Исследование Бранта является наиполнейшим и наидобросовестнейшим из всех без исключения книг [так!], написанных на эту тему. Материал, собранный Брантом с трудолюбием пчелы, подавляет. Улики его страшны. Доказательства неопровержимы. А выводы сделает не один только русский народ, ибо книга его уже переводится на немецкий язык и выйдет в свет в известном антисемитском издательстве Бодунг в Эрфурте.
В 1931 г. Бостунич заявлял, что трехтомное исследование Брандта о ритуальных убийствах появится "вскоре по-немецки в издательстве У. Бодунг". Книга никогда опубликована не была. Однако она по крайней мере частично была переведена на немецкий язык, возможно, самим Брандтом. Королевская библиотека в Копенгагене обладает машинописью перевода второго тома; в справке библиотеки сообщается: "Содержимое – это предисловие на двух страницах, 204 страницы текста и 28 страниц со ссылками на литературу и указателями. Оно обозначено как произведение, конфискованное Датским Государством из "немецких библиотек в Дании" в 1945–1947 гг.".
В марте 1941 г. имя Брандта появляется очередной раз в списке участников конгресса агентства "Welt-Dienst" во Франкфурте-на-Майне. После этого его следы теряются. 26 июня 1961 г. он умер в Копенгагене.
Ирина Белобровцева
М. Булгаков и А. Ветлугин
В названной паре Ветлугин – Булгаков к авторам русской эмиграции относится только А. Ветлугин. Псевдонимами пользовались оба писателя, однако для Булгакова это было актуальным лишь в связи с работой в газете "Гудок", что диктовалось частотностью появления фельетонов и нежеланием подписывать настоящим именем заметки-однодневки, отчасти вымученные. В. И. Рындзюн также прошел газетную школу, также часто использовал псевдонимы, которые, как представляется, до сих пор установлены не в полном объеме.
Эти два имени сопоставляются не впервые. В "Жизнеописании Михаила Булгакова", написанном М. О. Чудаковой, приводится фрагмент воспоминаний первой жены Булгакова Татьяны Николаевны Лаппы о том, что муж
часто приносил читать книги, "торопил, чтоб читала быстрей – нужно было их отдавать. Один раз, помню, принес книгу – "Записки мерзавца", не помню автора. – Вот, читай". Это был роман А. Ветлугина, вышедший от апреля до лета 1922 года в берлинском издательстве "Русское творчество" и привлекший внимание и зарубежной русской критики (Роман Гуль напечатал в "Новой русской книге" уничтожающую рецензию), и отечественной, отнесшейся к автору более благосклонно. Рецензент журнала "Печать и революция" (1922, № 2) признал за книгой значение "человеческого документа", "попытки весьма сведущего человека нарисовать картину душевного разложения целого слоя "зеленой" молодежи, которую старые деятели "того берега" склонны считать продолжателями своего обреченного дела". Еще раньше Вяч. Полонский, рецензируя в том же журнале (1922, № 8) предыдущую книгу А. Ветлугина "Третья Россия" (Париж, 1922), утверждал: "Сейчас Ветлугин еще пытается держаться по ту сторону черты, отделяющей его от "этой" России. Но что он стоит на пороге редакции "Накануне" – это несомненно".
Нам неизвестна реакция Булгакова на единственный роман А. Ветлугина, вызвавший немало критических отзывов в русском зарубежье. Он написан в формате "человеческого документа", широко распространенного в литературе русской эмиграции и, правда, значительно позже проявившегося в творчестве самого Булгакова, в повести "Тайному другу" и романе "Записки покойника". Но мы согласны с мнением М. О. Чудаковой о том, что у А. Ветлугина он читал не только роман. Исследовательница цитирует письмо Булгакова, опубликованное одновременно в берлинских журналах "Новая русская книга" и "Веретеныш":
М. А. Булгаков работает над составлением полного библиографического словаря современных русских писателей с их литературными силуэтами. […] Просьба ко всем журналам и газетам перепечатать это сообщение.
Можно воспринять это обращение в редакцию "Новой русской книги" как свидетельство того, что Булгаков журнал читал, а значит, имя А. Ветлугина, переехавшего в Берлин из Парижа в январе 1922 г., было ему известно.
