В любой конкретной ситуации мы, конечно, можем предпочесть одну работу другой по ряду прагматических или инструментальных причин, включая и те, что, собственно, и заставили нас ее прочитать. Часто мы просто ищем информацию. Однако, когда мы читаем какую-то работу по гуманитарным наукам, наше суждение в заметной степени оформляется не только подобными целями, но и теми ее качествами, которые соотносятся не с тем, что можно было бы называть ее информационным или пропозициональным содержанием, а с точкой зрения, тоном, нюансом, авторитетностью и т. д. Если говорить еще точнее, в наилучшей работе мы восхищаемся наблюдательностью и умением выделить характер, способностью убеждать и просвещать, и на них-то мы и отвечаем. О таких качествах можно говорить, когда, к примеру, внимание привлекается к вещам, которые ранее не замечались или не признавались, но чаще имеется в виду то, что способ выражения наблюдательности или приметливости, сама текстура описания позволяют читателю в какой-то мере увидеть гибкость интеллекта, отзывчивость и тонкость чувств, необходимые для такой работы. Способ подхода к теме, расстановка акцентов, неявная классификация или сравнение, отдельные обертоны, благодаря которым прорисовываются мир, эпизод, фигура или книга, постепенно приобретающие плотность и внутреннее пространство, – все эти вещи позволяют нам приобщиться к глубине понимания, нам представленного и словно бы подкрепляющего любое отдельное высказывание. Эта глубина понимания иногда может выражаться в явном перенаправлении внимания, которого она от нас требует; в других случаях она, похоже, зависит разве что от выбора наречий, благодаря которым чуть-чуть меняется описание какого-то человека или действия. Задействованные здесь формы выражения и виды суждения обязательно пересекаются с используемыми в повседневном общении, хотя они точнее и лучше обоснованы.
Я обращаю внимание на это положение дел не для того, чтобы воспеть его или оплакать. Однако его несомненная фактичность, возможно, поможет нам выделить некоторые характеристики и даже отличительные черты гуманитарных наук. Позвольте мне разобрать два сразу обнаруживающихся затруднения. Прежде всего, в хорошей исследовательской работе или критическом труде одновременно решаются, конечно, многие задачи, и я не оспариваю их значение. Например, такая работа может опираться на новое знание в совершенно узком смысле (на новую рукопись, на ранее неизвестный документ и т. п.). Все, что я тут говорю, никоим образом не должно принижать значение канонов любого интеллектуального исследования, таких как ясность, точность, строгость доказательства и т. д., поскольку они, само собой, необходимы. Есть также вопрос достаточного знакомства с актуальным состоянием академических исследований по той или иной конкретной теме: даже самые оригинальные из исследователей не начинают с чистого листа, а вклад той или иной работы очевидным образом зависит и от актуального состояния исследований. Все эти вопросы жизненно важны, однако я бы хотел отметить, что они относятся и к большинству других форм интеллектуальных поисков, ни в коем смысле не являясь отличительной чертой гуманитарных наук.
И это подводит меня ко второму затруднению. Ученые, работающие в естественных науках, также постоянно проводят в своих областях различие между хорошими работами и не столь хорошими, однако, насколько я могу судить, их внимание в гораздо большей степени сосредоточено на доказуемости или обоснованности главных тезисов работы, а также на плодотворности определенной темы и методов, а не на тех более тонких материях, коими являются тон и перспектива. Иногда мы восхищаемся творческими талантами или оригинальностью отдельных ученых, однако значение и ценность их научной работы не зависят от той текстуры выражения, которую я имею в виду. В принципе один ученый может быть заменен другим без ущерба истине или значению открытий, представленных в его статье. То же самое можно сказать и о некоторых аспектах гуманитарных исследований, но в целом общая логика той или иной важной работы в этом случае более тесно связана с индивидуальным голосом ее автора. Это, что любопытно, верно и в случае критиков, которые ставят под вопрос традиционное главенство "субъекта": убедительность любой подобной работы будет, по крайней мере частично, зависеть от некоторых исключительно индивидуальных качеств интеллекта критика и его литературного таланта.
