь одна корневая проблема, неутихающая проблемность которой дает о себе знать тем, что человек в мире не устроен. Социальный инстинкт зорко стоит на страже духовной безопасности человека и не дает предельным философским вопросам прорваться в социальную жизнь и внести смуту, крайне нежелательную для социального целого. Для социума нужен здоровый, то есть лишенный философской рефлексии, член общества. Как была бы устроена жизнь, если бы не политика, экономика и культура, а философия определяла существование?! Поскольку такого никогда не было, здесь мы можем только гадать и мечтать. Философия всегда носила маргинальный и локальный характер, никогда не становясь движущей силой истории. Речь здесь идет не о философии на личностном уровне, но о философии как социальном институте. Любой социальный институт (будь то религия, наука или искусство, а не только политика, экономика) гораздо могущественнее, нежели философия. Однако в социуме происходит системная профанация бытия – несущественное выдается за существенное, а существенное за несущественное, что создает непреодолимую для социальной жизни сложность. Экзистенциальная тоска человека, которая живет в любом человеке, долго не находя для себя никакого выхода и видя игнорирование своей подлинной духовной жажды, находит в конце концов патологические, деструктивные формы, что создает реальные социальные проблемы. В итоге социальная жизнь в любом ее измерении (и в национальном, и во всемирно-историческом) представляет собой движение "белки в колесе"; все самые примитивные социальные проблемы возвращаются в общество при любом уровне его технико-экономического развитии, тормозя его движение и отбрасывая все наработки к стартовой позиции, поскольку не решена главная проблема. Глубинный инстинкт социума знает об этом – знает, что она не может быть решена, и старается обойти ее, поскольку тратить время и деньги на экзистенциальную проблематику бессмысленно. Вот почему процветают церкви и тюрьмы.
161. Значит ли, что мы живем в истинном мире, если мы живем в объясненном и понятном мире?
Поскольку "другого мира" нет и не будет, то в какой-то мере мы должны признать, что вот этот мир – мир природы и общества, не выдерживающий и минутной критики, в каком-то смысле является также истинным миром. При всем критическом пафосе по отношению к наличному положению вещей нам ничего не остается, как продолжать в нем жить. Конечно, объясненный мир нисколько не является истинным миром в смысле абсолюта, но он истинный в том смысле, что единственный мир. Это парадокс, трагическая необходимость, фарс и абсурд, однако мы должны быть благодарны неистинному и понятному миру за то, что он может возбуждать против себя сильные метафизические эмоции.
162. Смыслы или домыслы?
Человеческая душа ищет смысла – смысла чистого, истинного, настоящего, но чаще всего наталкивается на домыслы – на обломки смыслов, из которых и состоит космос человеческой культуры. Домыслы – это измышления заурядного ума по поводу "главных вещей" бытия, ставших своего рода нормами и канонами мировосприятия. Домысел – и не мысль, и не смысл, а ментальный суррогат, питающий сознание обывателя любого ранга. Домыслить значит не мыслить, но "прицепиться", "присосаться" к уже промысленному в качестве духовного паразита. И в результате исказить промысленное, испортить чистый философский продукт. Поэтому не только прояснением смысла занимается философия, но и борьбой с домыслами.
163. В чем аморальность искусства?
Аморальность искусства не в том, что оно, не занимаясь морализаторством, эстетизирует уродливое и безнравственное (смертное и сексуальное), то есть эстетику ставит выше этики. В своем художественном пространстве автор волен делать все что угодно, имея лишь одну этическую задачу – делать это хорошо. Аморальность искусства в другом. Искусство есть искушение несуществующим и неосуществимым. Соблазнительная нагота мира, ставшая болью необладания, – вот суть подлинного искусства. И чем оно подлиннее, тем боль сильнее, потому что сильнее разочарование. Этот эстетический обман грозит обернуться метафизической катастрофой личности, попавшей под очарование вечного. В конечном счете художник создает иллюзию доверительности, говоря голосом всеобщего, при этом думая лишь о самовыражении. Иными словами, автор всегда эксплуатирует невинность своего слушателя, читателя, зрителя, используя его всегдашнюю готовность довериться кому-то или чему-то, что выводит его (хотя бы на миг) из унылого однообразия гнетущей повседневности. Всякий художник, обладая своим даром, должен, чтобы остаться в рамках морали, совершить жертву заклания собственного таланта, чтобы не искушать невинные души. Но художники всегда выбирают себя и свою реализацию, нимало не заботясь о душевном состоянии публики. Но кто их станет за это порицать?
164. Этический универсализм, или Как быть человеком?
