Мировоззрение большинства "узников Болотной" мне лично, например, совсем не близко. Но дело же не в этом, а в том, что выражать его публично запрещено. Государственная власть держит монополию на мнения, а дискуссию ведет, точнее, имитирует – сама с собой. И это уже не дискурс "единственного европейца", а монолог "единственного азиата" – в плохом смысле этого слова.
В результате "узники Болотной", которые идеологически вообще-то выражают мнение большинства, оказываются в меньшинстве.
Будучи леваками, они одновременно демократы и сторонники политической свободы. Власть, будучи на самом деле левой, что подтверждается трогательным ее единством с официозными коммунистами и как бы социалистами, призывающими ввести советск… пардон, российские войска на Украину, авторитарна. И в этом ее принципиальные "стилистические разногласия" с теми, кого судебная система готова закатать на долгие годы в лагеря.
Власть транслирует свое мнение сверху вниз. И подлинное "болото" (не путать с участниками Болотной), у которого нет своего мнения, ретранслирует и распространяет, как круги по воде, позицию начальства как свою собственную. Поэтому, согласно данным Левада-центра, закон об НКО – иностранных агентах поддерживается в пропорции 49 % – за, 20 % – против. Поэтому закон против "гей-пропаганды" поддерживается в пропорции 68 % к 7 %, а закон об оскорблении чувств верующих в пропорции 55 % к 9 %.
Но при этом – и здесь нет противоречия, потому что в головах россиян нередко мирно уживаются вроде бы несовместимые вещи – мотивы власти, затеявшей "болотное дело", большинству более или менее ясны. Осенью прошлого года, по данным Левада-центра, версию о необходимости наказать участников "беспорядков" 6 мая поддерживали 35 % респондентов, а предположение, что таким образом власть собирается устрашить оппозиционно настроенную общественность, было близко 55 % опрошенных.
Противоречия же нет потому, что цель устрашения нонконформистов разделяется теми, кто является конформистом.
Таких было немало и, судя по всему, после Крыма стало катастрофически много. Поэтому и первую волну "узников Болотной" наказали несоразмерными содеянному сроками (если это "содеянное" вообще имело место).
Нарочитая жестокость судебной власти и политизированность приговоров стали четкой демонстрацией того, что режим, родившийся 6 мая 2012 года, предельно внятен в своей репрессивной природе.
Приговором в отношении Ходорковского когда-то припугнули и заставили замолчать элиты, приговором в отношении "узников Болотной" – всю страну. Раньше это называлось стабильностью. Теперь – консолидацией.
2014 г.
Человек бунтующий
Когда мы говорим о беспрецедентности уличных протестов, "оранжевых революций", движений "Оккупай" и "арабской весны", забываем не только о тектонических революциях конца 1980-х, но и о событиях 1960-х. Они были отмечены мощным контркультурным пафосом, разными типами сопротивления, от хиппи до группы Баадера – Майнхоф, освободительным движением в бывших колониях, началом диссидентского движения в странах советского блока и собственно в СССР, Пражской весной, парижским маем 1968-го.
Модели поведения если и меняются, то лишь сообразно обстоятельствам времени и места. Причины таких волн – разные.
Но если применять самую крупную оптику, то получается, что "человек бунтующий" становится провозвестником нового типа устройства государства и общества.
Тот же май-1968, казалось бы, завершился ничем, а на самом деле не только Франция – западный мир стал другим, более свободным и раскованным, менее иерархичным и лицемерным. Именно в 1968-м, если применять ту самую историческую оптику, стало очевидным, что коммунистическая система в долгосрочной перспективе обречена.
Волна, пришедшая спустя 40 лет после протестов 1960-х, стала симптомом того, что мир снова – и достаточно радикально – меняется, пусть и не в ту же секунду. С социологической точки зрения происходящее свидетельствует о возрастающей роли средних классов, о недостаточной легитимности режимов разного типа, о чрезмерном социальном неравенстве и дефектах механизмов перераспределения богатства, о проблеме национализма, поднявшейся на фоне очередного великого переселения народов.
И это общемировые проблемы, а не только изъяны режимов разной степени авторитарности.
События в Гонконге, которые, казалось бы, выдыхаются, как когда-то сошел на нет и "болотный" протест в Москве, свидетельствуют о том, что власть почти нигде и никогда не идет на уступки.
Очевидная несправедливость – слишком массовые, чтобы остаться незамеченными, фальсификации выборов в России и наглядно-плакатные нарушения обещаний, данных при передаче власти в Гонконге от англичан китайцам, касающихся системы выбора главы этого анклава, – никого не трогает. Никаких переговоров, в лучшем случае – ожидание выпускания пара, взятие измором. Государственный измор сильнее – хотя бы потому, что чиновники и полицейские не ночуют в палатках.
