– Любопытно, что каждая телеэпоха имеет свое лицо. Начало 1990-х – вальяжные Киселев, Доренко, конец 1990-х – начало 2000-х – нервный, заводной Парфенов, теперь – предельно спокойный, ровный, хладнокровно провоцирующий публику Соловьев. Вы не видите тут закономерности, смена "культовых" ведущих отражает смену политических эпох?
– Я никогда не задумывался над такими вещами, я просто делал свою работу и давал рейтинг. Я никогда никого не подсидел, ни у кого ничего не своровал и не собираюсь. Мне это не надо, у меня замечательная команда замечательно талантливых людей. В целом телевидение сейчас переживает подъем. У нас есть обойма замечательных ведущих и высочайших профессионалов. Андрей Малахов, Леонид Якубович, Леонид Ярмольник, очень остроумно работает утреннее шоу на НТВ – словом, ведущих – разных, тонких, умных – сколько угодно. Брилев, Познер, Сорокина, наши новостники. "Профессия репортер" – это просто шедевр. Потрясающие репортерские работы – остается только снять шляпу.
– Ну что ж, остается и мне попрощаться и снять шляпу.
– Вижу, что книга вам моя не понравилась. Майя, на самом деле это очень хорошая книга. Хотя каждый увидит в этой книге тот смысл, который хочет увидеть. Те, кто меня ненавидит, увидят в ней самодовольного человечка, который обнаглел настолько, что замахивается на целое Евангелие. Те, кого привлекает историческая сатира, увидят жесткое и четкое изображение действующих игроков. Те, кого интересует телевидение, увидят во многом описание процесса. По-моему, довольно красивой у меня получилась романтическая история, не показалось?
– По-моему, история довольно обыкновенная.
– Да, женщины обычно не любят романтические истории. И эстетически книга безупречна. Она написана с позиций медийной персоны, которая живет медийными представлениями, языком, стилизованным под современный русский, под язык определенного слоя московской публики. Это стилизация, но это надо увидеть. Она глубока ровно настолько, насколько глубок читающий ее человек. Вообще, советую Вам перечитать книгу второй раз.
Досье:
Владимир Соловьев – журналист, телеведущий, публицист. Родился 20 октября 1963 года в Москве. Окончил Московский институт стали и сплавов и аспирантуру Института мировой экономики и международных отношений АН СССР. Кандидат экономических наук. Член президиума Российского еврейского конгресса, каббалист. С 1990 года преподавал экономику в университете штата Алабама. Затем вернулся в Россию, занимался бизнесом. С 1997 года – ведущий утреннего шоу "Соловьиные трели" на радиостанции "Серебряный дождь". С 1999 года работает на телевидении. Вёл программы: "Страсти по Соловьеву", "Процесс" (совместно с Александром Гордоном), "Завтрак с Соловьевым", "Соловьиная ночь", "Смотрите, кто пришёл!", "Поединок", "Апельсиновый сок"; в настоящее время – ведущий ток-шоу "К барьеру!" и аналитической программы "Воскресный вечер с Владимиром Соловьёвым" на канале НТВ. Автор книг "Соловьёв против Соловьева", "Евангелие от Соловьева" (переиздана в 2007 году под тем же заглавием), "Русская рулетка", "Мы и Они", "Апокалипсис от Владимира" (2007), "Путин. Путеводитель для неравнодушных" (2008). Увлекается автомобилями, спортом, восточными единоборствами, гастрономией. Отец шестерых детей.
Петр Алешковский: Рыба ложится спать против течения
Автор романа "Рыба" о доверии читателей и счастье сопротивляться жизни
– Петя, первое, что увидит читатель твоего нового романа – заглавие. "Рыба". И, конечно, задумается – это что ж за "рыба"? У кого-то возникнут христианские ассоциации, а кто-то решит, что это заглавие слишком тихое, медленное…
– Ну почему? Рыба бывает и стремительной, как щука, например, или мурена. А бывает якобы медлительной, как камбала. А бывает, что рыбой называют фригидную женщину. Кроме того, "Рыба" действительно ассоциируется с Христом. Книга "Рыба" – это история миграции, история русской женщины, которая в 1992 году драпала вместе со своей семьей от геноцида в Таджикистане и попала в Россию, откуда вышли ее предки. Это история о том, как русской пришлось знакомиться с русскими, выживать и выжить. Вера, моя героиня, – медицинская сестра. Про ее метод "лечения" так и не понятно до конца, действительно ли она лечит наложением рук или ей это только кажется.
– А почему главная героиня романа – женщина?
