* * *
Грошовые бульварные романы. К их авторам относятся с пренебрежением, а ведь они в своем роде благодетели человечества. Для них не секрет, что их не слишком уважают, и они говорят о своей работе иронически, пожимая плечами и улыбаясь. Спешат обезоружить тебя, уверив, что не так уж они и глупы. К похвалам относятся настороженно. Опасаются поверить, что их хвалят всерьез. И тем не менее они заслуживают доброго слова. Случается, что ты не в состоянии воспринимать хорошую литературу; случается - ум устал, а все требует какой-то пищи; случается, классика наскучивает, а ты вымотан или несчастен; случаются и поездки на поезде и болезни - и что в эту пору может быть лучше увлекательного бульварного романчика? Окунаешься в мир убийств, грабежей, предательств, шантажа, тюремных камер, чудом удавшихся побегов, опиумных притонов, воровских хаз, мастерских художников, роскошных гостиниц, встречаешь фальшивомонетчиков, мошенников, бандитов, сыщиков, авантюристок, осведомителей, заключенных, попавших в беду героинь и ставших жертвами клеветы героев. Нельзя требовать от произведений этого жанра, чтобы они соответствовали меркам, с которыми мы подходим к другим видам искусства. Недостоверность здесь не мешает получать удовольствие, буйный полет фантазии - отнюдь не недостаток, изящный слог - неуместен, юмор - губителен. Нет ничего хуже, если они, помимо твоего желания, хоть раз заставят тебя улыбнуться; их должно читать на совершенном, полном, убийственном серьезе. Лихорадочно переворачивать страницы. Так ты побеждаешь время. А потом - черная неблагодарность! - с насмешкой отбрасываешь книгу и смотришь на автора свысока. Некрасиво.
* * *
Он был профессиональным философом, и поэтому я попросил его объяснить кое-что, чего никогда не мог понять. Я спросил, имеет ли какой-либо смысл утверждение "дважды два четыре". Мне казалось, что четыре - всего лишь удобное обозначение для суммы "два плюс два"- Если посмотреть в словаре синонимов Роже слово "violent" (неистовый), то обнаружишь не меньше пятидесяти его синонимов; они вызывают разные ассоциации, кое-какие из них по числу слогов, расположению букв или звучанию лучше употребить в том, а не в ином случае, но смысл у них один. Примерно один, разумеется, потому что по смыслу синонимы никогда в точности не совпадают; и "четыре" - синоним не только "два плюс два", но и "три плюс один" или "один плюс один плюс один плюс один". Философ ответил, что утверждение "дважды два четыре" имеет, как он полагает, определенный смысл, но какой точно, объяснить не смог, а когда я спросил, не является ли в конечном счете математика всего лишь до крайности усложненным словарем синонимов, он переменил тему.
1936
Сент-Лоран дю Марони. Начальник колонии, приземистый, грузный, с большими блестящими глазами, одет в безукоризненно белую форму, на кителе орден Почетного легиона. Бурно жестикулирует, говорит с сильным южным акцентом. Жизнерадостный, невежественный пошляк, но при этом незлобивый и благодушный. Пост получил благодаря своим политическим связям. Ему платят шестьдесят тысяч франков в год, но, по всей вероятности, он имеет побочные доходы и немалые. Своим местом доволен: жизнь здесь дешевая, можно копить деньги. Мечтает лет через десять уйти в отставку и построить дом на Ривьере. Жена пухленькая, довольно миловидная, но совершенно не следит за собой; ее мать держит табачную лавку в Сете; они с мужем дружат с детства. Она всегда ходит в одном и том же голубом фуляровом платье в белую крапинку. Оно выгодно оттеняет ее голубые глаза. Она простодушная, и хотя не прочь пококетничать, гордится своим толстяком-мужем и влюблена в него,
* * *
Комендант колонии. Рослый парижанин с темно-русыми волосами, серьезный, застенчивый, с отличными манерами. По-настоящему увлечен пенологией, начитан. Убежден, что многого можно достичь, воздействуя на лучшие стороны души заключенных. Верит, что они исправятся.
* * *
Старый надзиратель в Сен-Жане. Густой ежик седых волос, вислые седые усы. Дочерна загорелое лицо изрезано морщинами. Противник смертной казни: считает, что никто не имеет права отнимать жизнь. Любит рассказывать случай, очевидцем которого он, по его словам, был: врач попросил смертника, после того, как ему отрубят голову, если сможет, моргнуть три раза и уверяет, что тот моргнул дважды.