Привлекая внимание к этой стороне повседневной практики исследований в гуманитарных науках, необходимо понять, что важно не ранжирование определенного студента или исследователя как в каком-то смысле "лучшего" по сравнению с другим, а то свидетельство природы интеллектуальной деятельности, которое дает нам размышление над нашим собственным опытом. Такое размышление указывает на еще одно следствие, и сейчас, возможно, его нужно высказать открыто: неверно, будто признать работу в каком-то смысле хорошей можно лишь в том случае, когда мы согласны с ее подходом или, как нас учат сегодня говорить, подписываемся под ее методологией. Всем нам, я думаю, знаком прямо противоположный опыт: иногда мы признаем реальное интеллектуальное качество, хотя и не соглашаемся с подходом, и отчасти значение этого опыта состоит в понимании того, что любая частная методология или теоретический словарь дают лишь набор инструментов или, как правило, набор линз; а чтобы использовать их, нужны ведь еще и конкретные пользователи, причем линзы эти можно применять с большим или меньшим умением.
По этой причине деятельность по "выявлению характера", лежащая в основании подобной работы, требует от нас наибольшей гибкости как в применении максимально широкого спектра перекрывающихся словарей, так и в рефлексии, позволяющей осмыслить это применение. Негативным следствием недавнего роста теоретического самосознания в академических дисциплинах стало закрепление идеи, будто любой исследователь или критик всегда работает внутри одной-единственной теории или парадигмы: у каждого есть любимый подход или методология, каждый присягнул на верность некоему учению, и этим, говорят, определяется то, какого рода работа выполняется исследователем. Однако интеллектуальная практика на самом деле совсем не похожа на эту картину: фокусировка на том, что передается какой-то особой, отличной от других, манерой выражения, привлекает внимание к тому факту, что манера эта никогда не может полностью определяться конкретной теоретической моделью, под которой открыто подписываются. Используемые нами в гуманитарных науках словари являются в этом смысле всегда "смешанными": они представляют собой амальгамы идиом, извлеченных не из одного интеллектуального источника, а из многих, а также из множества пластов повседневного языка, которые невозможно напрямую вывести из какой-то отдельной теории или обосновать ею (но это не означает, что они не имеют скрытых посылок и не воплощают их в себе). Я не имею здесь в виду, что признаком качества в гуманитарном исследовании надо считать демонстративную легкость стиля или же целенаправленную интеллектуальную эклектику, которая хвастает тем, как ловко ей удалось подружить элементы из разных, порой совершенно не совместимых друг с другом источников. Скорее я имею в виду ощущение, которое может дать нам та или иная работа, – ощущение того, что, какие бы источники ни использовались, их результаты были усвоены и переработаны и что есть общее руководящее понимание, которое нельзя свести к методологическим протоколам, выписанным в явном виде.
Говоря иначе, ни одна методология в гуманитарных науках не может дать нам лексикона и синтаксиса, которые были бы достаточно объемны, чтобы стереть все следы повседневного языка и идиоматики. Даже самый обильный и не в меру сложный теоретический жаргон пронизан более общими и существовавшими до него словарями, погружен в них. Ловкость, с которой управляются с этой неизбежной погруженностью, мастерство и чувство меры, с которыми некто использует категории определенного подхода, не подпадая, однако, под их власть, – вот некоторые из наиболее красноречивых отличий глубокого понимания от поверхностного.
3
Одна из причин выделять этот аспект повседневного опыта чтения работ по гуманитарным наукам состоит в том, что он, похоже, позволяет понять не только отличительные качества, но и ценность такой работы. Ведь такие фразы, как "наблюдательность и умение выделить характер" или "мастерство и чувство меры", отсылают не к определенной форме безличного или инертного знания, а к пониманию как особой человеческой деятельности. Подобная формулировка тут же указывает на разницу в акцентах с преобладающей формой публичного обсуждения этих дисциплин. Официальный язык, доступный в публичной сфере для описания сути работы в гуманитарных науках, сегодня, судя по всему, сводится к формуле "навыки + информация = знания". Если бы это была правильная формула, тогда образцом хорошей работы была бы, скажем, статья в энциклопедии. У таких компиляций есть свои достоинства, они нужны, и они действительно требуют важных навыков – ясности и одновременно краткости, способности четко изложить сложную тему и т. д. Однако в сравнении с какой-нибудь захватывающей работой, посвященной реконструкции определенного исторического периода, или проницательной критической статьей энциклопедическая статья, как правило, представляется плоской и инертной, в лучшем случае средством передвижения, но не реальным путешествием. Обычно она является сводкой коллективных знаний, а не выражением индивидуального понимания. И наречия в ней обычно используются весьма скупо, в том числе и такие, как слово "скупо".