– Меня один раз спросили, почему в "Хорьке" мало положительных женщин. Я ответил, что так было нужно, но в шутку пообещал, что напишу книгу, в которой будут такие женщины. И как-то я думал, думал и решил, что надо написать не просто о женщине, а от имени женщины, потому что лицедейство писателям свойственно. Это интересная и сложная задача. И художественная, и стилистическая, и, безусловно, психологическая. Игра, одним словом. А играть приятно. Вот я пять лет и играл – воевал с самим собой, но мужчину в себе, конечно, не уничтожил, а вот маску моей Веры поизносил до дыр.
– У Веры есть прототипы?
– У меня никогда не бывает реальных прототипов, хотя фотоальбом в голове присутствует. Когда я писал "Седьмой чемоданчик", я думал о том, как описать родных – деда, бабку, отца. И понял, что на бумаге они становятся героями, потому что любой другой человек, который их знал, имеет шанс описать их по-другому.
– А твоя Вера – это случайно не новый национальный тип?
– Нет, конечно же. Хотя тип вполне национальный. Эта русская бежала в свою родную страну. И оказалось, что эта страна не шибко ее ждет. Мы, к сожалению, очень мало об этом говорили и говорим. Прошло уже лет 14 или 15 с тех пор, как произошли эти события. Многие мигранты до сих пор не прижились и мыкаются на просторах, что равняются сорока Франциям, а многие просто умерли. Репатриация, иммиграция – вещь страшная, мне одна аргентинская еврейка-старушка говорила: "И куда они едут, понимали бы, что их ждет!" Сама приехала в СССР, купившись на сталинскую пропаганду, попалась и… прижилась. Говорила она мне про своих внуков, уезжавших в Америку в период застоя. Судьба этих внуков сложилась по-разному, но это – другая история. Такие перемещения совершаются по большей части ради детей – теми, кто понимает, а не движим инстинктом самосохранения, просто бежит сломя голову.
– Самые пронзительные и, по-моему, лучшие страницы "Рыбы" посвящены Средней Азии. Откуда такие психологически и этнографически точные сведения?
– Мне довелось работать там в археологической экспедиции в 1970-е годы, и я никогда не забуду эту потрясшую меня поездку, – в общем-то первую зарубежную поездку, в абсолютно иной мир. Тогда он был мирным, красивым, полным своей гармонии, к которой я приобщился по касательной, как заезжий. Тогда же, работая на раскопе и глядя в голубое безоблачное небо, я понял, что перемещения людей – часть божьего плана. Мир стоит на движении, без смешения кровей человечество закисло бы и выродилось. Беру же я барана в своей деревне и меняю его на соседского, чтобы "оживить" кровь в отаре. В советской археологии проблемы миграции не приветствовались – сталинизм предпочитал тупо отстаивать автохтонное происхождение, так было потребно режиму. А ведь режим существовал с исторической точки зрения очень недолго – маленькая прослоечка культурного слоя, только от него и теперь страдают люди типа моей героини.
– Мне кажется, что твоя героиня чем-то напоминает другого твоего героя, "хорька", хотя, возможно, дело просто в форме – и там "жизнеописание", и здесь.
– Возможно. Оба они – закрытые системы. И здесь казните меня, как хотите, таким образом мне проще открыть их миру. Так я могу показать эмоцию. Если бы она была душой компании и пела под гитару, она была бы комсомолкой, спортсменкой или героиней и исполнительницей бардовской песни. Но она глубже.
– Почему роман написан от первого лица? Так легче?
– Нет, так сложнее. Я начинал в третьем лице. Казалось бы – какая широкая возможность уходить в сторону, давать комментарии, но тогда теряется доверие читателя. От первого лица в данной истории возникла бы другая мускулатура у текста, а переживания, связанные с женской физиологией, прозвучали бы объяснением из учебника.
– Роман "Рыба" выдвинут на премию "Большая книга", а еще ты дважды входил в шорт-листы Букера. Что такое литературная премия лично для тебя?
– Сейчас – ничто. Первый раз, с "Хорьком", нервничал. Потом перестал. Но все равно в премиях надо участвовать.
– Почему?
– Опыт показывает, что какое-то время премированная книга продается лучше. А ведь хочется тиража.
– Хочется – вряд ли ради лишних денег, они ведь все равно невелики? Или ты хочешь быть "народным писателем"?