Все существующие социально-антропологические статусы человека ущербны по существу. Они построены по принципу компенсирующей идентичности. Например: что значит, когда говорят, что кто-то христианин, или консерватор, или экзистенциалист, или гуманист, или монархист, или авангардист – и так до бесконечности. Ничего особенного не говорится в этом случае; речь идет всего лишь о существующей социальной, культурной, мировоззренческой и прочей детерминации человека. Подтверждается его национальная, конфессиональная, политическая, эстетическая и иная принадлежность (или идентичность). Все поделены и разделены между собой разнообразной массой вещей. Кто-то скажет (что справедливо): это – сложность человеческого бытия, так необходимая для культурного разнообразия человечества, спасающая его от скучного и унылого однообразия в рамках какой-то одной доктрины. Но во всех идентификациях чувствуется всегда антропологическая неполнота. Почему нельзя сказать о себе: я есть тот, кто я есть? Потому что страшно: открывается безосновность, и человек проваливается в непостижимую бездну. Ему всегда нужны опоры в виде нации, веры, языка… Но это как раз – признание своей частности, неполноты, ущербности, в итоге – недочеловечности. Когда человек говорит, что он кто-то, да еще это нечто ставит на первый план, то он расписывается в своей недочеловечности. Говоря, что мы – христиане, мы боимся признаться, что мы – люди, и прячемся за могущественным культурным статусом христианства, в котором исчезает наша личная ответственность за бытие, а вместе с нею и смысл существования. Только единицы пытаются быть людьми, раскрывая в себе истинно человеческое, глубоко запрятанное, проход к которому оказывается слишком трудным. Философия, раскрывая человеческую всеобщность, как раз помогает обнаружению человеческой истинности, способствуя тем самым этическому универсализму – единственно подлинному равенству людей без уничижения их своеобразия. Этический универсализм есть человеческое равенство людей, достигаемое лишь на путях философии, устраняющей все частное, наносное, временное, относительное. Это последняя и предельная глубина человека, в которой раскрываются его сущность и единство. В этом и смысл, и оправдание человека.
Вопросы философии
165. Кому нужно, чтобы существовал мир?
Кому нужен мир как мир, бытие как бытие? Нужно честно ответить: никому. В том-то и заключен абсурдный и нелепый парадокс, что существование мира не нужно никому: ни человеку, ни человечеству, ни государству, ни культуре, ни истории. Человек не несет высшей ответственности за свое существование. По крайней мере, у него ее никогда не было. У него была бы ответственность, если бы был Ответ (ответ полный и абсолютный) на вопрос о цели и смысле своего бытия и бытия мира. Но поскольку такого ответа нет, не было и не будет, поскольку именно такой ответ означал бы коллапс мироздания, в котором невозможен был бы человек как духовно открытое существо, то человек не несет полной ответственности за свое существование. Остается лишь частичная ответственность: государственная, родовая, семейная, религиозная, моральная – и прочие виды социальной ответственности. Во всех этих случаях есть "вышестоящая инстанция", навязывающая свою волю и принуждающая к ответственности. Полная и подлинная ответственность была бы бытийной ответственностью, то есть ответственностью за само бытие. Но это странная и страшная ответственность, ибо это ответственность за существование мира как такового, мира ненужного и непонятного, ибо конечная цель мира неизвестна, так же как неизвестны ни его начало, ни причина, ни сущность; ответственность за существование именно такого мира отсутствует. А кто может взять ответственность за такое никому не нужное существование, за чистое бытие как таковое? Если в случае социальном есть высшая инстанция, которая принуждает, создавая хотя бы видимость видимой ответственности, то в случае с самим миром, когда верховная инстанция неведома, в таком случае как взять такую неведомую ответственность? Взять ее означало бы одно: человек бытийно осведомлен. Но это был бы тогда уже какой-то совершенно другой человек и какой-то совершенно другой мир. Пока нам интересен и важен человек наличный, каковым он всегда являлся и является в мире, пускай даже в своих самых мелких и ничтожных, а иногда и необъяснимо великодушных и благородных, подлинно величественных проявлениях и реакциях на мир, который ему не нужен. Вот пока нам важен именно такой человек, совершенно необъяснимым остается вопрос о нужности или ненужности самого мира.
166. Что значит явное отсутствие цели и смысла жизни?