* * *
Смертный приговор утверждается в Париже министром. На воскресенье казни не назначают. Если в один день предстоит казнить двух-трех человек, первым казнят того, кто совершил менее тяжкое преступление, чтобы не мучить его еще и зрелищем смерти товарищей. О времени казни заключенный узнает, лишь когда надзиратель входит к нему в камеру со словами: "Мужайтесь" и т. д. В эти дни все заключенные подавлены, взвинчены.
Когда голова падает, палач поднимает ее за уши и показывает присутствующим со словами: "Во имя французского народа правосудие свершилось". Рядом с гильотиной стоит большая плетеная корзина, покрытая черной тканью, - в нее кладут тело. Нож гильотины падает с быстротой молнии, на палача хлещет кровь. После каждой казни ему выдают новую одежду.
* * *
Дом начальника. Большой белый каркасный дом, обставленный казенной мебелью, в каждой комнате со средины потолка свисает люстра, в гостиной - жесткие, неудобные кресла. Просторная веранда служит гостиной. В салу растут буган-виллеи, кротоны, кассии, папайи, иксора; сад запущенный, напоминает пригородный сад отошедшего от дел лавочника.
* * *
Карцеры. Длинные, узкие, в каждом деревянная койка, табуретка, прикрепленный к стене столик. В них жарко, свет проникает лишь через отверстие в толстенной двери. Арестанты, приговоренные к одиночному заключению, сидят взаперти, их выпускают на один час утром и вечером. В карцерах, расположенных в конце коридора, тьма кромешная, свет туда проходит только когда открывают дверь в коридор.
* * *
Большинство арестантов содержится в общих камерах на пять-десят-шестьдесят коек, но имеется некоторое количество одиночных камер, часть их размещается на втором этаже над общими камерами, другие - в отдельном дворике, и за примерное поведение заключенного могут перевести туда. Однако бывает и так, что заключенные тяготятся одиночеством и просятся назад в общую камеру. В одиночке нет ничего, кроме гамака и маленького столика, на нем заключенный раскладывает свои пожитки - кисточку для бритья, щетку для волос, одну-две фотографии. На стены они прикалывают картинки, вырезанные из иллюстрированных журналов.
Арестанты. Они одеты в пижамы в розовую и белую полоску, круглые соломенные шляпы, туфли на деревянной подошве с кожаным верхом на босу ногу. Волосы у них коротко и неаккуратно острижены. Их еда - две большие буханки скверного качества хлеба в день, мясной суп с картошкой и серой капустой, говядина, при примерном поведении добавляют немного сыра и вина. Курят они самокрутки, на них идет грубого помола табак в синих пакетах. Они сидят на веранде или на крыльце, чешут языки, курят или слоняются, кто сам по себе, кто в сопровождении надзирателя, или кое-как работают. Несмотря на обильную еду, они измождены, их треплет лихорадка, изнуряют глисты, у них пустые глаза. Вид не вполне нормальный. Ром здесь считается большой роскошью, у всех заключенных есть ножи.
Ночью, после того, как камеры запирают, ни один надзиратель туда и носа не сунет - живым ему не выйти.
Тюремные ворота весь день открыты и заключенные свободно ходят туда-сюда.
* * *
Тюремные сторожа, помощники надзирателей, без пяти минут чиновники, из хорошо зарекомендовавших себя заключенных; они живут отдельно и носят не соломенные шляпы, а фетровые. Заключенные их не любят, а случается, что и убивают.
* * *
У палача - он из заключенных - две дворняги, их обучили его охранять; по ночам они рыщут по колонии. Палач занимает отдельный домик рядом с домом начальника. Заключенные с ним не разговаривают, помощник приносит ему еду из тюремной кухни. В свободное время он бродит по общественному саду, удит рыбу, рыбу продает жене начальника.
Гильотина занимает тесную комнатушку в здании тюрьмы, но вход в нее отдельный, снаружи. Чтобы гильотина не дала сбоя, ее заранее проверяют на банановом стебле - он такой же толщины, как человеческая шея. От момента, когда смертника привязывают, до момента, когда его голова падает в корзину, проходит всего тридцать секунд. Палач получает по сто франков за каждую казнь.
* * *
Предшественник нынешнего палача пропал - в колонии решили, что он сбежал. Его нашли три недели спустя - он висел на дереве, тело его было исколото ножом, нашли его лишь потому, что над деревом кружила стая стервятников, точнее черных грифов. Палач знал, что заключенные хотят его убить, и просил перевести его в Кайенну или вернуть во Францию. Заключенные поймали его, кололи ножами, пока он не умер, потом оттащили в джунгли.
