– Я расскажу о красных флажках, без которых у нас в батальоне не мыслится атака, наступление. Как правило, впереди с флажком идет коммунист. Достиг назначенного рубежа – укрепляет флажок на видном месте. За деревню Цебень шел у нас нелегкий бой. Клещами вцепились в нее гитлеровцы, открыли яростный огонь. Приходилось ложиться, прибегать к спасительной помощи лопатки. Коммунист Цмоя, выдвинувшись дальше всех, был, как мы узнали позже, ранен. Но, несмотря на это, достиг крайнего дома и закрепил на заборе красный флажок. Никакой огонь больше не мог сдержать роту. Взвод Греченкова рванулся вперед, увлек за собой всех, немцы были выбиты из деревни.
"Скромный парень", – подумал Артюхов, вспомнив, что, когда у этой деревни выбыл расчет 57-миллиметровой пушки, Каримджан кинулся к орудию и прямой наводкой начал бить по врагу. Боевое крещение принял год назад в День Красной Армии под Старой Руссой помощником командира взвода, был ранен. И в Прибалтике не раз увлекал бойцов в атаку.
Отбросив волосы со лба, Исаков продолжал:
– Мы подобрали коммунистов, которые пойдут с флажками в новое наступление. Есть у нас и кандидаты на тот случай, если несущий флажок выйдет из строя. Бойцы говорят так: "Руководя войсками, военачальники передвигают красные флажки на картах, а мы должны передвигать их прямо на местности от рубежа к рубежу, пока все наши флажки не помогут взвиться Великому Знамени Победы над Берлином".
Следующим выступил парторг взвода разведки полка Виктор Правоторов. У него подвижные черты лица, резкие жесты. С первых дней войны Виктор в боях. В скольких вылазках и поисках побывал, наверно, трудно и сосчитать, но до сих пор не получил ни одного ранения: "Родился в рубашке", – говорят о нем в полку. На его груди – ни одного ордена. "По-видимому, только вернулся из поиска, куда не берут ни орденов, ни документов", – подумал начподив и попытался вспомнить, сколько же у заслуженного разведчика наград. "Кажется, три. Нет, четыре. А впрочем, забыл". Толкнув Субботина, тихо спросил и, увидев пять растопыренных пальцев, только качнул головой.
Старший сержант некоторое время стоял задумавшись. Темные брови почти сошлись у переносицы, оттеняя обычно незаметную косоглазость карих глаз. Но вот он улыбнулся, брови выпрямились, и косоглазость пропала.
– Разведчики не имеют дела с флажками, о которых так хорошо говорил товарищ Каримджан, – неожиданно энергично начал он. – Для нас взятый рубеж – это "язык". Захватил, приволок – порядок. Но личный пример коммуниста и у нас ведет всю разведгруппу. Об этом я и говорю с коммунистами-разведчиками перед боевым заданием. Собираю всех вместе или беседую с каждым в отдельности, когда как придется, но смысл разговора всегда один: идешь в поиск, действуй, как подобает коммунисту. И надо сказать, все наши коммунисты, начиная с командира, лейтенанта Сорокина, – образец храбрости и воинского умения. Для меня как парторга высшая награда – слова разведчиков: "С коммунистом хоть в огонь, хоть в воду". Прошу не считать это нескромностью…
– Тут все хорошо вас знают и не могут поэтому так считать, – заметил Артюхов.
Потеребив нервно ремень, Правоторов продолжал:
– Иногда мы захватываем таких "языков", у которых голова распухла от гитлеровской расовой теории. Славянские народы для них – азиаты. Ребята негодуют, а я им говорю: наивно ждать от фашистов другого отношения. И читаю Блока:
Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы, -
С раскосыми и жадными очами!
…Нас – тьмы, и тьмы, и тьмы.
Попробуйте, сразитесь с нами!
