Через некоторое время калитку отворяет коренастый молодой человек. Делает он это демонстративно не торопясь, как и подобает хозяину перед непрошеным гостем. Затем, загородив собой проход, долго справляется о цели моего прихода. "Не положено", – цедит он, наконец, привычную, годную, кажется, для любой ситуации фразу и красноречиво показывает рукой на улицу. Но я уже не первый раз здесь и готов к такому холодному приему. У этого малого своя работа, а у меня своя. Каждый, как может, выполняет свой долг. Эти ребята из КГБ привыкли к тому, что перед ними все робеют, возражать им не принято, они никогда отпора не ожидают – вот тут-то и есть их слабое место, надо пользоваться.
Неожиданно для охранника я делаю шаг вперед и в сторону.
– Меня ждет Бабрак Кармаль, – твердо говорю я и с удовольствием отмечаю в холодных глазах признаки замешательства. – Если вы не пропустите, будет большой скандал.
Некоторое время поразмышляв, он отступает:
– Тогда вам сначала придется пройти во флигель и спросить разрешения у старшего.
Флигель – вон он, в тридцати шагах отсюда, под соснами, напротив основного дома. Там располагается охрана. Но зачем мне туда? Нет, я пришел в гости к свободному человеку, живущему в свободной стране и свою роль должен доиграть до конца. Мне во флигель не надо.
– Нет, молодой человек. Если товарищ Кармаль увидит, что его гость вначале идет отмечаться к вам, что он о таком госте подумает?
Чекист озадаченно чешет в затылке и уже без прежнего гонора, велев мне подождать, семенит по расчищенной от снега дорожке за старшим. А я, не торопясь, двигаюсь ко входу в дом.
В этом двухэтажном деревянном особнячке на Таманской улице теперь живет бывший руководитель Афганистана с женой и скромной прислугой. Советские кураторы, определив ему этот адрес, сказали, что он их – почетный гость на полном пансионе. "Отдыхайте, товарищ Кармаль, набирайтесь сил, вы еще будете нужны для великих революционных свершений." Однако, сам Кармаль очень скоро понял свой новый статус – он пленник, заключенный в золотую клетку.
Я знал его и по другим временам – тогда он, принимая меня в своем кабульском дворце, держался осанисто и властно, как и подобает первому лицу государства. Он на удивление скоро освоился с должностью вождя, охотно выслушивал лесть и славословия, восседал на троне с явным удовольствием. И вот теперь все переменилось. Советские товарищи, которые навязали ему пост лидера Афганистана, в одночасье предали, отвернулись, забыли. Чем отличается этот дряхлый дом в престижном поселке от кабульской тюрьмы, в которой он когда-то сидел? Только кормят получше и к врачам возят.
Судьба снова свела меня с ним в Серебряном бору. Я получил там служебную дачу от "Правды", куда меня перевели, чтобы "поддержать главного редактора в его стремлении изменить главную газету страны в духе перестройки" – примерно так звучал приговор ЦК. Но совсем скоро стало понятно, что изменить "Правду" невозможно, слишком сильны там были позиции старой партийной гвардии. Все они предпочли бы пойти ко дну вместе со своим кораблем, чем согласиться на малейшие преобразования. Едва ли не единственным утешением в этой новой должности для меня стала крохотная дача среди сосен в Серебряном бору.
Однажды выхожу погулять и – вот это сюрприз! - прямо навстречу мне Бабрак Кармаль собственной персоной. Рядом с ним почтительно следовал моложавый афганец, а чуть поодаль их сопровождал крепыш, профессиональная принадлежность которого была видна с первого взгляда. Мы поравнялись. "Салям алейкум, рафик Кармаль." Он будто того и ждал. С готовностью сделал шаг навстречу, мы пожали друг другу руки, обменялись длинным набором традиционных приветствий и трижды по афганскому обычаю потерлись щеками. "Как дела? Как здоровье? Рад вас видеть", – сквозь этот поток ритуальных фраз я пытался понять, узнал ли он меня? Ведь прошло столько лет…
Он был в темном костюме и легком свитере. Осанку сохранил прежнюю – горделивую, подобающую значительному лицу. И лишь глаза выдавали: они светились грустью и искренним интересом к случайному встречному – абсолютно неподобающее для вождя человеческое проявление. Его афганский спутник тоже с готовностью приветствовал меня, а охранник топтался невдалеке, с подчеркнутым вниманием рассматривая верхушки сосен.
