* * *
В вестибюле одной из гостиниц Уэртинга двое мужчин обсуждали убийство, о котором в те дни писали все газеты. Мужчина, слышавший их разговор, - он сидел неподалеку - попросил разрешения присоединиться к ним. Сел, заказал выпивку. И поделился с ними своими соображениями насчет убийства, которое они обсуждали. "Главное в таких делах - докопаться до мотива, - сказал он. - Отыщется мотив, отыщется и преступник, это лишь вопрос времени". Затем без всякого предварения, так, словно речь шла о чем-то вполне обычном, сказал: "Признаюсь, я и сам однажды убил человека". Рассказал, что сделал это ради забавы, и описал, какое это захватывающее переживание. Он знал, что его никогда не найдут, так как у него не было никаких причин убить того человека. "Я его видел впервые", - сказал он. Допил рюмку, встал, откланялся, толкнул вращающуюся дверь - и был таков. Они оторопели.
1938
Индия. Майор С, высокий массивный мужчина с коротко стриженными каштановыми волосами. Трудно сказать, сколько ему лет. Может, и тридцати пяти не исполнилось, а может, и все пятьдесят. Чисто выбритое лицо, довольно крупное, но с мелкими чертами и куцым тупым носом. Выглядит безмятежно счастливым. Говорит медленно, но гладко и весьма громко. Охотно улыбается, часто хохочет. Держится этаким весельчаком. Отменно вежлив, жаждет всем угодить. Невозможно понять, умен он или глуповат. Начитанностью он явно не блещет. Что-то в нем есть обескураживающе мальчишеское: он совершенно по-детски радуется, когда к нему в комнату входит йог и садится на его стул; майор неоднократно уверял меня, что пользуется в индусской обители такими привилегиями, каких нет больше ни у кого. Он немного напоминает школьника, который хвастается расположением к нему директора школы.
Он живет в обители уже два года и с особого дозволения обзавелся собственной хибаркой с пристроенной сзади кухонькой, где орудует его повар. При этом С. не ест ни мяса, ни рыбы, ни яиц, но закупает в Мадрасе огромные запасы консервов, чтобы разнообразить блюда из овощей, приправленных карри, и творога, которые готовит повар. Не пьет ничего, кроме чая.
В его единственной комнате стоят убогая деревянная кровать, стол, кресло, стул и маленькая этажерка с книгами - штук пятьдесят, не больше. Это переводы веданты, упанишад и тому подобное, а также книги самого йога и книги о нем. На стенах небольшие картины: копия с Леонардова "Христа", несколько на редкость уродливых изображений Вишну, дешевые цветные гравюры и фотография йога. Стены окрашены в зеленый цвет. На полу ротанговая циновка. Майор ходит босиком, одетый в нечто вроде китайской белой куртки из хлопка и такие же брюки.
Он ревностно поклоняется йогу, считая его человеком высочайшей духовности, какую только знал мир со времен Христа. О своем прошлом он рассказывает довольно неохотно. По его словам, в Англии у него никого близких нет; прежде он много путешествовал, но, приехав сюда, понял, что достиг своей цели и больше никуда не поедет: здесь ему хорошо и покойно. Он уверял меня (притом неоднократно), что присутствие и самый вид йога сообщают ему ясность духа, которой нет цены. Я спросил, как он проводит день. В чтении, ответил он, в занятиях спортом (у него есть велосипед, и он ежедневно проезжает по восемь миль) и в медитации. Он часами сидит в комнате возле йога, при этом, бывает, за целую неделю обменивается с ним лишь несколькими словами. Но майор ведь был мужчина крепкий, в расцвете сил, и я поинтересовался, находит ли он достойный выход своей природной энергии. Он ответил, что ему очень повезло: он принадлежит к тем немногим, кто по-настоящему хочет и любит предаваться медитации, и занимается ею всю жизнь. Медитация требует большого напряжения сил, добавил он - после нескольких часов чувствуешь себя совершенно изнуренным, необходимо лечь отдохнуть. Но я так и не сумел добиться от него, что же он имеет в виду под медитацией. Не мог понять, сосредоточивается ли он сознательно на определенном предмете. Когда для сравнения я привел в пример иезуитов, размышляющих на заданную тему, скажем, Страстей Господних, то он заявил, что это совсем другое. По его словам, он стремится к тому, чтобы добиться слияния собственного духа с абсолютным духом, отделив мыслящее "я" от души, которая и есть беспредельность. И если ему это удастся и он в самом деле увидит, точнее, почувствует, что божественное в нем есть часть бесконечного божественного, то он достигнет просветления. С. решил жить там, пока это не произойдет или пока не умрет йог.
