Наконец, он является почетным профессором Российско - Армянского (Славянского) государственного университета.
Интегрированность May во власть видна и на примере его сына, советника первого вице- президента "Газпромбанка", члена общественного совета при Федеральном агентстве по делам молодежи. В 2011 году он пытался открыть медицинскую клинику, среди учредителей которой были сыновья Волошина, Суркова и тогдашнего губернатора Пермского края Чиркунова. Энциклопедия либеральной пошлости
В заявлениях May не удается найти оригинальных мыслей: похоже, он не более чем комбинирует расхожие в либеральной среде политические и экономические штампы. Однако демонстрируемая им полнота использования либеральных стереотипов, умение объединять их в частично непротиворечивые конструкции в сочетании с предельно аккуратной и наукообразной манерой изложения придает его наработкам самостоятельную ценность, превращая их, насколько можно судить, в исчерпывающую энциклопедию либеральной лжи и пошлости.
Занимаясь, по сути дела, политэкономией реформ, May демонстрирует экономический детерминизм, доходящий до степени фатализма, которая с лихвой превосходит самый вульгарный и догматический исторический материализм, по сути дела, отрицавший культурно–психологические и личностные факторы истории. Заявление May на Гайдаровском форуме 2015 года о том, что они с Гайдаром "всегда были марксистами" позволяет предположить, что он действительно считает марксизмом демонстрируемые им его вульгаризацию и упрощение, фантастические даже для пропагандистов- догматиков позднесталинского времени.
Стремясь оправдать либеральных реформаторов, May объясняет всю сложность и многообразие исторического развития России простой динамикой мировых цен на нефть. Мол, у Горбачева не было никакого выбора: его "реформы - это прежде всего результат существенного снижения цен на нефть". И тем более у Гайдара не было выбора: денег–то не было, а без денег можно было делатьтолько то, что делали либеральные реформаторы. Непонятно только, чем же искренне гордится May, вспоминая те дни: если практически все действия реформаторов были строго предопределены внешними обстоятельствами, и они "всего лишь отвечали на вызовы, сформированные" этими обстоятельствами, так что их не в чем винить, - то ведь тогда и гордиться нечем?
Но, когда все силы уходят на самооправдание, людям, производящим впечатление законченных и самодовольных преступников, не до логики.
Правда, поразительный даже для догматиков 50‑х годов фатализм, сводящий все разнообразие развития к исключительно однобоко воспринимаемым статистическим данным, связан не только с оправданием ада либеральных реформ, в который May вместе с Гайдаром погружали страну и который потом вместе славили как высшую целесообразность.
"Начиная с определенного уровня развития, возникновение демократического режима неизбежно", - без тени иронии пишет May, навязывая читателю в качестве некоей аксиомы, что развитие рыночной экономики неизбежно порождает демократию. Это утопическое представление было одним из обоснований кошмара 90‑х годов, - хотя было высмеяно еще в 1906 году Максом Вебером: "Было бы в высшей степени смешным приписывать… капитализму, как он импортируется …в Россию и существует в Америке, избирательное сродство с "демократией" или вовсе со "свободой" (в каком бы то ни было смысле слова)".
May четко и без каких бы то ни было внятных обоснований вводит критерий устойчивости демократии: "Демократический режим устойчив, толь–ко если всеобщее избирательное право появляется при достижении определенного уровня среднедушевого ВВП - примерно 2 тыс. долл, в ценах 1990 года". Понятно, что кризис демократии в благополучных странах современного Запада в принципе не воспринимается сознанием либерального пропагандиста, ибо на капиталистическом Солнце не бывает пятен, - но неужели он не может себе представить даже простой "неустойчивости" "демократического режима" в странах с более высоким ВВП на душу населения? Например, в современной Греции? Например, в случае крайне высокой социальной дифференциации, когда "у нескольких все, а у большинства ничего", как в современной России, формально являющейся для May "демократическим режимом"?
Но May не просто рассматривает экономический рост как обязательную предпосылку демократии (понятно, что для либерала, обслуживающего интересы глобального бизнеса, ни социалистической, ни исламской демократии не может существовать в принципе).
Он еще и вполне "диалектично" выворачивает эту либеральную догму (чуть не написал "свое умозаключение", приношу извинение за глупость) наизнанку и провозглашает демократию необходимым условием экономического развития: "К первичным политическим условиям, необходимым для экономического роста, относятся гарантии неприкосновенности человека, его жизни и свободы".