Я не стал заставлять Кармаля долго маяться воспоминаниями, а сразу представился, напомнил, где и как мы встречались прежде. Охранник навострил уши и придвинулся к нам ближе. Я рассказал о своих последних поездках в Афганистан. Говорили мы на смеси английского, русского и фарси. Я показал Кармалю, где находится мой дом, пригласил его в гости:
– Попьем чаю, поговорим. Мне было бы очень интересно узнать ваше мнение о современной истории Афганистана.
Кармаль согласился.
Вот так Серебряный бор спустя годы свел нас опять. Мы стали встречаться. Правда, ко мне он так и не пришел, но к себе охотно приглашал: обычно я звонил ему по телефону, мы обговаривали время, он звал для перевода своего сына или зятя, мы пили чай и говорили часами. Трудностей было две. Первая: почти всякий раз приходилось с боем прорываться сквозь охрану. А вторая проблема заключалась в том, что Бабрак Кармаль категорически запрещал мне пользоваться диктофоном, а вначале и записи делать не разрешал. Поэтому, возвратившись к себе, я допоздна восстанавливал в памяти и на бумаге наши беседы.
…Из флигеля в распахнутой куртке, под которой видна тельняшка, выбегает решительно настроенный "старший". "В чем дело?" Но уже поздно. Я стою напротив широкого окна гостиной, сквозь которое Кармаль сразу замечает меня и приветливо машет рукой.
– А вы, собственно, кто? – вопросом на вопрос отвечаю я "старшему".
Он сразу сбавляет тон:
– Вас, что, приглашали?
– Конечно.
– А на какое время?
– Меня здесь ждут всегда. – Последняя фраза – это, конечно, перебор, но победа нуждается в закреплении. От дверей дома навстречу мне уже спешит молодой родственник вождя, его зять Асмат, приглашает идти за ним.
В скромной прихожей, откуда двери ведут в гостиную и в комнату для прислуги, висит замечательный плакат: "Обеспечить хорошую дисциплину и высокое качество обслуживания!" Первая часть, видимо, адресована пленнику, а вторая – кухарке и уборщице. Я каждый раз невольно улыбаюсь, но хозяин сегодня настроен сурово. После короткого приветствия и обмена привычными заклинаниями он, вдруг резко отстранившись, говорит по-русски:
– В "Правде" нет правды.
Невелико открытие, думаю я, а вслух, выразив на лице изумление, спрашиваю:
– Что вы конкретно имеете в виду, товарищ Кармаль?
Он открывает дверцу секретера и порывшись в бумагах, достает номер газеты, где опубликовано интервью нашего мидовского работника с Наджибуллой. Все оно густо исчеркано.
– Почему вы печатаете такое?
Вдаваться в этот бесплодный и неинтересный спор мне не с руки, я делаю скорбную мину и чтобы слегка сбить его с толку, говорю, что доктор Наджибулла, кстати, тоже недоволен этой публикацией. Доктор, как мне рассказывали в Кабуле, разговаривал с мидовцем доверительно, "не для печати", а тот взял да и обнародовал эти беседы.
– В "Правде" нет правды, – наступает на меня Кармаль. – Наджибулла лжет, будто я был против вывода советских войск, будто я заявил Горбачеву: если сейчас выведете сто тысяч солдат, тогда в будущем вам придется держать в Афганистане миллион. Это наглая ложь! Я, конечно, должен написать опровержение, но учитывая, какая сложная сейчас ситуация и в Афганистане, и в вашей стране, я не буду этого делать. Но вы тоже несете за это ответственность, – он без улыбки больно тыкает меня в грудь. "Грейт респонсибилити!" – по-английски с нажимом повторяет он. – Большую ответственность.
