Все попытки радиста наладить связь пока ни к чему не привели. Но он все пробует рацию, надеется – "отдохнут" батареи и хоть две-три минуты можно будет поработать. Ничего не вышло. Покрутил-покрутил ручки и бросил.
Внезапно раздались выстрелы. К треску автоматов и пулеметов прибавился орудийный гул. Прибежал связной от Гусельникова, доложил:
– Рота достигла окраины Каммина, ведет бой.
Неустроев дал команду развернуть колонны в боевой порядок. На дороге остались только пленные. "Прямо бельмо на глазу, да и только. Надо усилить охрану, как бы не саданули с тыла". Высказал свое опасение Бересту, но тот ответил, что усиливать охрану не нужно, люди в бою понадобятся.
– Тут у меня надежный заместитель остается, – шутливо добавил он.
– Какой такой заместитель? Уж не ефрейтор ли этот? Ох, смотри, Алексей Прокофьевич, не игрушка это.
– Не беспокойся, Степан Андреевич. Человек он надежный.
Комбат повеселел, узнав, что к городу почти одновременно подошла чуть ли не вся дивизия да еще какая-то танковая часть.
С чердака одного из окраинных домов видел, как подразделения растекались по улицам. Там и тут вспыхивали синеватые дымки выстрелов. На пути, видно, встречались лишь отдельные группы врага.
А где же его основные силы?
Вскоре обнаружилось, что немцы засели на окраине, близ морских причалов – прикрывали погрузку на отходящие пароходы. Казалось, море слилось с небом, затянутым облаками, и трудно определить, где горизонт. Вырисовывались силуэты пароходов: три отчалили, один еще стоял у берега, в том направлении и наступал батальон.
Черт возьми, неужели фашисты успеют улизнуть? Неустроев оторвался от бинокля.
Нет, напрасная тревога! Артиллерийские наблюдатели тоже заметили корабли и навели на них орудия. Раздались выстрелы. Поднялись столбы воды. Один снаряд разорвался на палубе парохода, еще не успевшего отойти от берега. Толпа немецких солдат, бросившихся было на посадку, шарахнулась на берег.
А на улицы вступили танки.
– Идти вслед за ними! – отдал команду Неустроев.
Бойцы знали, как взаимодействовать с танками. С криком "ура" бросились вперед. Гитлеровцы пробовали защищаться, но, зажатые со всех сторон, вынуждены были сдаться в плен. Постепенно наступила тишина, а с берега уже несся хохот – там солдаты вылавливали из воды немцев, спрыгнувших с разбитых кораблей. Одних доставляли в лодках, другие доплывали сами. Мокрые и перепуганные, выбравшись на берег, они трусливо поднимали руки.
Дождь прошел, небо посветлело.
Неустроев, Берест и Гусев взволнованно глядели, как солнечные блики играют на гребнях набегающих нескончаемой чередой волн, слушали их мерный, глухой рокот, похожий на невнятный говор… До моря дошли, до края земли…
Вот оно, седое Балтийское море… Древние славяне называли его Варяжским морем… На его берегах построен Петербург – окно в Европу…
Офицеры стали прикидывать, где завтра придется вести бои. Трудно сказать. Дивизию могут повернуть на восток для участия в разгроме отсеченной вражеской группировки "Висла". А могут двинуть и по берегу Штеттинского залива на запад. Хотя маловероятно! Залив, на берегу которого расположен Каммин, форсировать трудно и вряд ли целесообразно. Могут, конечно, поступить иначе – отвести войска из Каммина и форсировать Одер где-нибудь у Альтдамма, чтобы выйти к Штеттину. Правда, река уж очень широка в устье.
Вскоре в батальон приехал командир дивизии генерал-майор Василий Митрофанович Шатилов. Он попросил передать благодарность личному составу за успешно проведенные бои и приказал готовить людей к большому маршу.