Нелегко понять, что он за человек. Во всяком случае, он очень счастлив. Я надеялся по внешнему виду и по речам хотя бы отчасти докопаться до его подлинной сущности, но ушел от него в полном замешательстве.
* * *
Хайдарабад. Проезжая на машине из Биды в Хайдарабад, я увидел большое стечение народу, типичную индийскую толпу: женщины в ярких сари, мужчины в набедренных повязках дхоти, быки, впряженные в повозки, коровы. Я было решил, что они съехались на базар, но сопровождавший меня носильщик объяснил, что тут живет целитель и все эти люди собрались из близлежащих деревень в надежде излечиться от своих хворей, а страдающие бесплодием женщины - в надежде забеременеть. Мне захотелось познакомиться со знахарем. Шофер рассказал, что раньше тот был зажиточным подрядчиком в Хайдарабаде, но, почувствовав призвание к святому отшельничеству, раздал свое состояние родне, а сам поселился здесь. Жил он под священным фикусом и ухаживал за небольшим придорожным святилищем Шивы. Мы протиснулись сквозь толпу человек в триста или четыреста. Больные лежали прямо на земле. Женщины держали на руках захворавших детей. Когда мы приблизились к святилищу, к нам вышел целитель и в знак приветствия смиренно и почтительно поклонился. На нем был несвежий белый тюрбан и рубаха без воротника, полы которой висели поверх дхоти. В ушах серебряные серьги. Лицо чисто выбритое, короткая щеточка седых усов. Маленький, бойкий, быстрый в движениях, веселый, суетливый и жизнерадостный, он с виду казался вовсе не святым, а типичным хитрым и хватким базарным торговцем. Можно было даже принять его за явного жулика, но ведь он и вправду отдал все, и дом, и пожитки, а за свои труды не брал ровно ничего. Питается он рисом и фруктами, которые ему приносят страждущие, и все, в чем сам не испытывает прямой нужды, раздает другим. Он настоял на том, чтобы мы взяли у него кокосовых орехов. Лечит он молитвою, которую творит в святилище, и наложением рук. Я собрался уходить, и он попросил у меня благословения, чем изрядно меня смутил. Я пытался объяснить, что для этого я человек вовсе не подходящий, но он стоял на своем, и под взглядами многочисленных страждущих, чувствуя себя очень глупо и стесняясь своей фальшивой роли, я исполнил его просьбу.
* * *
Суфий. Он жил в крошечном домишке в бедном квартале Хайдарабада. Почти в трущобе. Там мы и ждали, пока наш провожатый выяснял, примет нас святой человек или нет. Прежде чем войти, мы разулись, и нас провели в небольшую комнатку, разделенную, сколько я мог судить, на две части москитной сеткой; за сеткой, по-видимому, располагалась его спальня. Там, где сидели мы, много места занимало некое возвышение, или помост, высотою примерно в полметра, крытое дешевыми коврами, поверх была расстелена ротанговая циновка, а на ней сидел праведник - дряхлый, худущий, с косматой седой бородой; одет он был в белую бумажную куртку и белые брюки, на голове феска, на ногах не было ничего. Глаза на изможденном лице казались особенно большими, над запавшими щеками выпирали скулы. У него были длинные красивые руки, хотя одна кожа да кости, а жесты отличались широтой, изяществом и выразительностью. Несмотря на дряхлость и хилость, он казался исполненным энергии и разговаривал очень оживленно. От него веяло бодростью. Лицо светилось лаской и добротой. Не помню, чтобы он сказал что-нибудь значительное. О суфизме я не знаю ничего и, видимо, поэтому так удивился, услыхав от него рассуждения о единении духа с высшим духом, очень напоминавшие речи индусских проповедников. Он оставил у меня впечатление милейшего, чуткого, доброго, милосердного и терпимого старика.
* * *
Праведник. Сэр Акбар Хайдари послал за ним свою машину, и в назначенный час тот вошел в комнату. Одет он был богато, на плечах свободно висел большой алый плащ из дорогой материи. Это был высокий человек средних лет, красивой наружности, с изысканными манерами. Он не владел английским, и сэр Акбар взял на себя обязанности переводчика. Гость говорил звучным голосом, плавно и красиво. Излагал он то, что я уже слышал от других раз двадцать. В этом главная беда индийских мыслителей: они твердят одно и то же теми же самыми словами; и даже понимая, что нелепо от этого раздражаться - ведь если они обладают истиной (в чем они убеждены) и истина эта едина и неделима, то вполне естественно, что они повторяют ее, как попугаи, - все же неизбежно досадуешь, беспрерывно слушая одни и те же постулаты. Хорошо бы эти проповедники придумали хотя бы другие метафоры, сравнения и притчи, кроме тех, что приводятся в упа-нишадах. Тоска берет, когда тебе в очередной раз преподносят историю про змею и веревку. От слишком частого повторения притча эта изрядно поблекла.