Все заулыбались. Желая, видимо, еще больше развеселить собравшихся, Правоторов заговорил совсем шутливым тоном:
– Я и свое далеко не всеми замечаемое раскосье использую при надобности. Когда ходившие со мной в поиск разведчики с удивлением спрашивают меня, как это мне удалось увидеть то, чего не увидели они, я отвечаю: "Так ведь я одновременно вижу и слева, и справа, и спереди. Косо око, говорю, видит далеко…"
Под общий смех Виктор пошел на свое место.
В заключительном слове Артюхов сказал:
– Вчера из поарма я привез Знамя, которое может стать символом нашей победы над врагом…
Парторги так бурно выразили свою радость, что Артюхову пришлось прервать выступление.
– Надо, чтобы каждый солдат знал об этом. На Висле родилось соревнование за водружение Знамени. На крыше рейхстага оно закончится!
6
В последнее время Бересту все чаще и чаще приходится извлекать из своей полевой сумки тетрадь с конспектами по истории СССР. Удивительное дело: писал их в политическом училище, а пригодились здесь, на фронте, да еще как! Никогда не думал, что у солдат появится такой интерес к истории. Когда рассказываешь о войнах, которые русский народ вел в прошлом, защищая Родину, видишь, как это волнует людей! Не по-ученически, а глубоко и довольно точно солдаты оценивают давно прошедшие сражения, сравнивают с настоящим, проводят параллели.
Поводов для исторических экскурсов сейчас немало. Армия идет по тем же дорогам, по которым в Семилетнюю войну 1756–1763 годов шагали наши прапрадеды. Жесточайшие схватки происходили как раз у Кюстрина, откуда сейчас готовится решающее наступление.
Прослушав рассказ замполита, Пятницкий сказал:
– Выходит, Фридрих Второй вроде нынешнего Гитлера. Тоже на русские земли зарился.
– Фридрих от предков удар получил, а Гитлер от нас получает и еще получит! – вставил Щербина.
Бодров, склеив самокрутку, тоном, каким вносятся предложения на собрании, проговорил:
– Поправочку надо внести, товарищи. Отступления от Кюстрина, как у прапрадедов, у нас не будет.
– Вот это самое главное, – подытожил замполит. – Получим приказ – и только вперед, на Берлин! Теперь послушайте, о чем думают сейчас немцы…
Берест вынул из полевой сумки какие-то бумаги и протянул их Сьянову:
– Читай, Илья Яковлевич, у тебя дикция на стихах отработана.
Сержант повертел бумаги в руках, примеряясь, с чего начать.
– Читай подряд. Это переведенные дневники и письма пленных.
– "Бог мой, возможно ли это? – начал Сьянов. – Я встретил Курта – друга детства. Не поверил глазам, встряхивал его, думал, привидение, пока он сам не обхватил меня за плечи и не прижал к себе. Сколько раз мы с покойным Вернером, сложившим голову на Висле, говорили о нем. Мы знали, что он у Паулюса. Какое возвышенное письмо он мне прислал осенью сорок второго! Писал, как они ворвались в Сталинград и растоптали его. Русская река бурлила и пенилась от снарядов, мин и авиабомб, а ему казалось, что она негодует против "прихода немцев". "Ничего, мы укротим ее!" Письмо по всему полку ходило, до дыр его зачитали. Завидовали Курту, восхищались. А потом, когда там разразилось несчастье, с ужасом думали о его судьбе. Самые страшные картины представлялись… И вдруг он живой, стоит передо мной в траншее на Одере!
Мы забились в щель, а он говорил. Я не узнавал в нем прежнего Курта, того Курта, который так исступленно кричал "Хайль Гитлер!" и так фанатично верил ему. Какие теперь у него суждения! Он заявил мне прямо, что гитлеровские идеи несостоятельны. "Тише, Курт, ради бога тише", – шепчу ему, а он словно торопится все выложить. Тогда я пытаюсь парировать его удары: "Раз наши идеи несостоятельны, чего же ты убежал из плена и вновь взялся за оружие?" Он глазищи свои на меня вытаращил: "Не убегал я, Фриц. Сам пришел". Сам из плена… Странно. "А знаешь, Курт., у нас теперь доносчики в каждой роте есть. Разве ты уверен, что я не таков?" Он опустил глаза: "Я знаю, Фриц: говорить на фронте о правде еще более опасно, чем идти в огонь. И все же я буду говорить. Во имя будущего Германии. Мы верили Гитлеру. Но в катастрофе на Волге погибла вера многих. Обман раскрылся. Фюрер просто оттягивает срок своего конца и плюет на народ. Что будет после него, ему безразлично – хоть всемирный потоп…"
Всю ночь я не спал. Слова Курта встревожили меня сильнее орудийного обстрела и ночных бомбардировщиков русских".