В пылу либеральной пропаганды и реформаторского морализаторства ректор РАНХиГС просто позабыл (^истории даже святых для либералов США: бурный рост их Экономики в XIX векеГ опиралсягш 4 рабский труд и индустрию работорговли. Бурный экономический рост Италии и Германии при фашистских режимах тоже, по мысли May, опирался на "гарантии неприкосновенности человека, его жизни и свободы"? Либералы с пеной у рта упрекают Китай в недостатке демократии: это значит, что, если верить May, никакого "китайского экономического чуда" нет, не было и не будет? Перечень можно продолжать почти бесконечно: под критерий May не подходят даже США эпохи маккартизма. Можно вспомнить и Южную Корею, уголовный кодекс которой еще в начале 90‑х был секретным, чтобы население трепетало при одной мысли о наказании, которым может подвергнуться за нарушения (а на улицах, по воспоминаниям российских специалистов, было подозрительно много людей с ампутированными конечностями).
И это не говоря о том, что сам по себе термин "гарантия неприкосновенности человека" просто не имеет смысла. Ведь закон как таковой как раз и предусматривает правила нарушения этой "неприкосновенности" в тех или иных ситуациях, - если, конечно, не рассматривать вслед за либералами любое наказание за преступления (по крайней мере, совершенное ими или социально близкими к ним преступниками) как "возвращение сталинского террора".
Разумеется, как всякий либерал, обслуживающий интересы глобальных монополий, May требует полного раскрытия российских рынков перед иностранным бизнесом: "Конкурентоспособность в условиях закрытого национального рынка эфемерна и не обеспечит подлинного суверенитета". Правомерность этого вывода очевидна всякому, например, при сравнении "закрытого" на первом этапе реформ (и далеко не полностью экономическиоткрытого сейчас) Китая с полностью открытыми внешней конкуренции (в рамках Евросоюза) Латвией или Болгарией. Конечно, для либерала суверенитет Китая не "подлинен", а его "конкурентоспособность" эфемерна, в то время как у Латвии, импортировавшей из США президента и лишившейся из–за отсутствия работы более четверти населения, все в полном порядке.
Полностью игнорируя весь мировой опыт и десятки в том числе прекрасно известных примеров разных стран, May без тени сомнения внушает наивным, все еще воспринимающим российских либералов всерьез: "Сильной будет только та страна, в которой действуют глобальные игроки, способные определять мировые тенденции развития технологий и финансовых потоков".
О том, что "глобальные игроки" объективно заинтересованы не в силе, а, наоборот, в слабости осваиваемых ими стран и, как правило, грабят их, забирая у них в рамках формируемых ими "мировых тенденций" и "финансовые потоки", и интеллектуальные ресурсы, способные развивать технологии, либеральная обслуга этих "глобальных игроков", разумеется, не может и подумать.
Как опытный пропагандист, May пытается перехватывать у разрушаемого общества его ценности и механизмы его самозащиты, выворачивая их наизнанку, обращать против этого общества: "Если протекционизм, то протекционизм либеральный, предполагающий… защиту сильных, а не слабых, а также нацеленность вовне. Он не закрывает рынок от глобальных игроков, а помогает своим игрокам выступать на глобальном рынке". Как многократно отмечалось по поводу этой пропаганды, "защищать сильных" бессмысленно, ибо они и самив состоянии постоять за себя, а предлагаемая схема предполагает всего лишь реанимировать политику 1992 года: пусть выживут только "сильные" элементы экономики, а "слабые" - пусть даже 90 %, погибнут, уступив рынок "глобальным игрокам". За счет чего будут выживать люди, работавшие на "слабых" предприятиях, либералов как не интересовало в 1991, так и не интересует сейчас: реформаторское "Они не вписались в рынок" недаром звучит в России так же, как "Каждому свое" - на воротах Бухенвальда.
Весьма характерно, что, когда May говорит о суверенитете России, он невольно начинает "путаться в показаниях": потребность чиновника высказаться за него, похоже, вступают в непримиримое противоречие с потребностью либерала, служащего глобальным монополиям, растоптать его как нечто неприемлемое для его ментальных хозяев. Вдумайтесь, например, в следующую логическую конструкцию: "Суверенитет нам практически гарантирован, если только мы сами сумеем его себе обеспечить, заняв достойное место в глобальной конкуренции". Как справедливо отмечал С. А. Батчиков, "суверенитет гарантирован, если мы сумеем его обеспечить" звучит абсолютно нелепо и означает как раз отсутствие гарантии суверенитета, - при этом, добавим, что автор всеми силами пытается нас успокоить, создав заведомо ложную иллюзию гарантированности суверенитета практически при любых обстоятельствах.