– Этот автор у нас не работает, – вяло отбиваюсь я.
– Знаю. И все равно у вас нет ни настоящей гласности, ни подлинной свободы слова.
Определенно, Кармаль сегодня не в духе, спорить с ним бесполезно. Его 25-летний сын Кава, аспирант института международных отношений, который помогает нам с переводом, за спиной отца огорченно разводит руками, но он на моей стороне, ему нравятся мои визиты, они явно оживляют этот полутюремный быт, и спасая ситуацию, Кава сам приглашает меня к столу. Кармаль тоже садится и уже смотрит на гостя не так строго.
– Скажите, товарищ журналист, еще раз – для чего вам нужны эти разговоры со мной?
Я опять, уже не впервые, объясняю ему, что пишу книгу о новой истории Афганистана, о советском военном присутствии и всем том, что с ним связано. Я добросовестно перечисляю ему людей, с которыми уже беседовал на эту тему в Кабуле и Москве. Я объясняю, что товарищ Кармаль, как никто другой, способен закрыть многие белые пятна, которые существуют в моем исследовании.
– Я всегда говорил только правду и по-другому не могу. Я говорил правду, когда восемь лет был членом парламента. И когда был генеральным секретарем. Я не умею иначе. Но что значит сказать правду в ответ на ваши вопросы – вы это понимаете?
– Понимаю…
Он поднимает руку ладонью ко мне, словно призывая не спешить с ответом:
– Я знаю все. Знаю, кто и зачем убил Дауда. Кто и почему убил Тараки. Кто и как убил Амина. Я знаю, кто стоит за моей отставкой и назначением Наджибуллы. О, я знаю очень много. Но именно поэтому я не могу говорить. Еще не пришло время.
– По-моему как раз пришло.
– Афганистан и Советский Союз сейчас находятся в очень сложном положении. И я бы также не хотел усугублять его своими рассказами.
– Но, товарищ Кармаль, – я пытаюсь перехватить инициативу не очень честным способом, – вы благородно отмалчиваетесь, а в это время другие направо и налево раздают интервью, критикуют вас…
Он реагирует мгновенно:
– Вы про Наджибуллу? Да я занимаюсь политической борьбой столько, сколько ему сейчас лет! Разве это он впервые заговорил о политике национального примирения? Нет, я! Мое выступление на 26-м съезде вашей партии восемнадцать раз прерывали аплодисментами. И в том же году меня убрали. Кто из советских был тогда главным в Кабуле?
– Послом был Табеев.
– Нет, не послом. Кто был от КГБ?
Ну, это нечестный прием. Я укоризненно развожу руками:
– Нам это знать не положено.
Он грозит мне пальцем: "Все вы знаете, не притворяйтесь". И с прежней обидой возвращается назад:
– Ну, хорошо, Наджиб не имеет совести, а Шеварднадзе? А ваш главный редактор? Кому и зачем понадобилось меня убирать? Почему меня держат здесь, как животное в зоопарке: кормят, позволяют гулять, но не дают свободы? Почему не разрешают уехать в Афганистан?
Да, похоже, с этой темы нам сегодня стронуться так и не удастся. Что ж, попробуем развить ее.
– Есть по меньшей мере две причины, которые мешают вашему возвращению.
– Пожалуйста, назовите их.
– У Наджиба сейчас и без того трудное положение. После выхода наших войск он воюет на всех фронтах. А ваш приезд, вряд ли, будет способствовать единству партийных рядов.
– Но у Наджиба нет сторонников в руководстве партии, – кипятится Кармаль. – Назовите хотя бы одного.
– Допустим. Зато за Наджибом стоит министерство госбезопасности, а это большая сила…
Кармаль снисходительно улыбается:
– Вы плохо информированы. Верных ему людей там мало. Он непопулярен. А вы знаете, кстати, что когда-то он был одним из моих телохранителей? Да, да, ходил рядом и твердил: "Я закрою вас своей грудью." А теперь он что говорит? Предатель! Если вы поедете в Кабул вместе со мной, то увидите, как меня встретит народ.