– Алексей Прокофьевич! – пошутил Гусев, когда Сьянов закончил читать листок. – Не твой ли это бывший "заместитель" агитирует?
– Я и сам об этом подумал, – отшутился Берест, – Только его Карлом звали.
Вторая запись была иного содержания. Ее сделал, по-видимому, пожилой солдат, из тех, кто недавно попал на фронт, – тотальных.
– "Одер – река немецкой судьбы. Хорошо, что радио об этом не устает твердить. А еще убедительней – приказ фюрера. Предусмотрительность никогда не вредит делу. Могут найтись такие, что побегут и с Одера, как побежали с Вислы. Пусть теперь попробуют. Я первый пущу автоматную очередь в беглецов. Так велит фюрер. Жаль, что раньше подобного приказа не было. Совесть многие потеряли. Трусости поддались. Другого не скажешь. Ведь у самой Москвы и на Волге уже были, а потом… Ужас! Вот и мы до предела сократили фронт.
Теперь пустим в ход новое оружие. Надо только продержаться. Я верю в тебя, Одер, река нашей судьбы! С нами бог и фюрер!"
Раздались голоса:
– Этот не нюхал еще пороху, видать.
– Глупец!
– Сколько таких приказов фюрер издавал!
– Что вы от него, дурака безмозглого, хотите? – пожал плечами Сьянов. – Видно, он уже так ничего и не поймет в жизни.
– Поймет. Вот ударим по Берлину – все поймет.
– Во-во, как тот волжский Курт.
Последняя запись принадлежала офицеру, по-своему искавшему успокоения.
– "Тяжелая обстановка на фронте. Кто бы мог думать, что мы доведем себя до такого позора?! И отчего это тянут с новым оружием, неужели все еще не настал для этого момент? Ведь уже давно оно обещано нам. У меня никогда не было черной мысли о поражении. Нет ее и сейчас, хотя сегодня Н. сообщил мне что-то невероятное. Говорит, что французская газета "Комба" еще в конце прошлого года опубликовала секретную записку генерала Штюльпнагеля, которую кому-то удалось выкрасть, Гитлер потерпел еще более страшный разгром, чем Вильгельм Второй в первой мировой войне, утверждается в этой записке.
Правда, при всем том Штюльпнагель старается быть оптимистом. Говорит, что наше поражение – всего лишь случайность на пути завоевания всего мира. До чего договорился! Мы изо всех сил воюем, выполняя приказ фюрера, а генерал уже констатирует поражение. Как это можно! Он, видите ли, составляет план будущей войны. А эту куда ж деть, что с армией делать? Сдать русским? Или их союзникам? Позор! Сумасшествие!
Нет, я верю в других генералов. Верю в генштаб, этот мозг войны. Придумают там то, что нужно для победы сейчас, не может быть, чтобы не придумали!"
– Жди у моря погоды. Мозги-то у твоего генштаба, поди, уже набекрень.
– Да, записочки невеселые.
– Скребет, видно, за душу.
– Небось заскребет, если русские уже под Берлином.
– Учтите, товарищи, одно, – заметил Берест, – до Берлина хоть всего и семьдесят километров, но это сплошные пояса укреплений. Слыхали, что тотальщик пишет? Настраивайте себя на самые тяжелые бои.
Ночью командиров полков вызвал комдив. "Ну, видимо, пойдем в наступление", – подумал Плеходанов, пробираясь по траншеям на КП дивизии. Но предстояло другое. Комдив объявил приказ командующего фронтом: создать разведбатальоны, с помощью которых провести разведку боем.