Это значит, что бесцельная и бессмысленная жизнь гораздо больше всех ее логических целей и смыслов. В слове "смысл" всегда слышен оттенок "здравого смысла", а в слове "цель" – "целесообразности". Одним словом, логика и утилитаризм. Так разве мы хотим найти логический смысл и утилитарную цель жизни, когда задаем философский вопрос о смысле жизни? Нет, скажет честный исследователь; мы хотим найти духовный, метафизический смысл. А не значит ли это отрицательного ответа в качестве истинного? Тем, кто ищет духовного смысла, то есть неутилитарного, подлинного, нужно сначала познакомиться с философией и признать явную бессмысленность и бесцельность жизни за высшее благо для человека взыскующего, ищущего, стремящегося. И если приходит понимание бессмыслицы и бесцельности, тогда этот вопрос логически (в данном случае – этически) переводится в вопрос об оправдании жизни. Здесь уже иная перспектива, не такая статичная, как со "смыслом" и "целью". Кто встречается с философией на путях поиска смысла, тому открывается иррациональная бездна непостижимости, в которой вопрос о цели и смысле жизни становится ничтожным и соответствующим весьма невзыскательному уму. Именно отсутствие статичных, рациональных, утилитарных смыслов и целей жизни и является необходимой предпосылкой для подлинного нравственного и творческого искания. Пугаются явного отсутствия смысла и цели лишь неглубокие умы, коих, увы, большинство; они прячутся от философии в уютный кокон обозримых социальных смыслов. Поэтому социальная жизнь так статична и банальна, но это – тот первичный барьер, который нужно преодолеть тем, кто занят подлинным исканием.
167. Как жить?
Традиции, общественная мораль, нормы культуры и прочие социальные институты имеют определенную "программу жизни", имеют набор рецептов, регулирующих и регламентирующих жизнь и поведение в плане не только формы, но и содержания. Человеку очень многое предписывается содержательно, сама социальная жизнь есть ритуализированная разметка во времени и пространстве со своими знаками, значениями, ценностями и событиями. Однако никакая социальная регламентация не в силах уловить метафизическую проблематику скуки, пустоты, отчаяния, бессмысленности; и на последнем изломе своей судьбы человек сам принимает решения по поводу того, жить ему или не жить, как ему жить, зачем жить. Часто ждут помощи от философии в вопросе "как жить". Но философия – не психология и не религия, она не дает ответов. Только внешний взгляд на философию ожидает от нее практических ответов. Такой взгляд происходит от непонимания того, что философия уже имплантирована в жизнь, в любую жизнь, как ее смысловая ткань, как ее метафизический остов и нерв. Все дело в том, что, в отличие от всех остальных форм духовной культуры, философия не существует в качестве набора заповедей и правил, норм и канонов, системы взглядов или изречений мудрости. Все это бесконечно внешнее для нее. Философия – самый глубокий интимный центр человека, где он один на один с бытием решает свою бытийную судьбу. Поэтому не обращение к какой-то философской системе может помочь человеку, но обращение к своему "философскому нутру" подскажет, как жить и жить ли вообще.
168. Как не жить?
Как? Не жить? Какой абсурд! Жить, только жить, что же еще?!
169. Зачем жить?
Это самый коварный вопрос во всей веренице философских вопросов, вопрос из разряда "ниже пояса": он некорректен до самых крайних пределов. Он слишком серьезен, чтобы на него правильно ответить – и совершенно нелеп и абсурден, чтобы на него вообще отвечать. Вызывая усмешку, этот вопрос непременно вызывает и гнев. Здесь коренится причина "всенародной" нелюбви к философии. Этот вопрос и пугает, и раздражает, и вызывает недоумение одновременно. За явной очевидностью ответа, который сводит на нет, практически дискредитирует все глубокомысленные попытки всерьез поговорить "о главном", моральное неудобство этого вопроса связано с тем, что всякий человек в глубине души понимает, что в нем речь идет не о "поесть" и "попить", и не о том, чтобы "посадить дерево, построить дом и родить сына", и даже не о "вселенской миссии человека", а о чем-то другом, о чем-то гораздо более непонятном и неприятном и в то же время очень понятном, но о чем всегда не хочется думать, от чего всегда хочется уйти. Недолгое честное размышление на данную тему может всерьез повредить все разумные, добрые основания жизни, может подорвать все устои и принципы – в том случае, если размышление будет именно честным. В чем же сила этого вопроса? Не есть ли он вражеский лазутчик, засланный из ненужных человеку и посторонних для него областей, которые просто мешают жить, сбивая с толку приличных и порядочных людей? Или показатель моральной патологии и психической анормальности? Или здесь заключено то самое важное, игнорирование чего приводит в конечном итоге к разрушению всякой жизни, к ее финальному поражению, какой бы внешне благополучной, удавшейся и успешной она ни казалась? По крайней мере, этот вопрос никогда не исчезает с горизонта нашей жизни, и само его наличие сообщает нам что-то существенное о нас самих.