Если бы нам нужно было использовать формулы – а из моей аргументации предсказуемо следует то, что нечто явно не в порядке, если мы начинаем вести дискуссию при помощи формул, – тогда она бы выглядела скорее так: "опыт + рефлексия = понимание". Как я уже указывал ранее, крайне важно подчеркнуть то, что цель работы в гуманитарных науках лучше все-таки описывать как "понимание", а не "знание". Одно из следствий акцентирования этого различия состоит в признании того, что если знание в определенном смысле считается объективным, чем-то находящимся "где-то там", некоей кучей или грудой, существующей независимо от того, обращает ли на нее кто-то внимание, так что на ее вершину может взобраться любой достаточно энергичный человек, то понимание – это человеческая деятельность, которая отчасти зависит от качеств того, кто ею занят.
Из этого вытекает несколько моментов. Первый, имеющий практическое значение для наших представлений об оценке, заключается в том, что господствующее понятие "исследование", понимаемое в качестве открытия нового знания, невозможно применить к гуманитарным дисциплинам с той же легкостью, что и к естественным или социальным наукам. Я уже не раз пытался доказать это (см. эссе "Против производственного жаргона: "исследование" в гуманитарных науках" ("Against Prodspeak: "Research" in the Humanities") в моей книге "Английское прошлое" ("English Pasts")) и не буду воспроизводить здесь соответствующие доводы, однако они в каком-то отношении важны и для нашей темы: если в естественных науках три оценочные категории – "исследование", "преподавание" и "общественная или профессиональная работа" – могут трактоваться как обозначающие три совершенно разные формы деятельности, к гуманитарным наукам это относится в гораздо меньшей степени. Для активного ученого-естественника существует вполне очевидное и легко опознаваемое различие между открытием нового знания и передачей старого знания. Исследование – это первое, а преподавание или письмо для непосвященной публики – это, по существу, второе, а потому можно усмотреть определенную административную логику, пусть и грубую, в попытках оценивать и финансировать эти виды деятельности по-разному. Но в гуманитарных науках данная схема работает гораздо хуже. Если я пишу статью для научного сборника по теме, изученной по многим так называемым первоисточникам, потом читаю по определенным аспектам той же темы лекцию для неспециалистов, которые все же представляют собой хорошо образованную и продвинутую аудиторию, затем пишу рецензию, например для "Times Literary Supplement", где обсуждаю недавние публикации в данной области исследований, и, наконец, готовлю трехлетний курс для студентов на основе одного из этих первоисточников, во всем этом континууме деятельности, присущей академическому исследователю, гораздо сложнее определить, где начинается и где заканчивается "исследование". Я знаю, что на мои идеи и работы повлияли некоторые блестящие рецензии и статьи, прочитанные мной в таких изданиях, как "London Review of Books" или "New York Review of Books", по меньшей мере так же глубоко, как и работы, которые, если следовать формальным процедурам оценки, в большей мере относятся к "исследовательским публикациям", и то же самое можно сказать о многих моих коллегах. Это, возможно, говорит нам нечто о природе и значении всего спектра нашей академической или интеллектуальной деятельности для той более ограниченной формы письма, которая сегодня считается исключительным признаком "исследования".
Еще один практический вывод из этого направления аргументации состоит в том, что на всех уровнях образцом оценки в гуманитарных науках должно быть суждение, а не измерение, а суждение невозможно без потерь и искажений изложить в количественном виде, и точно так же его основания никогда нельзя сделать совершенно "прозрачными" (если использовать еще одно модное словцо из современного новояза образования). Последнее замечание может оказаться особенно не по вкусу тем, кому выносится негативная оценка, – студенту, чья работа провалилась, коллеге, который не добился повышения, факультету, получившему в борьбе за гранты более низкий рейтинг, чем ожидалось, и т. д. И опять же, я хотел бы подчеркнуть, что, конечно, для таких суждений можно привести основания, и я меньше всего желаю защищать политику закрытых дверей или любую иную процедуру, способную закрепить предубеждение и оградить его от вопросов. Моя мысль в том, что процесс оправдания суждения неизбежно означает регресс в бесконечность: никакое уточнение критериев или разбор процедур не могут исключить неустранимой составляющей суждения, так что последнее невозможно окончательно доказать тому, кто, по крайней мере, отчасти не признает убедительности более локальных определений, на которые оно опирается.