По возвращении Плеходанов вместе с замполитом Субботиным инструктировал выделенных комбатами людей по частям, не дожидаясь общего сбора, чтобы не было скопления на КП.
Майор Твердохлеб прислал группу во главе с лейтенантом Греченковым. Пока тот докладывал, Плеходанов одобрительно разглядывал знакомое лицо: нос с горбинкой, плотно сжатые губы, крупный, волевой подбородок. Из сержантов вырос в офицера. Коммунист с сорок второго. На этого можно положиться.
Выслушал командира полка Греченков, по привычке склонив голову на левое плечо, как бы что-то прикидывая, и потом твердо произнес:
– Приказ командования выполним, товарищ подполковник.
Вторым вошел смуглый лейтенант Кошкарбаев. Во всем полку была известна его неукротимая ярость в бою.
– Будем бить гитлеровцев без пощады! – заверил он.
Радостно слышать такое! Ведь они знают, что идут на неравный бой. Разведбатальоны – песчинка в сравнении с той вражеской силой, которая вкопалась в землю, веря призывам гитлеровской клики, что русские должны быть разбиты на Одере. Но ведь в разведбатальоны отобраны самые лучшие, самые храбрые!
Потом Плеходанов инструктировал разведчиков, выделенных лейтенантом Сорокиным.
– Помните: вы вступаете в особый бой. Надо стремительно сокрушать врага и одновременно определить, как построена его оборона, где проходят траншеи, ходы сообщения, узнать места расположения огневых точек. Само собой разумеется, нужны нам и пленные.
До начала действий разведбатальонов много потрудились саперы. Сначала они сняли свои мины, потом под носом у немцев проделали проходы в их минных полях. Чувствуя опасность, фашисты то и дело бросали осветительные ракеты, открывали стрельбу наугад. Приходилось замирать на месте, сливаясь с землей. На помощь пришли наши артиллеристы. Они обрушили мощный удар сначала по первой, а затем по второй траншее немцев.
Бойцы сводных батальонов стремительно ворвались во вражеские траншеи. Завязались схватки. Выросший перед Правоторовым немец поднял автомат, но нажать на спусковой крючок не успел. Виктор ударил его прикладом по голове и, когда тот уже падал, для полной гарантии всадил в него нож. Лысенко, в паре с которым действовал Виктор, тронул его за руку: мол, двинули дальше. Только свернули направо – увидели еще одного немца. По фуражке определили: офицер. Немец сделал резкое движение правой рукой. "За пистолетом полез", – определили опытные разведчики, и Лысенко прыгнул на него. В то же мгновение рядом оказались Правоторов и Булатов.
– Гриша! – приказал Лысенко. – Доставь этого подполковнику живым и невредимым.
– Есть, доставить живым и невредимым! – звонко отозвался юноша.
Очистка первой траншеи продолжалась, когда часть бойцов ворвалась уже во вторую. Прибежали туда и разведчики. Положение серьезное: немцев здесь много, очевидно, артиллеристы как следует не накрыли их снарядами.
Чтобы не поразить своих, действовали больше прикладами и финками. В одном месте на Виктора напали двое, сбили с ног. Извернувшись, он, лежа, с размаху чиркнул ножом одного по ноге, да так, что тот, взревев, присел и тут же получил удар под лопатку. А со вторым управился Лысенко.
Бой начал было стихать, как фашисты бросились в контратаку. Поднялась стрельба, стали рваться гранаты, раздались крики и стоны. На отделение разведчиков навалился чуть ли не взвод фашистов.
– Держись, ребята! – кричал Виктор, отбиваясь прикладом.
Положение осложнялось с каждой минутой. Лысенко хотел дать знать о положении Греченкову, но как? Послать бойца из этого пекла невозможно – фашисты наседали со всех сторон. К счастью, Греченков сам вовремя заметил опасность на участке разведчиков. Оставив прикрытие, с группой бойцов он побежал по ходу сообщения и обрушился с тыла на контратаковавших гитлеровцев. Зажатые в клещи, фашисты не выдержали и отступили…
Но враги не примирились с потерей выгодных позиций. К тому же они наверняка уже разобрались, что имеют дело лишь с горсткой русских…
Всю ночь и весь день 15 апреля кипело сражение. И только под большим напором воины разведбатальонов отступили из второй траншеи.