Там же, где протест мощнее, отчаяннее и брутальнее, где он становится, пусть и на короткое время, сильнее власти, "человек бунтующий" тоже не идет на уступки, его уже не удовлетворяет готовность государства провести досрочные выборы и демократизировать систему.
"Человек бунтующий" тоже идет до победного конца, как это было в Киеве или в некоторых арабских странах.
Условный Майдан отличается от условного Гонконга не национальной культурой или уровнем образования протестующих, а тем, что в одном случае до победного конца идет улица, в другом – власть. Объединяет их лишь отсутствие способности двух противоборствующих сторон к компромиссу.
Опыт компромиссов и уступок в истории протестов все-таки был.
В 1980-м польские власти выполнили требования забастовщиков Гданьской верфи, хотя уже в 1981-м было введено самоубийственное для власти военное положение. А в 1989-м был "круглый стол" и передача власти "Солидарности" – тем, у кого она уже и так была де-факто, хотя и не де-юре.
Задолго до этого, в 1970-м, Гомулка подавил забастовку рабочих. Дело кончилось жертвами, да и сам глава ПОРП стал жертвой: после инфаркта он был смещен со своего поста. А пришедший ему на смену Герек пошел навстречу требованиям рабочих. Почему же?
Потому что он сам был первым секретарем "рабочей" партии, новым лидером, лидером-популистом, желавшим нравиться всем.
Но тогда же стало очевидным, что просто Польша стала другой: зерно "бархатных революций" за 20 лет до того, как они созрели, шевельнулось под бетонной плитой системы.
30 мая 1968-го де Голль вроде бы пошел на уступки, распустил Национальную ассамблею. Но уже в июне голлисты выиграли выборы. Хотя, повторимся, Франция уже стала другой.
Грандиозную демонстрацию сторонников де Голля в Париже можно было счесть предтечей манифестаций на Поклонной горе в Москве. Если бы не два принципиальных отличия: никто не сгонял людей на площадь Согласия и, кроме того, эти люди выступили не за слабую и озлобленную, страдающую от дистрофии легитимности власть, а в поддержку власти гиперлегитимной, за лидера, который не позволил бы в принципе мириться с фальсификацией чего-либо и когда-либо.
Получается, что сегодняшняя глухота условных "революции" и "контрреволюции" не то чтобы новое явление. Но чрезмерная неуступчивость, нечувствительность, непоследовательность, чреватые "эксцессами исполнителей" с обеих сторон, скорее соответствуют ожесточенности XIX века, чем "постиндустриальной" сути начала XXI столетия.
Другой разговор, что революция – штука длинная, многофазовая, не обязательно кровавая и еле видная через пелену дыма горящих шин. Крот истории роет – в этом и есть революция.
И студентов Гонконга – интеллигентных и дисциплинированных – никогда не устроит архаичная, взятая напрокат из далекого прошлого система выборов. ("Всем бы таких испорченных детей", – сказал гонконгский магнат Джимми Лай.)
Как не устроит российский образованный класс отсутствие представительства во власти современной России. Ему нужна страна, не просто обращенная внутрь себя ("Россия сосредотачивается"), а смотрящая в свое прошлое широко раскрытыми глазами.
2014 г.
Мягкие вооруженные силы
Последними словами умиравшего Андрея Синявского, по свидетельству его друга Игоря Голомштока, были: "Идите все…" Что логично в устах человека, которого травили всю дорогу на родине, потом посадили, а затем начали травить и в эмиграции за стилистические разногласия с Солженицыным и прочими авторитетами. Это вам не Гёте, потребовавший перед кончиной "больше света"…
Синявский был автором предисловия к знаменитому "синему" тому стихотворений Бориса Пастернака, вышедшему в Большой серии "Библиотеки поэта" в 1965 году. По счастью, до ареста Андрея Донатовича, иначе бы этот том не увидел свет. И умеренно травимый даже после смерти Пастернак попал бы под нож вместе с его почитателем-литературоведом.
Нынче Борис Леонидович Пастернак снова провинился перед властью: в его, в общем, счастливую постсоветскую судьбу вторглись бойцы слабовидимого фронта.
ЦРУ нашло время и место, чтобы сообщить о том, что изданиям и переизданиям "Доктора Живаго" способствовала американская спецслужба.
С одной стороны, ну и что? А с другой стороны, каков контекст сегодняшнего дня – кругом "иностранные агенты". "Левиафан" Андрея Звягинцева, по словам министра Мединского, на деньги налогоплательщиков оплевывает святое, главную скрепу – смычку власти, собственности и церкви.
Простой отечественный обыватель, который ментально уже вернулся в состояние рядового гражданина Страны Советов, решит, что Пастернак был агентом ЦРУ, похожим на нынешних "грантоедов". Пропагандистская же элита просто по-человечески простодушно порадовалась новости. Как заметил глава комитета Думы Алексей Пушков, "это не принижает автора, но убивает все иллюзии".