Неустроеву хотелось узнать хотя бы общее направление движения, но он воздержался от вопросов: раз комдив не говорит, значит, пока нельзя. Берест все же не выдержал – политработнику в таких случаях всегда легче, чем строевому командиру.
– Товарищ генерал, а куда нацеливать людей? Все интересуются…
– Нацеливайте на Берлин. Думаю, не ошибетесь. Все дороги ведут сейчас в фашистскую столицу.
4
Командование фронта торопило войска. 3-я ударная армия перебазировалась в течение двух недель, заняв участок на восточном берегу Одера от Шведта до Нидер-Вутцов.
Как всегда, первым долгом – знакомство с обстановкой. Каково положение на западном берегу, в районе Кюстрина, где еще в феврале нашими войсками создан плацдарм? Командующий 3-й ударной армией генерал В. И. Кузнецов ознакомился с данными разведки и понял, почему командование, так торопившее переброску частей с Балтики, нацеливало теперь войска фронта на серьезную боевую учебу.
А воины рвались на Берлин, и только на Берлин. Куда бы ни приехал командарм, всюду встречали вопросом: "Скоро ли?" Командир 79-го корпуса генерал Перевертки и откровенно признался: "Атакуют люди: чего медлим? Сюда форсированным маршем шли, а здесь остановились и стоим – время-то идет. Сам я в душе тоже за активные действия".
На берлинском направлении Гитлер сосредоточил крупные силы: сорок восемь пехотных, десять моторизованных и четыре танковые дивизии, тридцать семь отдельных пехотных полков, девяносто восемь отдельных батальонов.
Большие надежды вызвала у Гитлера смерть Рузвельта. В Семилетней войне спасение Пруссии пришло со смертью русской императрицы. Разве история не может повториться? Отчего бы Америке без Рузвельта не вступить в союз с Германией? А за Америкой последует и Англия…
Уже около двух недель войска 3-й ударной не участвуют в боях. 150-я стрелковая дивизия, прошедшая за четверо суток более двухсот километров, разместилась в благоустроенных казармах немецких летчиков. Первые дни бойцы радовались. Давно не спали под крышей, а тут: койки с чистым бельем, умывальники, душевые, ванны. И место живописное – домики расположены в лесу, около них цветочные клумбы. После ночевок в траншеях, а то и на сырой земле это казалось раем.
И все же с каждым днем все громче и настойчивее требование – "Скорей на Берлин!". С одной стороны, чувствуется желание поскорее закончить войну. С другой – плохо: появилось пренебрежение к учебе. Занятия велись но необычному расписанию: днем солдаты спали, а ночью занимались. На аэродромном поле, в лесу, учились веста бой в городе, а на озере Мантель отрабатывали форсирование водных преград.
Ночи напролет, наперекор войне, звучали соловьиные трели. Они скрашивали нудные часы занятий, напоминали о родной стороне, о любимых. И как-то быстрее проходила ночь, лучше ладилось дело.
Однажды Гусев подошел к приунывшим бойцам:
– Что это вы, а? Ну-ка, поможем соловьям.
И негромко запел:
В роще малина,
Все стало видно,
Соловушки все поют.
– Глядите, ведь и впрямь рассвет, – показал он на светлеющее на востоке небо. – Скоро отбой! Ну что ж, до отбоя давайте подытожим, чему научились за ночь… Так что же нужно делать перед посадкой в лодку?
– Сначала проверить, все ли захватил с собой, особенно запас патронов и гранат, – ответил один солдат.
Другой дополнил:
– Шинель скатать, ботинки расшнуровать…
Гусев вспомнил Днепр и отсутствующим взглядом посмотрел на солдата. Тот смутился, решив, что сказал не то, и замолчал.
– Нет, нет, все правильно, – спохватившись, ободрил его Гусев. – Просто я вспомнил, как из-за этой мелочи в сорок первом году многие утонули в Днепре. Наполнились ботинки водой и потянули бойцов ко дну, особенно тех, кто плохо плавал… А еще что требуется?