Важно, что May загодя готовит почву для "сдачи позиций", для обоснования отказа от суверенитета: он, мол, хорош и необходим не сам по себе, а далеко не всегда - только "тогда, когда обеспечивает экономическое благосостояние и конкурентоспособность экономики". То, что в современном мире (как и в глубокой древности) благосостояние и конкурентоспособность для крупной и богатой страны, не способной в силу своих масштабов вписаться в технологическую цепочку какой–либо корпорации на правах ее производственной и финансовой "клеточки", возможно только в случае обеспечения суверенитета, а в противном случае такая страна будет разграблена и раздавлена, если вообще не расчленена, - May то ли не понимает, то ли сознательно прячет от аудитории.
Ведь это невыгодно для глобального бизнеса, колонизирующего современный мир и ради этого пытающегося дискредитировать представления о независимости и сам термин "суверенитет" как что- то допотопное, ненужное и при том неприемлемо затратное (кроме, разумеется, суверенитета США, являющихся страной базирования для критически значимой части глобальных монополий).
Главным же препятствием для "выхода на орбиту глобальной конкурентоспособности" (что бы сия метафора ни значила), по мнению May и сотен, если не тысяч либеральных пропагандистов, поющих с его голоса, является "нефтегазовое богатство". Деньги, зарабатываемые Россией, "подрывают экономическую стабильность и оказывают разлагающее влияние на политическую систему": отсюда один шаг до вывода, к которому заботливо подводит читателя May и другие эпигоны либерализма: надо просто избавить Россию от денег (например, объявив их "незаработанными" или "полученными при использовании недостаточно экологичных технологий") - и все будет в порядке.
Как в 90‑е подобно этому юргенсовский Институт современного развития (где May является членом правления) призывал Россию избавиться от ядерного оружия, которое–де мешает ее конкурентоспособности, - а, главное (о чем тактично, как всегда умалчивают либералы), возможности бомбить нас по малейшему произволу США и их сателлитов по НАТО, как бомбили Югославию, Ирак и Ливию.
Вопрос о характере использования нефтедолларов, необходимость направлять их на благо страны и народа, на развитие, а не на оплату финансовой стабильности США в соответствии с "максимой Дворковича" May, как и другими либералами, просто не рассматривается. С одной стороны, развитие и социальная справедливость противоречат интересам глобальных монополий, с другой - развитие невозможно без активного участия государства, которое запрещается современной либеральной теорией (опять–таки в интересах глобального бизнеса). А главное, - если признать, что Россия может использовать нефтедоллары, как тогда обосновать необходимость очищения ее карманов от денег?
В интересах, разумеется, "всего прогрессивного человечества" и "мирового сообщества" - в лице глобальных монополий, которым истово, не щадя своей репутации и здравого смысла, служат российские либералы.
Когда же либеральная социально–экономическая политика наглядно завела страну в тупик, May виртуозно отвлекал внимание руководства страны от категорической необходимости смены этой политики на нормальную, переключая его внимание на необходимость "создания институтов". Тех самых, которые, если верить другим его выступлениям, были созданы либеральными реформаторами ещев 90‑е годы и даже обеспечили экономический рост "нулевых" (про влияние на этот рост удорожания нефти он, разумеется, политкорректно не вспоминает). При этом он не вспоминает большинство и самих восхваляемых им институтов: ускоренной процедуры банкротства, предельно облегчившей рейдерство, массовую инсайдерскую игру должностных лиц, тотальный и ничем не сдерживаемый произвол монополий, коррупцию как несущую структуру государственности и многое другое.
Так, в начале 2011 года на встрече В. В. Путина с экономическими экспертами (которые во главе с May и Кузьминовым дорабатывали заведомо безнадежную "Стратегию‑2020") May говорил, что "основные проблемы экономики сейчас находятся не в экономической сфере. Они в сфере человеческого капитала и политических институтов. То есть без изменений в системе судопроизводства, образования и здравоохранения их не решить".