Возможно, лучше, пусть и рискуя создать у публики неверное представление, признать, что это осмысление природы наиболее ценных качеств хорошей работы по гуманитарным наукам правильнее любых притворных попыток представить дело иначе. Одно из наиболее приятных качеств кроссворда, шахматной или какой-то элементарной математической задачи в том, что вы можете достичь своего рода завершения: не только найти правильный ответ, но и точно знать, что вы его нашли. Работа в гуманитарных науках почти никогда на это не похожа. Мы ищем правильные узоры на ковре, но понимаем, что выделение такого узора никогда не может быть окончательным. Как я уже отмечал, все, что мы заявляем в этих областях, можно поставить под вопрос, и не только в том смысле, в каком научное знание можно оспорить новой информацией или выявлением пробелов в логике исходного рассуждения, но и в том, что можно сделать значимым другой язык, контекст или акцент, другую точку зрения или чувствительность. И все это вопросы суждения, пусть методичного и взвешенного, а не просто субъективного или произвольного. Большая убедительность новой концепции не может быть окончательно доказана: ее можно лишь попытаться включить в наше понимание, расширив его, сделав более ясной и правдоподобной картину уже – в определенном смысле – известного.
Это означает, что, будучи гуманитарными исследователями, мы не должны стремиться переописать то, что больше всего ценим в нашем деле, используя категории "навыков" или "новых открытий". Определение того, действительно ли и в каком смысле Доротея Брук в "Миддлмарч" обманывает саму себя, может быть очень важным для нашего понимания и оценки романа в целом, но сей процесс невозможно свести к применению "навыков". Примерно так же рассмотрение того, что могло бы значить признание ущербности ницшевской критики моральности, обусловленной его не совсем ироничным самовозвеличиванием, – каковое признание само является спорным и запутанным, но, видимо, глубоким комментарием к работам этого блестящего и одновременно обескураживающего автора – невозможно запросто представить в качестве расширения границ познания посредством "исследования". Вероятно, Томас Манн еще 100 лет назад разобрался в этом вопросе доскональней, чем какая-нибудь академическая монография о Ницше, вышедшая в последнее время, но вряд ли мы могли бы сказать, что это означает, будто "исследование" уже "сделано" и нам нужно просто посмотреть на "результаты". Это может означать, что, размышляя над данным вопросом, современный исследователь продвинется вперед благодаря как новому прочтению текста Томаса Манна, так и проработке всех недавних статей, найденных в базе данных, однако, как было показано несколько лет назад в превосходной работе Александра Неамаса "Ницше: жизнь как литература" ("Nietzsche: Life as Literature"), не может быть рецепта, определяющего, как сделать хорошую работу по такой теме. Более интересные мысли в области гуманитарных наук часто возникают в результате достаточно вдумчивой и открытой к новым впечатлениям встречи с идеями давно умерших фигур, в том числе и не относящихся к той же дисциплине или же вообще стоящих вне дисциплинарных рамок.
Еще одно следствие этого аргумента состоит в том, что наиболее плодотворные условия, побуждающие к хорошей работе в гуманитарных науках, возможно, больше связаны с разнообразием и качеством интеллекта людей, с которыми имеет дело и у которых учится отдельный исследователь, а не с концентрацией экспертных знаний в их узкой форме в определенной области. Это имеет значение и для финансирования исследования, поскольку в определенных отраслях науки и медицины, возможно, имеет смысл распределять финансы так, чтобы исследователи определенных тем были сосредоточены в небольшом числе институтов. Это сравнение опять же привлекает внимание к тому, что "исследование" для гуманитарных наук может оказаться вводящим в заблуждение и попросту опасным образцом. Он мог бы не столько принести пользу, сколько нанести интеллектуальный ущерб – и не только преподаванию, но также и академическому исследованию в гуманитарных областях, если бы, к примеру, все диссертации по современной немецкой истории защищались только в Кембридже, по английской поэзии XVIII в. – в Лидсе и т. д. Такая концентрация может сократить, а не увеличить вероятность продуктивных контактов – как для исследователей из этих областей, так и для более широких академических сообществ, из которых первые, соответственно, изымаются. Хотя иногда может быть польза от проведения совместных проектов, как и практическая экономия, обусловленная масштабом производства, все равно в гуманитарных науках основной единицей финансирования должен быть индивид, будь он заслуженным ученым или недавно защитившимся студентом, и невозможно полностью просчитать, где такой индивид добьется наибольших успехов.