– Когда в лодку сядешь, не оглядываться. Отвечать на огонь врага. У берега быстро покинуть лодку и – в атаку, – уже уверенно чеканил тот же солдат.
Гусев запел было песню о тех соловьях, которые не должны тревожить солдатский сон, но Сьянов прервал:
– Не нужно петь эту песню, товарищ старший лейтенант.
Не поняв шутки, Гусев удивленно спросил:
– Это почему же, Илья Яковлевич?
– Да потому… А вдруг они послушаются вас и впрямь смолкнут?
– А-а, вот оно что, – рассмеялся начальник штаба. – Понимаю: забота парторга о боевой подготовке.
– Надо эту песню переделать, – улыбнулся Сьянов. – Ну, например, "соловьи, соловьи, подбодрите солдат, тех, что ночью не спят и к Берлину спешат".
Виктор Правоторов проснулся от солнечного луча, ударившего прямо в лицо. Перевернулся на спину и, прикрывшись простыней, опять задремал. Но уснуть не успел. Кто-то шел по казарме, а вскоре рядом, у самой койки, услышал чье-то сдерживаемое дыхание. Открыл глаза – письмоносец наклонился над стоящей у его изголовья тумбочкой.
– Извините, товарищ старший сержант, – заметив, что Виктор проснулся, прошептал он. – Вам письмо.
Как по тревоге вскочил, увидев почерк брата Николая. Торопливо развернул и сразу же изменился в лице. Потом долго держал листок перед собой, а печальный взгляд скользил мимо строк куда-то в угол казармы. Машинально оделся, подошел к окну, глядел в него, но ничего не видел – ни щедрого апрельского солнца, ни оживавшей природы.
Сосед по койке, старший сержант Лысенко, проснувшись, удивился, что парторг уже одет и курит прямо в казарме, хотя других осуждал за это. Увидев на его кровати раскрытый треугольник, догадался: наконец-то! Ведь Виктор так долго не получал писем! Когда Красная Армия освободила Макеевку, он сразу же написал отцу с матерью. Но ответа не получил. Послал второе – и снова молчание. Переживал молча, таил от других догадки о том, что старики пали от рук оккупантов. Шутка ли – четыре сына на фронте. Разведчики замечали тревогу парторга и как могли успокаивали: с письмами-де сейчас всякое случается. Почтовую машину или поезд могли разбомбить, да и старики, возможно, эвакуировались и но сразу смогли вернуться. Но почему Виктор такой печальный? Лысенко встал, наскоро оделся, подошел к другу. Положив руку на плечо, спросил:
– Что случилось, Виктор?
Правоторов вздрогнул от неожиданности, не сразу ответил:
– Старший брат Алексей погиб…
Лысенко сжал зубы, так что под скулами заходили желваки, и подал команду:
– Подъем!
– Зачем ты это, Ваня? – сказал Виктор, взглянув на часы, – до подъема еще полчаса.
Лысенко не ответил. А когда все собрались, объявил, какое горе постигло парторга.
Давно уже во взводе по предложению Правоторова стали устраивать что-то вроде своеобразной панихиды по павшим на войне родственникам разведчиков. Теперь своим горем пришлось делиться самому парторгу.
– Мой брат, друзья, оказывается, погиб еще на Курской дуге, – начал Виктор, – и чуть ли не у околицы родной деревни. Это был настоящий большевик, которому я во всем подражал. На войну он ушел добровольцем с должности ответственного секретаря "Таганрогской правды". До конца дней своих был рядовым солдатом. – Помолчав, продолжал: – Молодость у него была бурная. Он отразил ее в поэме.
– А ты прочти ее нам.
После небольшого колебания Виктор, взявшись за спинку стула, стал читать, изредка останавливаясь и опуская то, что считал ненужным. Перед разведчиками предстал образ юноши первых пореволюционных лет. В шестнадцать лет Алексей – секретарь райкома комсомола – с карабином гоняется за бандитами на Кубани. Герой! А в начале нэпа чуть не свихнулся. Началось с измены любимой, а потом скитания по стране в поисках счастья. Остановился в Макеевке, увлекла его все же одна девушка. Не меньше полюбил и шахту, на которой стал работать.