Какие иллюзии? Пастернак что, отрабатывал госдеповские печеньки? А холодная война в конце 1950-х – это новость? А советские идеологические, разведывательные, работающие на зарубежную аудиторию информационные инстанции, включая Комитет защиты мира, АПН и проч., действовали иначе, нежели ЦРУ и прочие МИ-5, 6 и т. д.?
Судя по литературному и эпистолярному наследию Бориса Леонидовича, многочисленным воспоминаниям о нем, поэт не злоупотреблял обсценной лексикой, но тут бы точно повторил предсмертные слова Синявского.
Причем по всем возможным адресам: и советской власти, и нынешнему "истеблишменту", и ЦРУ. Во всяком случае, Пастернак не просил тамошнюю разведку использовать себя в идеолого-пропагандистских целях.
Да, разумеется, творчеству Пастернака придавалось политическое значение, одна переписка ответственных лиц по поводу "Доктора Живаго", в том числе и посмертная – с исправлением всяких там идеологических ошибок, – составила том ("А за мною шум погони…" Борис Пастернак и власть. Документы 1956–1972, М., 2001).
Но политизация эстетического – это все-таки проблемы идеократий и автократий. И тех, кто им противостоял, включая западные спецслужбы и подведомственное компетентным органам население. Собственно художникам эта проблема навязана.
…В середине 1980-х легендарный профессор истории правовых и политических учений на юрфаке МГУ Олег Эрнестович Лейст (человек, мягко говоря, не теплый и известный своей способностью целым студенческим группам ставить двойки), пролистывая на экзамене мои конспекты его лекций, обнаружил невырванный лист с переписанным откуда-то стихотворением "Нобелевская премия", да еще в полной версии, с двумя строфами об Ольге Ивинской ("Что же сделал я за пакость, / Я убийца и злодей? / Я весь мир заставил плакать / Над красой земли моей").
Отчетливо помню, как у меня все похолодело: это уже не два балла, а та самая политическая ошибка, которую обнаружил один из самых неприязненных преподавателей, да еще ветеран войны.
"Чего только тут у него нету, – пробурчал себе под нос профессор. – И рожи какие-то нарисованы, и Пастернак…" И поставил четверку, вернув тетрадь с конспектами.
Понятно, что это был акт политической солидарности. И сниженная оценка за неосторожность. Но и эстетический жест: между нами, дорогой студент, нет тех самых "стилистических разногласий".
Посмертная политизация в наше время – это уже, конечно, не записка отдела культуры ЦК "об апологетике творчества Б.Л. Пастернака на поэтическом вечере в ЦДЛ, посвященном 50-летию Октября", это использование имени поэта в доказательстве простого, как установка на летучке кремлевских политтехнологов, тезиса: все на свете на кого-то работает и на чью-то мельницу льет воду; нет ничего чисто эстетического, есть только политическое, используемое в информационной войне.
На сайте ЦРУ, где висят эти 99 рассекреченных бумаг, в предуведомлении к публикации радостно говорится: "…документы из этой коллекции показывают, сколь эффективно "мягкая сила" может влиять на события и служить двигателем внешней политики".
У Пастернака на этот спорный тезис, снова почти исключающий эстетическое в предпочтении политического, есть ответ – стихотворение "После грозы", написанное почти тогда же, что и "Нобелевская премия", и по поводу тех же событий вокруг нее:
"Не потрясенья и перевороты / Для новой жизни очищают путь, / А откровенья, бури и щедроты / Души воспламененной чьей-нибудь".
О механике этой самой "мягкой силы" с "той" стороны написан первоклассный роман – русский перевод "Сластены" Иэна Макьюэна издан как раз в прошлом году, как будто специально к сеансу саморазоблачения ЦРУ.
Только там речь идет об английских спецслужбах и агентессе, которой поручено сделать оружием "мягкой силы" подающего большие надежды молодого английского писателя. Но и книга Макьюэна – не детектив о провале операции разведки, а роман о том, как литература меняется местами с жизнью, и наоборот.
Эта самая жизнь подбрасывает множество родственных сюжетов: исламисты убивают карикатуристов Charlie Hebdo, тем временем Салман Рушди долгие годы скрывается от возмездия мусульманских фундаменталистов и пишет об этом книгу "Джозеф Антон", русский Левиафан обрушивается на "Левиафана" за то, что в кино он показан не с лучшей стороны…
Но и это лишь вариации на вечную тему, о которой писал в одном из своих эссе Милан Кундера: "Теократия обвиняет Новое время и в качестве мишени выбирает самое убедительное ее создание – роман".