Я спросил у праведника, как мне овладеть искусством медитации. Он посоветовал уединиться в затемненной комнате, сесть, скрестив ноги, на пол и пристально, не отводя глаз смотреть на пламя свечи, не думая абсолютно ни о чем, чтобы ум совершенно освободился от всяких мыслей. Если я буду это проделывать по пятнадцать минут ежедневно, сказал он, то вскоре испытаю необычайные переживания. "Делайте так в течение девяти месяцев, - заключил он, - а потом приезжайте, я дам вам другое упражнение".
В тот же вечер я исполнил все, как он учил. Долго готовился. Потом очень долго сидел в предписанной позе и наконец решил, что наверняка превысил положенные пятнадцать минут. Глянул на часы. Прошло ровно три минуты. Но они показались вечностью.
* * *
Неделю или две назад кто-то рассказал мне один случай, чтобы я написал на его основе рассказ, и с тех пор он не выходит у меня из головы. Ума не приложу, как тут быть. А случай такой. В горах, на чайной плантации работали два парня; почту туда возить было далеко, поэтому письма доставлялись довольно редко. Один из молодых людей, назовем его А., с каждой почтой получал множество писем, штук десять-двенадцать, а то и больше, другой же, Б., не получал ни единого. Он всякий раз с завистью смотрел, как А., взяв целую пачку, принимается за чтение - он мечтал тоже получить письмецо, хотя бы одно, и однажды, когда вот-вот должны были привезти почту, Б. сказал А.:
- Слушай, тебе всегда приходит целая куча писем, а мне вообще ни единого. Плачу пять фунтов, если отдашь мне одно письмо.
- Идет, - ответил А. и, получив почту, выложил перед Б. все свои письма: - Выбирай любое.
Вручив А. пять фунтов, Б. просмотрел письма, выбрал одно, а остальные вернул. Вечером, после ужина, за стаканчиком виски с содовой А. как бы между прочим поинтересовался:
- Кстати, а что там было, в том письме?
- И не собираюсь говорить, - отрезал Б.
Не ожидавший такого поворота А. все-таки спросил:
- Ну, хоть от кого оно?
- Это мое дело, - ответил Б.
Они немного поспорили, но Б. стоял на своем и наотрез отказывался сообщить что-либо о купленном письме. А. забеспокоился всерьез и в последующие недели всеми силами пытался убедить Б. показать ему письмо. Б. упорно не соглашался. В конце концов, измученный сомнениями, тревогой и любопытством, А. понял, что терпеть больше не в силах; он пришел к Б. и сказал:
- Слушай, вот твои пять фунтов, отдай мне мое письмо.
- Не отдам, хоть умри. Я купил его на свои кровные, это мое письмо, и отдавать его я не намерен.
Вот и все. Наверное, если бы я принадлежал к писателям современного толка, я бы описал все, как было, и тем удовольствовался бы. Но это противно моей натуре. Я хочу, чтобы рассказ был законченным по форме, а это, на мой взгляд, невозможно без развязки, дающей ответы на все вопросы. Ведь даже если у писателя хватит духу бросить читателей в полном недоумении, едва ли он захочет остаться в недоумении сам.
* * *
Как-то днем меня пригласили на обед к наследному принцу и принцессе Берара. За столом принц завел беседу о моем путешествии.
- Вы, полагаю, уже бывали в Бомбее? - спросил он.
- Да, - ответил я, - бывал.
- Останавливались в Яхт-клубе? - Да.
- А теперь едете в Калькутту? - Да.
- Остановитесь, наверное, в Бенгальском клубе?
- Надеюсь, - ответил я.
- А вы знаете, в чем между ними разница? - спросил принц.
- Нет, - ни о чем не подозревая, отозвался я.
- В Калькутте в Бенгальский клуб не пускают ни собак, ни индийцев, а в Бомбейском Яхт-клубе ничего не имеют против собак; туда не пускают только индийцев.
Я не нашелся тогда, что на это сказать, и по сию пору ничего путного так на ум и не приходит.