– Но я не поеду с вами в Кабул, – говорю я и смотрю ему прямо в глаза. – Я хочу жить, а вас и ваших попутчиков убьют, едва вы сойдете с трапа. И это вторая причина, по которой вам следует остаться здесь.
Он тоже в упор смотрит на меня. Нет, наверное, нельзя так разговаривать с руководителем государства, хоть и бывшим. Сейчас обидится, вышвырнет меня из дома, и никакие извинения не помогут. Но что-то ломается у него внутри.
– Я не боюсь смерти и готов умереть за родину, – тихо говорит он.
– Зачем умирать. Возможно, я преувеличиваю степень опасности, но я знаю точно: ваша личная трагедия заключается в том, что афганский народ уверен – вы приехали в Кабул на броне советских танков и сидели на троне, поддерживаемый советскими штыками. Вы непопулярный человек у себя на родине, товарищ Кармаль.
– Это ложь! – Его и без того темное лицо чернеет. – Да, у меня есть много врагов, потому что я был беспощаден в своей борьбе. Но везде – в Кабуле, Кандагаре, Герате, Джелалабаде – я всегда чувствовал, что народ меня любит, идет за мной. И народ, и партия.
…Ну, что на это сказать? Нет, лучше сегодня остановиться. Иначе Бог знает, чем обернется наш диалог. Лучше сделать паузу.
Я аккуратно свожу разговор к каким-то несущественным вещам, делаю ему несколько комплиментов, выражаю надежду на продолжение наших встреч. Мы прощаемся вполне сердечно, словно только что не было никакого спора.
Бабрак Кармаль… Еще одна судьба – символ великого противостояния в 20-м веке, еще одна человеческая драма. С юных лет сын генерал-полковника, губернатора крупной пуштунской провинции посвятил себя служению идее свободы. В студенческие годы – активист движения за демократические права, оппозиционер, диссидент. Много раз был под арестом, несколько лет провел в тюрьме, участвовал в голодовках, подвергался допросам "с пристрастием".
Свобода для него никогда не была понятием классовым. Вернее, не была до той поры, пока пути юной афганской демократии не пересеклись с коммунистической религией, миссионерами которой в Кабуле выступали наши дипломаты и разведчики.
Фамилию нового афганского лидера мир узнал в последние дни 1979 года. Сообщения агентств были скупы и противоречивы. В Кабуле то ли путч, то ли переворот, прежний вождь Хафизулла Амин оказался "наемником мирового империализма", "кровожадным тираном", "агентом ЦРУ" и потому убит (кем? как?), в ДРА вошли советские войска (с какой целью? на какой срок?) новым генсеком избран (или назначен?) Кармаль Бабрак (сначала у нас писали именно так – Кармаль Бабрак).
Роковой день известен – 27 декабря 1979 года. Однако у всего есть свои истоки.
Восхождение Кармаля на афганский престол началось пятнадцатью годами ранее.
1 января 1965 года в скромном глиняном доме на окраине Кабула собрались 27 молодых мужчин. Дом принадлежал писателю по имени Тараки, а гостями были избранные марксистскими кружками делегаты учредительного съезда народно-демократической партии Афганистана.
В перерыве, разбившись на группы, пили чай с печеньем, толпились в коридоре и гостиной. Кто-то спросил Тараки: "Какая сила уполномочила тебя нас собрать? Кто тебя поддерживает?" На что Тараки высокопарно ответил: "Собственная воля и народ Афганистана".
После перерыва приняли устав и программу партии. Генеральной линией было провозглашено "построение общества, свободного от эксплуатации человека человеком". Идейно-теоретическими основами был назван марксизм-ленинизм.
Сразу после этого семь избранных членов ЦК провели пленум, на котором первым секретарем выбрали Тараки, а его заместителем – Кармаля.