* * *
Ссыльных, закоренелых преступников, отправляют в Сен-Жан, но не по приговору, а с тем, чтобы оградить от них общество. Они ловят бабочек и жуков, насаживают их на булавки, помещают в шкатулки и продают или делают украшения из рога буйвола. На одном конце колонии имеется газетный киоск - такие киоски встречаются на вокзалах небольших французских городков - с книгами, которые можно брать на время за деньги, и аккуратно разложенными газетами месячной давности. Над киоском надпись "Кредит умер". На другом конце колонии - маленький театрик со сценой и грубо намалеванным задником кисти одного из ссыльных.
* * *
В море кишмя кишат акулы, заключенные с усмешкой говорят, что никаким тюремщикам с ними не сравниться.
* * *
Сегодня я весь день расспрашивал заключенных о том, что толкнуло их на убийство, за которое они приговорены практически к пожизненному заключению, и, к своему удивлению, обнаружил, что хотя на первый взгляд причиной убийства можно счесть ревность, ненависть, желание отомстить за обиду или просто приступ страсти, стоит копнуть поглубже и открывается, что в основе всех убийств исключительно корысть. Так или иначе, но мотив каждого убийства - из тех, о которых я расспрашивал, - деньги, за одним-единственным исключением. Исключение составил молодой парень, пастух, он изнасиловал девочку и, когда она стала кричать, задушил ее, опасаясь, что на крик сбегутся люди. Ему всего восемнадцать лет.
* * *
Мартиника. В 1902 извержение вулкана Монтань-Пеле стерло с лица земли город Сен-Пьер. Погибло сорок тысяч человек. Незадолго до извержения замечалась некоторая активность вулкана; к северу от Сен-Пьера произошло извержение, при этом погибли люди. А через несколько дней вулкан изрыгнул море пламени, что-то вроде огненного смерча пронеслось над Сен-Пьером и уничтожило корабли в бухте. Вслед за огненным смерчем хлынула раскаленная лава, посыпался пепел, город окутали густые газы, от которых задохнулись и те, кому удалось уцелеть. Все, кто мог, бежали из города целыми семьями, но вот какая странность - газы расстилались так неравномерно, что, скажем, группа людей спереди и сзади спаслась, группу же между ними обволокло газовое облако, и они погибли.
Я спросил друзей, как подействовала эта трагедия на тех, кто спасся. Мне хотелось знать, повлияли ли на них страшная опасность и чудесное спасение в плане духовном или нравственном, изменили ли они их последующую жизнь, укрепились ли они в вере или наоборот, стали по-человечески лучше или хуже. Все ответили одинаково. Эта трагедия никак на них не повлияла. Едва ли не все они разорились, но оправившись от потрясения, постарались - каждый в меру своих сил - жить по-прежнему, так, словно ничего не случилось. Они не стали ни более, ни менее набожными, ни хуже, ни лучше. Думаю, именно благодаря своей жизнестойкости, способности предать все забвению, а возможно, и просто тупости человек смог перенести бесчисленные бедствия, обрушивавшиеся на него на протяжении всей его истории.
* * *
Вест-Индия. Англичане, обосновавшиеся на острове, выписали из Англии гувернантку для своих детей, молодую девушку; спустя некоторое время местный плантатор сделал ей предложение. На первый взгляд о лучшей партии она не могла и мечтать: славный малый, при деньгах, цветущего здоровья. Правда, с небольшой примесью туземной крови, из-за чего его не приняли в клуб; но и по своим понятиям, и по образу жизни, и по манерам он ничем не отличался от белых. Девушка так же увлеклась им, как он ею, однако родители ее воспитанников настоятельно советовали ей не торопиться, а уехать на полгода в Англию - проверить себя. Через полгода она вернулась и вышла замуж за своего плантатора, но с уговором, что у них не будет детей. Плантатор оказался прекрасным мужем, пылким любовником, веселым и легким человеком, и она была совершенно счастлива. Через некоторое время он заболел брюшным тифом. Болезнь протекала очень тяжело, жена выхаживала его вместе со старой чернокожей няней. Но у нее было странное ощущение, что с ее мужем происходит нечто не поддающееся объяснению: он, как ей казалось, ослабел не так телесно, как душевно. Видимо, подпал под влияние суеверий. Как-то он отказался принять врача-англичанина. "Если кто меня и вылечит, так только моя старая нянька", - в сердцах заявил он жене. Когда она принялась его увещевать, он грубо обрезал ее: "Не говори о том, чего не понимаешь". Ночью нянька вошла к нему с тремя старыми неграми, один из них нес под мышкой белого петуха, а ее выставили из комнаты. Она стояла за дверью, слышала диковинные заклинания, затем хлопанье крыльев - и поняла, что это убивают белого петуха. Наконец цветные вышли из комнаты, ей разрешили войти, и она увидела, что лоб, щеки, подбородок, грудь, руки и ноги больного вымазаны кровью. И тут ей открылось, что несмотря на светлую кожу медового цвета и вьющиеся рыжие волосы, ее муж в глубине души - негр. Через два-три дня она поняла, что беременна.