О ком же это? "Теологи из Сорбонны, идеологическая полиция XVI века, которые разожгли столько костров, сделали жизнь Рабле достаточно нелегкой, заставив его убегать и скрываться".
Так "мягкая сила", настаивая на своей правоте, неизбежно переходит в силу жесткую или в прямую репрессию.
Получается, политика побеждает искусство?
Едва ли. И последние слова Андрея Донатовича Синявского я бы рассматривал именно с эстетической точки зрения. Это он о тех самых стилистических разногласиях говорил. И не только с советской властью.
2015 г.
После конца истории
Европейским "бархатным революциям" исполняется четверть века. 9 ноября и вовсе 25-летие падения Берлинской стены: она больше не существует как материальный объект, зато замечательным образом вырастает, как оторванный хвост у ящерицы, в головах людей.
Притом, что "бархатные революции" подводили черту под коммунизмом, "конца истории" по Фукуяме не случилось, да и опыт самих революций, равно как и постреволюционного развития, оказался сильно индивидуализированным.
Уникальность каждого опыта – польского ("круглый стол" с оппозицией), чехословацкого (самого красивого и романтичного), немецкого (самого символического, поскольку была разрушена Стена), румынского (самого жестокого, с расправой над Чаушеску – и это уже не была "бархатная революция") – диктовалась предшествовавшей историей политического развития и саморефлексии нации.
В странах-лидерах "бархатных революций" шла своя интенсивная, интеллектуально очень напряженная подготовка перемен. Чешский опыт осмысления дал миру сопутствующий продукт – выдающуюся литературу, Милана Кундеру и Тома Стоппарда, польский – исторически значимую журналистику ("Газета выборча"). Постреволюционный период в странах-лидерах был отмечен очень быстрым переходом от слов к делу – реформам, подготовленным и осмысленным за долгие годы. Нигде не прекращалась постреволюционная и постэволюционная рефлексия. Там, где она прервалась, – в Венгрии и России – начался откат назад, к политической архаике и национализму.
Мы забываем о своей "бархатной революции".
Революции происходят не только на улицах, не только в головах миллионов людей. Они были совершены – так же, как в тех же Польше и Чехословакии, отчасти в Венгрии – сначала образованным классом. В головах его представителей. С ощущением себя преемниками демократического наследия предыдущих поколений (революция 1989-го в Чехословакии началась с поминовения Яна Оплетала, смертельно раненого 28 октября 1939-го во время демонстрации против фашистской оккупации).
Просто грубый шорт-лист того, как и за счет чего саморефлексия подлинной элиты (не в нынешнем значении слова, разумеется) подготавливала перемены.
Опыт диссидентства. Опыт сам– и тамиздата. Литература (на минуточку – Александр Солженицын, "Новый мир" Александра Твардовского). Философия 1960-1970-х (от Александра Зиновьева и Эвальда Ильенкова до Владимира Кормера и Мераба Мамардашвили; круг журналов "Вопросы философии" и "Проблемы мира и социализма"), социология тех же лет (от Бориса Грушина и Юрия Левады до Татьяны Заславской и Бориса Фирсова). Экономические кружки 1980-х (ленинградско-московская школа) – те люди, которые потом делали рыночные реформы.
Самое страшное для режима дело – люди думали, учились сами и просвещали других. Думать – ключевой глагол. Мышление – ключевое существительное.
Это же классика, исторический анекдот о линчевании Эвальда Ильенкова перед изгнанием с философского факультета МГУ: "Куда они нас тащат? Они нас тащат в область мышления!" Голос из зала: "Вас туда не затащишь!"
Так вот, как только заканчивается мышление – заканчивается все. Начинаются деградация и архаизация массового и элитарного сознания.
Почему не работает экономическая политика? Потому что экономической политике предшествует – нет, не демократия – политическое мышление. Попытки поиска правильного решения – одновременно нравственного и основанного на извлечении знания – не могут привести к той структуре государственных расходов, которая есть сегодня, к созданию государственных корпоративных монстров, к рукотворной инфляции, стремящейся к двузначным числам.
Сейчас нет саморефлексии нации. Поэтому власть может не беспокоиться – революции не будет. Чтобы она состоялась, недостаточно выйти на улицу. Даже миллионам, как это было в эпоху "бархатных революций". Выходу на улицу, меняющему страну и мир, предшествует кропотливая интеллектуальная и нравственная работа, как в Чехословакии, СССР, Польше, Венгрии примерно в течение двух десятков лет. И, к сожалению, всякий раз эту работу приходится проделывать заново, раз конформизм приводит к тому, что она прекращается.
"Модернизация" Дмитрия Медведева не потянула на "пражскую весну". "Болотные" митинги не дотянули до "бархатной революции".
Наследуют ли "бархатным революциям" "цветные"? И да, и нет.