Биография Владимира Ильича Рындзюна, писавшего под псевдонимом А. Ветлугин, несомненно должна была представлять для Булгакова интерес (другой вопрос – в какой степени она была ему известна), потому что сильно напоминала его собственную. Назовем лишь некоторые схожие черты: началом литературного творчества обоих была публицистика; оба учились на медицинском факультете, Булгаков окончил Киевский университет, А. Ветлугин не окончил Московский; оба участвовали в Гражданской войне на стороне Добровольческой армии; оба переболели сыпным тифом, Булгаков во Владикавказе, А. Ветлугин в Ростове; обоих волновала так называемая чеченская тема; оба оказались в 1918 году в Киеве (хотя Булгаков провел там значительно более долгое время). В автобиографии, написанной для журнала "Новая русская книга", Ветлугин упоминает, что был мобилизован атаманом Балбачаном в Харькове и бежал (М. О. Чудакова справедливо сополагает этот факт с мобилизацией Булгакова петлюровцами, также завершившейся побегом). Однако на этом сходство резко обрывается: А. Ветлугин покидает Россию, вначале уехав в Крым из Батума, откуда, как известно, собирался эмигрировать и Булгаков, чему помешала болезнь, а потом из Крыма в Константинополь.
Упомянутое сходство не ограничивается фактами – во многом совпадают и их взгляды: на потрясшую обоих жестокость народа-богоносца, на сменовеховство, к которому оба относились с презрением, хотя и сотрудничали в сменовеховской прессе, и, как будет показано ниже, чрезвычайно сходно их видение Гражданской войны и будущего России.
Из написанного А. Ветлугиным, по мнению М. О. Чудаковой, Булгаков "конечно, со вниманием вчитывался в циническую исповедь человека, с которым вполне мог успеть познакомиться в Киеве, – и в роман, и в автобиографию, опубликованную в журнале "Новая русская книга"". Оценка автобиографии как циничной, скорее всего, представляет собой уступку литературоведа общепринятому в русской эмиграции мнению о Ветлугине как завзятом цинике. Однако если вчитаться, то, признав прежде всего ее "литературность", можно сполна отдать должное автору – перед нами подробное, емкое и исполненное – при всей своей суховатости – внутреннего драматизма повествование о пути человека выживающего (стоит напомнить, что выживанием был занят и Булгаков, вынужденный остаться в Советской России, и аналогичный документ, им написанный, представлял бы большую ценность), своего рода хроника крестного пути русского эмигранта первой волны.
Цитируя эту автобиографию, М. О. Чудакова противопоставляет А. Ветлугина Булгакову как профана провидцу: "Осенью 1919 г. слушал "Сильву", писал на тему "наша победа несомненна" (Булгаков в ноябре 1919 года настроен уже на трагический лад – автор статьи "Грядущие перспективы" зовет своего читателя к борьбе, но предчувствует поражение. – М. Ч.) и боролся с сыпными вшами". Но с этим противопоставлением согласиться трудно, скорее разница в их настроениях была прямо противоположной: и в булгаковском эссе (более подробно о нем позже) ни в чем не проглядывает провидческое "предчувствие" поражения, и в приведенной фразе Ветлугина нет никакой веры в победу (особенно если знать его саркастическое описание всеобщего бегства от большевиков. Там повсеместное исполнение слезливой оперетки "Сильва" становится одним из признаков очередного этапа отступления): "От "Сильвы" до последнего поезда или парохода остается одна, maximum две недели".
Это цитата из книги А. Ветлугина, которую Булгаков не мог не читать, – отрецензированной в советской печати "Третьей России", увидевшей свет в издательстве "Франко-Русская печать" в начале 1922 г., накануне переезда А. Ветлугина в Берлин, где, примкнув к сменовеховству, которое еще совсем недавно саркастически обличал, Ветлугин публиковался в той же самой газете "Накануне", что и М. А. Булгаков.
В одном из составляющих "Третью Россию" очерков – "Гибель надежды" – Ветлугин писал о военачальниках Добровольческой армии, вызывавших его восхищение. Две главки очерка посвящены Якову Слащеву и запечатлели обе его ипостаси: Слащев-Крымский, организатор успешной обороны Крыма в январе – марте 1920 г., за боевые заслуги произведенный в чин генерал-лейтенанта и награжденный титулом "Крымский", и другой Слащев – Слащев-Вешатель, наводивший страх на весь Крым.
В 1921 г., когда А. Ветлугин заканчивает "Третью Россию", Слащев после Декрета ВЦИК от 4 ноября 1921 г. "Об амнистии" возвращается в Россию. Чего Ветлугин не знает – что в январе 1929 г. Слащев будет убит у себя на квартире при той самой стрелково-тактической школе комсостава РККА ("Выстрел"), в которой будет преподавать.