1937
Быть непосредственным в суждениях о литературе донельзя трудно. Ведь практически невозможно, чтобы на твое мнение не повлияла оценка критики и общее мнение. Еще труднее это сделать, если речь идет об общепризнанно великих произведениях: ведь их величие в какой-то мере создано и общественным мнением. Попытаться прочесть стихи глазами их первого читателя - все равно, что попытаться увидеть ландшафт вне окутывающей его атмосферы.
* * *
Генри Джеймсу в высшей степени присуще то, что французы, которыми он непомерно восхищался, аттестуют, с пожиманием плеч, "литературностью". Он не жил, а наблюдал жизнь из окна, и слишком часто довольствовался рассказами своих друзей о том, что они видели из окна. Но что можно знать о жизни, если не жил сам? Если не играть роль в этой трагикомедии, непременно что-то упустишь. В конечном счете в Генри Джеймсе нас привлекает не мастерство и не глубина, а его личность - человек он был прелюбопытный, прелестный и чуточку нелепый.
* * *
Вряд ли кому взбредет в голову изучать автомобиль, прочитав роман, действие которого происходит на заводе, а персонажи - рабочие этого завода; уж не думаешь ли ты, что душа человека устроена менее сложно, чем мотор автомобиля?
По полагал, что можно добиться свежести и оригинальности путем долгих размышлений. Какая ошибка! Единственный способ быть новым - самому постоянно меняться; единственный способ быть оригинальным - самому стараться быть крупнее, масштабнее, глубже.
* * *
"Хлеб наш насущный даждь нам днесь", молят богобоязненные люди. Казалось бы, милосердного и всемогущего должно оскорблять, что его просят о самом что ни на есть необходимом. Если мы вежливо, как собственно и заведено, обходимся с нашим ближним, никакого благодеяния мы ему не оказываем: он имеет на это полное право.
* * *
Правда не только причудливее вымысла, она еще и куда сильнее впечатляет. Если знаешь, что речь идет о действительном событии, рассказ о нем больше волнует, трогает струны, которые вымысел никак не задевает. Чтобы тронуть эти струны, некоторые писатели на что только ни идут, лишь бы внушить, что в их произведениях неприкрашенная правда.
* * *
Встречаются замечательные книги, при этом очень скучные. Прежде всего, на ум приходят "Уолден" Торо, "Эссе" Эмерсона, "Адам Бид" Джордж Элиот, "Диалоги" Лэндора. Можно ли приписать случайности, что они написаны примерно в одно и то же время?
* * *
Писателю следует быть серьезно и разносторонне образованным, однако напичкивать произведения всевозможными сведениями было бы ошибкой. Только наивный человек станет излагать в романе свои взгляды на эволюцию, сонаты Бетховена или на "Капитал" Карла Маркса.
* * *
Застенчивость: смесь скромности и высокомерия.
* * *
В детстве на его долю выпало так мало любви, что впоследствии ему становилось не по себе, когда ему выказывали приязнь. И если ему говорили, что у него красивый нос и загадочный взгляд, он конфузился и испытывал неловкость. Не знал, что ответить, когда его хвалили, а от любого проявления симпатии чувствовал себя глупо.
Тридцать лет спустя. Изрезанное морщинами, изможденное, землистое лицо. Нудная трещотка. Нескончаемая, преглупая болтовня о детях, доме. Одна банальность за другой. Время от времени лукавый взгляд с целью напомнить, что она не забыла, как он сходил по ней с ума. Он содрогался от стыда при мысли, что ради этой дуры мерил шагами улицу в надежде случайно встретить ее, с замиранием сердца ждал стука почтальона в дверь: вдруг он принесет письмо от нее; чтобы быть рядом с ней, ходил на скучнейшие музыкальные комедии, притворно смеялся и восторгался - лишь бы ей угодить. Ради нее изображал интерес к актерам и актрисам, к глупейшим сплетням - и если бы только изображал! - хуже того, и впрямь интересовался ими, потому что они интересовали ее. Какую бы околесицу она ни несла, он зачарованно слушал. Ради нее опустился до того, что просил об одолжениях, о которых постеснялся бы попросить для себя.
* * *
Угрызения совести. Он был отчаянно влюблен в эту женщину и ревновал ее к другому, тоже влюбленному в нее. Человек чистоплотный, с правилами, он гордился своей честностью. Но из ревности сделал подлость своему сопернику и таким образом устранил его. Женщина вышла за него замуж. Но мало-помалу мысль о том, как низко, бесчестно он поступил, стала его снедать. Не давала ему покоя. И в конце концов он возненавидел женщину, ради которой совершил подлость.