Логика проста: не надо обращать внимания на художества либералов в отданной им на откуп социально–экономической политике. Главное - уничтожьте в соответствии с их рецептами образование и здравоохранение, дезорганизуйте судопроизводство (в те годы шло, например, резкое сокращение доли лишавшихся свободы коррупционеров), а заодно и политические институты измените в пользу Кудриных, Касьяновых и Навальных, - и будет нам, либералам, счастье.
А вам как повезет - как повезло Каддафи, Милошевичу и Хусейну.
Пока же это не случилось, May рассказывал. В. В. Путину, что удовлетворительной модели роста для России в мире просто не существует, тот шутя предлагал назвать ее "маусианством", а Греф - "мауизмом", и May скромно оценивал происходящее как "огромный интеллектуальный вызов"…
И, хотя инстинкт самосохранения пока еще не позволил руководству страны полностью выполнить навязываемые ему либеральные рецепты, в главном May и его партнеры достигли цели: руководство страны не пыталось поставить под сомнение пагубную социально–экономическую политику либералов, сфокусировав свое внимание на заведомо второстепенных проблемах. В результате за 4 года Россия перешла от экономического роста в 4,3 % в 2011 к, дай бог, если 5-процентному спаду в 2015 году и продолжает уверенно идти по этому пути к срыву в системный кризис и Майдану на Красной площади, который отдаст власть в руки May и его коллегам и вернет нас в 90‑е годы, благословенные для них и смертельные для нас и страны в целом.
Гордость маньяка: "Очень горжусь тем, что мы "натворили""
Как и положено статусному, системному либералу May при всей своей взвешенности и осторожности, похоже, глубоко презирает людей, не способных осознать сознательной ориентации российского либерализма на уничтожение России в интересах глобального бизнеса и пытающихся понять, что происходит. Например, на вопрос о том, почему его, "крупного специалиста в проведении провальных реформ, опять привлекают к их проведению", он отвечал дословно следующее: "Судя по тому, что этот вопрос задается, у человека все хорошо. Если бы у него было что–то плохо, то он бы не занимался тем, что… вступал бы в полемику". И дальше рассказывает о "колоссальном пути", который "на самом деле мы прошли", о том, что в конце 1991 года никто не хотел быть премьер- министром (хотя даже Илларионов разоблачил эту выдумку гайдаровского окружения: очень хотели и Скоков, и Лобов, и Сабуров, и Федоров, и каждый из них был бы для России и народа на порядок лучше, и каждый из них был бы для России и народа на порядок лучше Гайдара) и что "уже к концу 1992 года у нас не было продовольственной проблемы вообще", умалчивая о том, что это было достигнуто за счет чудовищного падения потребления, разрушения общественного здоровья и вымирания страны.
Среди достижений либеральных реформаторов May "на голубом глазу" отмечает, что в конце 1992 года "у нас не было сопредельных ядерных государств"; о существовании Китая (или о том, что тот является "ядерным государством" с 1964 года) соратник Гайдара и ректор кузницы чиновничьих кадров, похоже, просто не подозревает.
Подобно Немцову, когда–то с искренним упоением начавшему рассказывать, как "они с товарищами спасали страну после дефолта 1998 года", May без тени стеснения объясняет экономический рост "нулевых" "реформами 1990‑хгодов", приведшими не только к социально–экономической, но и идеологической катастрофе и поставившими Россию на грань катастрофы политической. Разумеется, полностью игнорируя как головокружительный (более чем в 14 раз за 10 лет) взлет мировых нефтяных цен, так и катастрофический дефолт и длительный политический кризис, до которых довели Россию буквально обожествляемые им "реформы 90‑х". Абстрагирование от неудобных содержательно значимых сторон действительности - неотъемлемая особенность либерального мышления, но именно у May она доведена до подлинного совершенства.
Чего стоят его рассуждения о том, что "традиционная советская система здравоохранения, образования и пенсионного обеспечения могла функционировать лишь в те времена, когда люди жили недолго и небогато", - при том, что средняя советская продолжительность жизни была превзойдена лишь в 2011 году, а на протяжении всего времени либеральных реформ оставалась недостижимой мечтой. Что же касается "небогатой жизни", то основная часть российского общества, за исключением незначительной, не превышающей 15 % его части, действительно выигравшей от реформ, так и не восстановила свой позднесоветский уровень жизни (включая бесплатные или почти бесплатные услуги, предоставлявшиеся через общественные фонды потребления, и уровень безопасности).