– Я хочу, чтобы роман прочитали как можно больше читателей. И думаю, что большая часть пишущих хочет того же. Вопрос – признаются ли они в этом. Мне об этом говорить не стыдно. Писал, работал для людей, хотя, конечно, и для себя. Это противоречие я всю жизнь разрешить не могу, а философствовать на эту тему – от лукавого. Не будут читать, вполне возможно, что все равно буду писать… Хотя какой я графоман – пишу слишком медленно. Вот в ХIХ веке писали!.. ХIХ век, слава богу, закончился со смертью Сталина. Ну, немножко еще потянулся до смерти Брежнева. Хватит.
– В каком смысле ХIХ век протянулся до смерти Брежнева?
– А помнишь, как мы читали во времена застоя? Как будто телевизора и кино не существует. Взахлеб и много. Но и теперь в книжных магазинах, как в Елисеевском, и хоть издатель вечно жалуется – дефицит-то раскупают! Сожалеть по прошлому глупо и непродуктивно, важность слова – всем и так понятна (тем, кто понимает), культура неистребима, Волга впадает в Каспийское море, а лошади, как известно, едят овес, но чаще – сено.
– Каков статус писателя сегодня?
– Писатель в мире и в России не больше, чем писатель. А это – много значит! Но когда появится Писатель, то не волнуйтесь, запишут в ВПЗРы (Великие писатели земли русской). А когда умрет, и памятник поставят.
– Просто пока Писателя нет?
– Тормознулось на Солженицыне, вроде он живой, слава богу, но наполовину уже и мраморно-бетонный. А дальше поживем – увидим. Сложно оценивать современников с этих позиций. Да и времена другие – другие песни. Свобода теперь – это то, что внутри тебя. Но она всегда была внутри, снаружи был режим, что не одно и то же. Не думаю, что Лермонтова оценивали как великого писателя или поэта при жизни – в России надо жить подольше или умереть красиво. Или жить подольше и замечательным образом умереть. Может, еще оценят Домбровского и Коваля, а может – проехало. Конечно, жизнь изменилась, не в основах, нет…
– Ты имеешь в виду технический прогресс – Интернет, мобильник?
– Да, это тоже. Но главное – скорость. Ритм, связь – многие берут в лес мобильный телефон. Может быть, это скоро надоест, но пока-то это так. Сам видел. Это уже привычка, это наркотик. Но скольким людям этот наркотик спас жизнь, вовремя связав их с врачом, например. Или JPS, с которым потеряться невозможно. Я сам терялся в тайге, не поверив компасу. По физике у меня всегда была двойка. Я хотел бы научиться пользоваться этим прибором, но, признаюсь честно, у меня с приборами проблемы. Наверное, на самом деле – лень. Освоил же я, наконец, Интернет. А ведь говорил, что ни за что.
– Кстати о наркотиках. В "Рыбе" очень натуралистично изображается жизнь наркоманов вряд ли из личного опыта?
– Меня всегда интересует проблема воли. Наверное, это пунктик. Насчет наркотиков – видел. Не понравилось.
– А при чем тут воля?
– "Рыба" выживает только благодаря собственной воле, воле к жизни. Так же побеждают наркотик люди умные. Побороть зависимость можно только при помощи ума. Это я тоже видел.
– А при помощи веры?
– Сегодня Церковь пестует и подбирает наркоманов. И многим помогла. Вера, безусловно, может спасти. Кстати, один из героев хватается за нее как за соломинку. А вот хорошо ли хватается, не мне судить.
– "Один из героев" – муж твоей героини. Ты его уже осудил! В книге.
– У героя, как это ни странно, есть жизнь за обложкой, после точки. Если кому-то хочется ее достроить. И я совсем не знаю, как сложится его жизнь. Во всяком случае – ему вольно стать даже святым. То, что Вера святая, у меня сомнения нет, но она об этом не знает. Я не сужу людей, это другая профессия.
– Насколько тебе уютно жить в этом мире, городе, стране, доме?
– Мне очень неуютно жить порой. Все чаще и чаще. Это никак не связано со временем. Задача – постоянно ощущать сопротивление жизни как счастье. Когда не удается, становится неуютно. Хочется вильнуть хвостом и залечь на дно. Но этого делать нельзя, на то и воля дана, чтобы ложиться спать против течения, слушать шум мира, наблюдать и играть в свою игру – чужой тебе не предложат.
Досье:
Петр Алешковский – писатель. Родился в 1957 году в Москве. Окончил исторический факультет МГУ, кафедру археологии, несколько лет работал археологом в реставрационных мастерских. Копал на севере – в Новгороде, Кириллове. Затем начал писать. Автор сборника рассказов "Старгород", романов "Арлекин", "Владимир Чигринцев", "Рыба", повести "Жизнеописание Хорька". Трижды попадал в шорт-лист Букеровской премии. Работал на телевидении ведущим передачи "Наблюдатель". Ведет на радио передачи, посвященные литературе и истории. Регулярно пишет репортажи и рассказы для еженедельника "Русский репотер".