– Да, прямой и откровенный брат у тебя был, – задумчиво сказал Степан Орешко. – Как на исповеди выложил все в своей поэме. Рассказал бы ты и о себе, товарищ парторг. А то о нас все знаешь, а о себе молчишь…
Правоторов с благодарностью посмотрел на сержанта.
– Ну что ж… Секретов у меня нет… Родители мои куряне. Есть там деревня Правоторовка, одни Правоторовы в ней живут. Но родители мои давно, еще в начале тридцатых годов, переехали в Макеевку к старшему сыну, к Алексею. Там и я рос, там среднюю школу закончил. На фронте нас воевало четыре брата, теперь осталось трое: я, Николай и Василий. Срочную службу я проходил всего несколько месяцев. Курьез у меня с нею вышел. По окончании средней школы в тридцать девятом году меня в военкомат писарем взяли и, несмотря на мои просьбы, не отпускали. Тогда я, недолго думая, с письмом к самому Наркому обороны. Так, мол, и так, задерживают, не дают священный долг выполнить. Подействовало. Пришла из Москвы телеграмма, и военком вынужден был направить меня в часть.
А месяца через три командир вызвал меня: оформляйся на демобилизацию. "Как так? Почему?" Тот покачал головой: "Надо было думать раньше. Родителям вашим по восьмому десятку идет?" – "Да". – "А на кого же вы их бросили?" Я покраснел. Действительно, в то время я один был с ними, остальные братья – и Алексей тоже – жили со своими семьями в других городах. Так что боевую подготовку пришлось проходить не на учебном поле, а прямо на войне…
Вошел командир взвода Сорокин. Как всегда, в кожаном трофейном пальто, в фуражке из сукна защитного цвета. Все встали. Лейтенант спросил, почему так рано поднялись. Лысенко доложил причину.
Сорокин протянул руку Правоторову:
– Прими, Виктор Николаевич, и мое душевное соболезнование. Твой брат отдал жизнь на Курской дуге за то, чтобы мы пришли в Германию. И мы еще отомстим и за него, и за всех других.
Лейтенант сделался мрачным. Брата своего Анатолия вспомнил. Он на Балтфлоте воевал и в сорок третьем был тяжело ранен, остался без ноги.
Неустроев весь день ломал голову: зачем его вызывает генерал Переверткин. Комбата к командиру корпуса – редко такое бывает.
В штабе корпуса увидел весь командный состав до комбатов включительно. Здесь встретил и Василия Давыдова.
Наговориться вволю друзьям не пришлось – офицеров пригласили к командиру корпуса. Празднично одетый генерал показался еще более статным и молодцеватым. На нем все блестело: пуговицы, многочисленные награды, погоны. Да и сам он, казалось, весь сиял. Все дружно встали при его появлении – можно было бы и не подавать команду "Товарищи офицеры!". С улыбкой генерал оглядел собравшихся, торжественно объявил:
– Дождались! – и стал читать приказ командующего 1-м Белорусским фронтом Маршала Советского Союза Жукова: – "Боевые друзья! Верховное командование от имени Родины и всего советского народа приказало нашему фронту разбить противника на ближних подступах к Берлину, захватить столицу фашистской Германии – Берлин и водрузить над нею Знамя Победы. Кровью завоевали мы право штурмовать Берлин и первыми войти в него. Я призываю вас выполнить эту задачу с присущей вам воинской доблестью, честью и славой".
Неустроев, толкнув Давыдова, взволнованно шепнул:
– Чувствуешь, Вася, сколько души вложено в приказ?
– Еще бы, Степа! – Горячо пожав руку друга, Давыдов добавил: – Прямо стихи!
Приказ о штурме Берлина в частях встретили с ликованием. "На Берлин!", "На Берлин!" – слышалось отовсюду.