* * *
Индусский проповедник. На нем были монашеские одежды шафранового цвета, не желтого, а, скорее, розоватого оттенка, на голове такого же цвета тюрбан, на плечах накидка. Одеяние это выглядело чересчур жарким. На ногах у него были белые носки и очень изящные коричневые туфли, напоминавшие обувь для танцев. Он был довольно высок ростом, склонен к полноте, лицо большое, мясистое, за очками в золотой оправе сияли красивые глаза, рот крупный и чувственный. Говорил он громко, звучным голосом, становившимся, когда он выступал с поучениями, чуточку резковатым. Улыбка почти не сходила с его лица. Держался он с вкрадчивой благожелательностью. Он производил впечатление чрезвычайно самодовольного человека. Таял от примитивной лести и очень любил поговорить о себе. Как-то я спросил, не жалеет ли он об удовольствиях, доступных людям светским.
- С чего бы мне о них жалеть? - удивился он. - Я насладился ими в прошлой жизни.
* * *
Странствующие монахи-факиры. Церемония происходила на мусульманском кладбище, где за несколько веков до того был похоронен один из их святых. Главный монах - крепкий мужчина с крючковатым носом и умным, внушающим почтение лицом, одетый в белоснежный тюрбан и арабское одеяние из тонкой коричневой ткани - сидел на земле. Перед ним стояла маленькая жаровня с горящими углями, на которые он беспрестанно капал благовониями, и лежали разнообразные орудия, которыми положено пользоваться дервишам во время демонстрации своего могущества.
Напротив, метрах в четырех-пяти от него уселись в ряд остальные монахи. Они были самого разного возраста; одному на вид едва исполнилось лет четырнадцать, но были там и юноши, и молодые мужчины, однако наибольшим почтением, по индийским обычаям, пользовались длиннобородые седые старцы. Очень странное то было зрелище: все длинноволосые, украшенные цепочками и серьгами, закутанные в длинные разноцветные полотнища ткани.
Действо началось с долгой молитвы, которую главный монах читал нараспев, а остальные время от времени подкрепляли дружными возгласами. Затем один из дервишей вышел вперед и, взяв шпагу футов, наверное, двух длиною, поводил ею над благовонием, затем протянул главному монаху, чтобы тот коснулся ее, а потом проткнул ею щеку и толкал все дальше, пока она не вышла самое меньшее на пять сантиметров из другой щеки. Дервиш прошелся перед собратьями, демонстрируя им свое достижение, затем осторожно вынул шпагу, легонько потер те места, где шпага пронзала щеку - не было не только крови, но даже и намека на рану. Вперед вышел другой, взяв шпагу, проткнул ею шею позади дыхательного горла и вытащил обратно. Затем третий, нелепо помахав руками и издав несколько воплей, коротким тупым кинжалом выдавил себе глаз и принялся расхаживать перед остальными; глазное яблоко тем временем висело у его щеки - отвратительное зрелище. Потом он сунул глаз на место, немного потер и, судя по всему, перенес эти манипуляции безо всякого ущерба. Еще один воткнул кинжал себе в живот, другой пронзил себе язык. При этом они явно не испытывали боли. Действо продолжалось с полчаса и завершилось опять долгою молитвой. У одного-двух монахов показалось немного крови, капля-другая, но вскоре кровотечение прекращалось.
* * *
Мистик. Это был маленький человечек с круглой головой и круглыми глазками за стеклами очков, очень велеречивый. Он побывал на войне, дослужился до майора. Много поездил по свету. Он был христианином, усердно изучал работы Парацельса и Элифаса Леви. Различал белую магию и черную. Презирал чудеса, одновременно утверждая, что способен парить в воздухе. Неизменно повторял, что любой показ магических возможностей только для удовлетворения людского любопытства убавляет силу мистика. А сила его чисто духовного свойства. Уверял меня, что умеет исцелять больных, заметив вскользь, что жена его (пришедшая ко мне вместе с ним) обладает еще большими возможностями. Это была немолодая, одетая в сари индуска, молчаливая и настороженная. Уходя, она предупредила, что иногда будет мне являться, а является она-де людям всегда в темно-синем сари.
* * *
Вероятно, корень нашей испорченности именно в нашем "я", но ведь в нем же и источник создаваемой нами музыки, живописи, поэзии. Как тут быть?
* * *
Ахмед Али, секретарь сэра Акбара, рассказал мне следующую историю. К нему привели укушенную скорпионом женщину и сказали, что если он напишет на земле число 16, а потом сотрет его башмаком, то женщина исцелится. Хотя Ахмед и не поверил, но исполнил все в точности. Чуда не произошло. Женщина ушла, и тут кто-то заметил, что написал он не 16, а 13. С тех пор он всякий раз пишет только 16 и уже излечил несколько человек.