Михаил Гаспаров: "Любовь" по-русски и по-латыни – разные вещи
Филолог-классик размышляет о назначении филологии
– Еще недавно книг в жанре "ученые – детям" было множество. Теперь эта традиция оскудела. "Занимательная Греция" – одно из немногих исключений. Почему столь ценное направление исчезло из сегодняшней жизни?
– "Множество" – это все-таки преувеличение. Хороших научно-популярных книг (по крайней мере по истории) было не очень много – по одной в несколько лет. Но что они все-таки появлялись – это заслуга советского издательского дела или отдельных его подвижников. В "Детиздате" была редакция истории, там сидела умная и энергичная женщина Г. А. Дубровская, ей мы и обязаны многими такими книгами. Я пришел в "Детиздат" с улицы и принес книжку "Рассказы Геродота", которую написал для себя, ради стилистического эксперимента. Она посмотрела, не взяла, но сказала: "А вот попробуйте написать так про всю греческую историю". Я попробовал, получилась "Занимательная Греция". Но когда я принес ее в издательство, Дубровскую оттуда уже выжили, а новые редакторы не знали, что с этой книгой делать. Поэтому она ждала издания пятнадцать лет и в конце концов вышла совсем в другом издательстве.
– Представим себе, что у вас появился подражатель, который решил написать книгу "Занимательная Россия" – о современной России, сохраняя стилистику "Занимательной Греции". Что получилось бы из такого труда?
– Сочиняя "Занимательную Грецию", я однажды попал в больницу, сосед меня спросил, что это я пишу. Я ответил, он сказал: "Наверное, еще интереснее было бы написать "Занимательную историю КПСС" – это были еще те времена". Разумеется, человек с ясным умом мог бы просто написать и о сложной современности, я первый был бы рад прочитать такую книгу. Некоторые и пишут, но для взрослых, а школьникам такие книги нужнее – им в этой современности жить и работать. А дистанцию для такого взгляда создает сам пишущий, если хватает сил.
– От многих гуманитариев старшего поколения можно услышать: "сегодняшняя современность не мое время", "я здесь чужой". А вы?
– Это обычное ощущение старших поколений во все времена, и не только гуманитариев. У греков была поговорка: "Старость – второе детство", потому что дети живут в чужом мире старших, а старики – в чужом мире младших. Конечно, я и мои сверстники чувствуют этот мир чужим, и пусть, лишь бы мы на это не злобились.
– Как соотносилась ваша переводческая деятельность с научной?
– Я античник, для нас каждая научная работа начинается с внимательного чтения изучаемого текста и очень обдуманного его перевода, хотя бы мысленного. У меня такой перевод обычно становился письменным, потому что мне было интересно представить, какой нужен ему стиль, чтобы он вписался в русскую словесность так, как оригинал вписывался в греческую или латинскую. И наоборот, каждый порученный перевод приводит к тому, что ты изучаешь оригинал слово за словом так основательно, что уже можешь написать к нему комментарий и статью-характеристику – вот и научная работа.
– Так что, две эти сферы сосуществуют в вашей жизни вполне бесконфликтно?
– Конфликтов между ними я не могу вообразить, разве что если бы я решился вдруг переиначить подлинник, чтобы самоутвердиться за его счет. Но это, кажется, не в моем характере. Переиначивать подлинники случалось (правда, не античные), но не ради самоутверждения, а ради эксперимента, по-разному пробуя вписать их в то, что мне представляется современной культурой. Так что это тоже научный интерес.
– Насколько мне известно, вы еще и переводчик-экспериментатор? Я имею в виду ваши переводы, в которых подлинник сокращался.
– Только что вышла моя книжка под заглавием "Экспериментальные переводы", в детстве всем нам приходилось читать сокращенные переводы толстых романов, а я попробовал сделать сокращенные переводы лирических стихотворений, казавшихся мне слишком длинными, на наш нынешний вкус. В том числе и с русского: элегии Батюшкова или Теплякова в сокращенных переложениях верлибром. Мне интересно, что скажут читатели: не обо мне, а о самой возможности такого подхода.
– Судя по библиографии ваших работ, литература Древнего Рима была для вас интереснее, чем литература Древней Греции. Не оттого ли, что древние римляне нам ближе, чем древние греки?