5
Кюстринский плацдарм впитывал все новые и новые части и соединения. Уже две ночи по понтонному мосту переправлялась 3-я ударная армия. Войска шли непрерывным потоком, растекались по густой сети траншей, как вода по каналам. К этому времени 8-я гвардейская армия овладела Кюстринской крепостью. Плацдарм расширился до сорока пяти километров.
Две армии разместились на небольшом участке фронта – левее 3-й ударной находилась 5-я ударная. А сколько появилось артиллерийских, танковых, саперных и других специальных частей! Кажется, яблоку негде упасть. Между тем с первого взгляда трудно обнаружить сосредоточение войск. Вон покружила "рама" и исчезла. Должно быть, снимки делала. Черта с два что-нибудь узнаешь! Днем по траншеям могут ходить только командиры. И то лишь по неотложным делам. Боевая техника тщательно замаскирована. Личный состав в укрытиях, сделанных в траншеях и ходах сообщения. Тут и землянки, и "лисьи норы".
На плацдарме тихо. Видно, немцы смирились с мыслью, что им уже не отбросить русских на восточный берег Одера. Почти два месяца фашисты штурмовали позиции 5-й и 8-й армий, обрушивали огонь артиллерии и минометов, бросали танки и пехоту, эскадрильи бомбардировщиков. Но ликвидировать плацдарм так и не смогли.
Затишье на плацдарме – не отдых. Начальники трудились не меньше, чем во время самого жаркого боя. Командиры оценивали местность, позиции противника, тщательно изучали данные о нем, добываемые с помощью авиационной и наземной разведки.
Напряженно проходили дни у политработников. Поарм собрал начподивов.
– В нашей сто пятидесятой стрелковой дивизии наступления ждут как самого большого праздника, – сказал подполковник Артюхов. – Повсюду идет разговор о Берлине. Это ведь конец войне. Венец победы!
Обсуждение практических вопросов подошло к концу, а совещание не закрывалось.
Начподивы терялись в догадках. Чем вызвана задержка, чего ожидали руководители? Но вот вернулся начальник поарма полковник Лисицын, за ним – майор Голиков, начальник армейского Дома офицеров, и солдаты внесли древки, зачехленные в верхней части. Не иначе – знамена. Стало понятным, что главное, для чего их вызвали, начнется только сейчас.
Одно знамя расчехлили. Член Военного совета генерал Литвинов развернул его и поднял над столом. Взгляды всех устремились на прикрепленное к древку полотнище из красного сатина. В верхнем левом углу его белой краской нарисованы серп и молот, а в нижнем – номер 5. Вершину древка украшал латунный колпачок.
– Что ж, неплохо, – произнес генерал и, обращаясь к начподивам, сказал: – Военный совет армии, товарищи, учредил девять знамен, по числу дивизий. Надо полагать, вы уже догадались, для какой цели. Да, одному из них может выпасть честь стать Знаменем Победы. Я говорю неопределенно, потому что многое будет оставаться неизвестным до самого последнего часа. Вы знаете, что водрузить Знамя Победы – заветная мечта всех армий нашего Первого Белорусского фронта, который предпримет наступление на главном направлении. Кому, какой армии, корпусу, дивизии, полку выпадет это счастье, сказать сейчас трудно. Знамен по фронту учреждается много, а объект один – рейхстаг…
Вернувшись в дивизию, Артюхов проинформировал замполитов о совещании в поарме. Потом отправился на семинар парторгов в 674-й полк. Люди собрались дружно. Начподив с улыбкой оглядел заполнивших землянку. Все подтянуты, побриты, со свежими подворотничками.
Майор Субботин подытожил партработу, проведенную в прошлых боях. Обменяться опытом пожелали многие. Первым поднялся лейтенант Каримджан Исаков, недавно вожак комсомольцев первого батальона, сменивший погибшего парторга. Смоляные волосы нависали на широкие, резко изогнутые брови. На груди – солдатский орден "Славы". По национальности – узбек, а по-русски говорит чисто, без акцента.