Поставленная задача была выполнена.
Греченков крепко жал руки Правоторову и Лысенко:
– Молодцы, разведчики! Умеете не только "языков" хватать, но и драться.
– Без драки и "языка" не схватишь, – ответил Лысенко.
– Спасибо за выручку, товарищ лейтенант, – добавил Правоторов.
Усилиями наземной и воздушной разведки было установлено, что войскам 1-го Белорусского фронта противостояла группа, состоявшая из двух немецких армий – 3-й танковой и 9-й полевой. Ее по-прежнему именовали "Вислой". Группа располагала большим количеством огневых средств и занимала исключительно выгодные позиции. Местность пересекалась густой сетью рек, каналов.
Превращенные в крепости населенные пункты цементировали оборону противника глубиной более ста километров, включая и Берлинский укрепленный район.
Действиями разведбатальонов противник был введен в заблуждение. Он решил, что советские войска могут начать наступление лишь через несколько дней.
Вышло иначе. В пять часов 16 апреля, когда еще было совсем темно, грохнули разом 22 тысячи советских орудий "Задрожали земля и воздух, вспышки орудийных выстрелов и взрывов разрезали мглу. Эшелон за эшелоном шли в небе ночные бомбардировщики, но их моторов никто не слышал… Даже взрывы бомб утопали в сплошном орудийном гуле. От огненного вала горизонт посветлел. Видно, там, в стане врага, вспыхнули склады горючего.
Трудно было удержаться, чтобы не выразить восхищения артиллеристами и летчиками. Виктор Правоторов что-то кричал, указывая рукой на запад, но ни слов, ни звука его голоса уловить было нельзя.
Вдруг гром оборвался, от резко наступившей тишины на мгновение заломило в ушах. А потом все услышали рокот моторов – это новый эшелон бомбардировщиков нес очередной груз бомб.
– Глядите, глядите, ребята! – воскликнул Правоторов. – Наша авиация и артиллерия сбивают замки с берлинских ворот! Теперь мы откроем их настежь и…
Докончить помешало чудо: внезапно вспыхнул яркий и такой мощный свет, что казалось, сотни солнц взошли над горизонтом и осветили все вокруг. На многие километры стало видно как днем: траншеи немцев, густые ряды проволочных заграждений, рытвины и кусты.
Не сразу поняли бойцы, откуда взялся этот ослепительный свет. Лишь потом узнали, что его дали около по полутораста прожекторов, установленных на передовых позициях и включенных по команде.
Кюстринский плацдарм, на котором укрывалась в заранее отрытых саперами траншеях огромная масса наших войск с боевой техникой, пришел в движение. Загудели танки, послышались команды.
– На Берлин, товарищи, на Берлин! – крикнул Правоторов, когда лейтенант Сорокин скомандовал двигаться в бой.
Во вражеских траншеях перед бойцами открылась картина невиданных доселе разрушений – результат артиллерийского и авиационного наступления. Развороченные блиндажи с торчащими бревнами, опрокинутые, искореженные пулеметы, трупы. Оставшиеся в живых, как кроты, забились в ямы или, дрожа от страха, лежали на дне траншей. Их приходилось вытаскивать силой. Немного придя в себя, пленные откровенно признавались:
– Хуже ада советская артиллерия.
– А лучи – колоссаль! Ослепили нас.
Свет прожекторов немцы приняли зa новое русское оружие. Он потряс их не меньше, чем "катюши" под Смоленском в сорок первом году.
Ошеломленные могучим ударом, гитлеровцы стали отходить. Но по мере нашего продвижения в глубину обороны сопротивление противника все возрастало. Отвоевывать приходилось каждый метр. К этому все были готовы – знали, что многополосную оборону, которая простирается от Одера до самого Берлина, одним налетом огневых средств не сокрушить.