Известно, что впоследствии партию станут раздирать жесточайшие фракционные разногласия, междоусобицы, яростная борьба за власть и это горько скажется на судьбе всех афганцев. Но мало кто знает, что первые трещинки появились уже тогда, сразу, на том учредительном съезде. Так, Джаджи, не обнаружив себя в числе членов ЦК, настолько обиделся, что немедля покинул ряды партии. Трех человек – Тараки, Кармаля и Бадахши – делегаты заподозрили в подлоге при голосовании.
Через год расхождения руководителей НДПА в вопросах тактики и борьбе за лидерство приводят к расколу: Кармаль и его сторонники выходят из состава ЦК и формируют свою фракцию "парчам" ("знамя"), провозглашенную как "авангард всех трудящихся". Другая группировка "хальк" ("народ"), руководимая Тараки, называет партию "авангардом рабочего класса". В рядах парчамистов больше выходцев из богатых семей – помещиков, торговцев, интеллигенции, высшего офицерства (ничего себе – "трудящиеся"!). Среди халькистов преобладают малоимущие. У парчамистов много таджиков. Халькисты в основном пуштуны.
Еще деталь: Афганистан – страна крайне отсталая, сплошь крестьянская, феодальная, однако партийцы в уставе своей организации определяют ее, как "высшую форму политической организации рабочего класса". Чуете, откуда ноги растут? А многие функционеры "халька" открыто называют себя "коммунистами". При этом обе фракции, не жалея бранных эпитетов, щедро обмениваются взаимными обвинениями: для сторонников Тараки парчамисты – это "продажные слуги аристократии", а люди Кармаля называют халькистов "полуграмотными лавочниками и националистами". Вот такая партия…
1968 год. Внимание! На сцене появляется еще одно важное действующее лицо. После учебы в американском университете, домой возвращается Хафизулла Амин. Вступив в партию, он начинает яростно проповедовать в ее рядах идеи пуштунского национализма. Даже соратники по фракции "хальк" в шоке от его речей. На ближайшем пленуме Амина переводят из членов партии в кандидаты и клеймят его, как "фашиста и шовиниста". Погодите, он очень скоро припомнит это всем, кто его клеймил.
А на другом полюсе общественно-политической жизни в те же годы вызревала еще одна тайная сила.
В конце 60-х в Кабуле родилась организация под названием "Мусульманская молодежь". Своей целью она объявила "создание подлинно исламского государства", вся жизнь которого должна быть основана на фундаментальных основах религии. Это был инкубатор будущих исламских партий и течений, которые спустя десять лет возглавят борьбу против советского военного вторжения. До поры, до времени две этих силы существовали параллельно, никак не соприкасаясь и не враждуя друг с другом. Их ряды множились, их авторитет рос. Энергия будущего взрыва накапливалась.
В июле 73-го армейские офицеры, руководимые членом королевской семьи, бывшим премьер-министром Даудом, совершают в Кабуле бескровный переворот. Король Мухаммад Захир-шах свергнут. Провозглашается республика. Исламисты воспринимают это, как сигнал к началу боевых действий и через некоторое время "Мусульманская молодежь" поднимает антиправительственные мятежи – вначале в Панджшерской долине, а затем в других афганских провинциях. Военному делу молодые люди обучаются в Пакистане. Эти ребята скоро станут ядром "джихада", то есть "священной войны с неверными". Пока "неверными" объявляют кабульских чиновников. Впрочем, режим Дауда подвергается нападениям с двух сторон: справа его атакуют исламские фанатики, а слева беспрерывно критикует НДПА.
В 77-м новая конституция страны провозглашает Афганистан "демократическим государством", однако наряду с этим лишает партию Тараки и другие общественно-политические организации права на легальное существование. Перед лицом грядущих опасностей лидеры стараются забыть о былых разногласиях и подписывают "Заявление о единстве ". Обе фракции соединяются на принципах равного представительства халькистов и парчамистов в руководящих органах партии. Ура!
Тогда же в ЦК начинают разрабатывать план действий по свержению Дауда и захвату власти. Почему бы и нет? У них уже почти 20 тысяч членов, около трех тысяч в своих людей в вооруженных силах. Почему бы и нет?