Надо полагать, что Булгаков, самым добросовестным образом изучавший всю релевантную избранной теме литературу (что бы он ни писал – биографию Мольера, древние главы "Мастера и Маргариты" или, как в данном случае, историю Гражданской войны в России), работая над пьесой "Бег" в 1926–1928 гг., пройти мимо книги Ветлугина не мог. Кроме устных воспоминаний о Константинополе своей второй жены, Л. Е. Белозерской-Булгаковой, он предположительно читал: "Записки. Ноябрь 1916 – ноябрь 1920" П. Н. Врангеля, книгу бывшего главы крымского земства князя В. А. Оболенского "Крым при Врангеле. Мемуары белогвардейца" (1924), самого Слащева – "Требую суда общества и гласности" (1921), "Крым в 1920 г.: Отрывки из воспоминаний" (1924) – и т. д. На этом фоне можно считать, что книга "Третья Россия", по крайней мере в той ее части, где речь идет о Слащеве, также была Булгаковым прочитана.
Отдельные черты героя пьесы "Бег" Хлудова, прототипом которого послужил Я. А. Слащев, Булгаков подбирает, как ему было свойственно, из разных источников, например из воспоминаний Оболенского, в котором справедливо усматривают мемуариста весьма недоброжелательного:
Слащев Оболенского подозревал в социалистических воззрениях и искренне ненавидел, глава земства, в свою очередь, смотрел на "спасителя Крыма" как на авантюриста и больного человека. Оболенский оставил следующий портрет Слащева: "Это был высокий молодой человек с бритым болезненным лицом, редеющими белобрысыми волосами и нервной улыбкой, открывающей ряд не совсем чистых зубов. Он все время как-то странно дергался, сидя, постоянно менял положения, и, стоя, как-то развинченно вихлялся на поджарых ногах. Не знаю, было ли это последствием ранений или потребления кокаина. Костюм у него был удивительный – военный, но как будто собственного изобретения: красные штаны, светло-голубая куртка гусарского покроя. Все ярко и кричаще безвкусно. В его жестикуляции и в интонациях речи чувствовались деланность и позерство".
Не менее враждебным мемуаристом был и барон Врангель (записки написаны в 1923 г., опубликованы в 1928 г.), у которого внешность Слащева составлена из тех же самых черт и черточек (болезненный вид, поредевшие волосы, нервозность и т. д., что и у Оболенского):
Генерал Слащев, на несколько часов приезжавший в Севастополь, посетил меня. Я видел его последний раз под Ставрополем, он поразил меня тогда своей молодостью и свежестью. Теперь его трудно было узнать. Бледно-землистый, с беззубым ртом и облезлыми волосами, громким ненормальным смехом и беспорядочными порывистыми движениями, он производил впечатление почти потерявшего душевное равновесие человека.
Одет он был в какой-то фантастический костюм, – черные, с серебряными лампасами брюки, обшитый куньим мехом ментик, низкую папаху "кубанку" и белую бурку…
По-видимому, оба эти описания послужили основой для пространной авторской ремарки, рисующей Хлудова:
съежившись, на высоком табурете сидит Роман Валерьянович Хлудов. Человек этот лицом бел как кость, волосы у него черные, причесаны на вечный неразрушимый офицерский пробор. Хлудов курнос, как Павел, брит как актер, кажется моложе всех окружающих, но глаза у него старые. На нем солдатская шинель, подпоясан он ремнем по ней не то по-бабьи, не то как помещики подпоясывали шлафрок. Погоны суконные, и на них небрежно нашит черный генеральский зигзаг. Фуражка защитная грязная, с тусклой кокардой, на руках варежки. На Хлудове нет никакого оружия. Он болен чем-то, этот человек, весь болен, с ног до головы. Он морщится, дергается, любит менять интонации. Задает самому себе вопросы и любит сам же на них отвечать. Когда хочет изобразить улыбку, скалится. Он возбуждает страх. Он болен – Роман Валерьянович.
Неприязнь Врангеля и Оболенского к Слащеву прозрачна. Книги самого Слащева резки, нелицеприятны для многих и многих военачальников, воевавших рядом с ним, полны разочарования и фактически написаны уже в ином состоянии духа, совпадая по времени с его возвращением и работой в Советской России.