– Конечно, это так. Еще во Вьетнаме нас подозревали в симпатиях к коммунистам. Бред… Мы просто пытались работать честно. Саддам наверняка считает, что я сотрудничаю с ЦРУ. А в Вашингтоне почти все думают, что я продался Багдаду. Там меня без конца проверяют – ФБР, конгресс, какие-то комиссии… Правда всем режет глаза. Вы думаете, наши генералы были в восторге от того, что я показал сюжет из того бункера, где американская бомба убила пятьсот женщин и детей? Но не надо бить гонца, приносящего плохие вести.
Краем глаза я замечаю, что наш майндор Ахмет навострил уши и бочком-бочком приближается к столику, за которым мы беседуем. Саша показывает ему на свободный стул: садись, мол, не майся. Но Ахмету нельзя садиться, он прикладывает правую руку к сердцу – благодарю, мол, покорно – и делает вид, что кого-то ищет. А кого ему тут искать, кроме нас?
- Раз уж ты вспомнил Саддама… Расскажи, как брал у него интервью. Ведь из всех журналистов он только с тобой согласился встретиться.
- На днях пришли ко мне два местных парня. Велели раздеться догола. Тщательно ощупали одежду, вынули из карманов все, даже ручку. Стерилизовали какой-то жидкостью мои руки. Потом посадили в БМВ и сорок минут в полной темноте возили по городу. Привезли в небольшой дом на окраине. Завели в комнату с двумя креслами и большим ковром. Саддам Хусейн появился в голубом костюме и модном галстуке. Его ботинки были начищены до блеска. Он спросил, есть ли у меня список с вопросами? "Был, но ваша охрана изъяла все мои записные книжки." Он улыбнулся: "Давай просто поговорим." Мы беседовали целый час. Прощаясь, я спросил, не очень ли жесткими показались ему мои вопросы? Он засмеялся: "Нет. Но они заставили меня думать."
- Сколько тебе платят за риск?
- Ну, вот, теперь я точно знаю, что вы советские. У нас на Западе не принято задавать такие вопросы. Сколько платят… А сколько надо платить человеку, над головой которого то и дело пролетают стаи крылатых ракет? Мы каждое утро просыпаемся здесь с большим удивлением, что все еще живы. Правда, Дэйв, – громко крикнул он своему оператору, сидевшему за соседним столом.
Клянусь, этот Дэйв понятия не имел, о чем мы говорим, но он с готовностью кивнул и даже приветливо помахал нам рукой.
- Мой контракт с Си-Эн-Эн включает в себя вероятность того, что меня могут убить. Поэтому я не могу себе позволить роскошь много думать об этом.
- Тогда скажи, о чем ты думаешь много? - Тут же нашелся мой приятель Саша.
- О своей новой подруге, - сразу заулыбался американец. - Ей двадцать три года. Она блондинка и тоже занята в телевизионном бизнесе. Недавно я прямо отсюда сделал ей по телефону предложение. Но, джентльмены, вам не кажется, что мы заговорились? Мне пора. А если у вас еще возникнут вопросы, я всегда к вашим услугам.
Да, это была очень странная война. Воспользовавшись тем, что арабы Ирака зачем–то потеснили арабов Кувейта, западный мир объявил Саддама Хусейна главным врагом цивилизации и начал против него крестовый поход. В сопредельных странах был сосредоточен такой ударный потенциал, какого еще не знала история вооруженных конфликтов. Элемент безумия во всем этом также превышал любые прежние представления. Уже Саддам согласился уйти из Кувейта, уже Кремль усадил стороны за стол мирных переговоров, уже повод для конфронтации, казалось, перестал существовать. И что? Все равно грянула "Буря в пустыне".
Мы прибыли в Багдад как раз в тот момент, когда бомбардировки достигли пика, и вот-вот должна была начаться наземная операция. Буш-старший решил пойти до конца. Конечно, он при этом решал свои проблемы: его рейтинг рос, военно-промышленный комплекс бурно аплодировал американскому президенту. Конечно, правы были те, кто тогда говорил: прежде баланс сил в регионе поддерживался противостоянием двух супердержав, а теперь Штаты хотят рулить единолично. И был еще один серьезный аспект у этой войны. Авторы и исполнители "Бури" словно испытывали себя для других, возможно, более важных, грядущих битв. Проверяли в деле новое оружие, отрабатывали взаимодействие, тренировали силы психологических операций.
Пройдет восемь лет и все это очень пригодится им, когда вот так же, на принципах круговой поруки, они совершенно безнаказанно, абсолютно без всякого риска для себя обрушат крылатые ракеты и "умные" бомбы на Югославию. О, да, тренировки в Ираке пошли впрок: там они потеряли двадцать человек убитыми, а на Балканах только трех. Какой прогресс!
В феврале 1991-го в Ираке происходили масштабные репетиции войн 21-го века.
И еще - это была мина, которую американцы закладывали под самих себя.
Именно с той поры антиамериканские настроения в мире резко пошли вверх. Дело даже не в том, что людей стали раздражать непомерые амбиции Штатов, взятая ими на себя роль мирового жандарма. Тысячами убивая арабов (а затем сербов, а затем афганцев), они щедро сеяли семена зла, которые очень скоро прорастали ненавистью к Америке. "Умные бомбы" убивали не только солдат Хусейна или агентов Милошевича или талибов муллы Омара. Тот бункер в Багдаде, по стенкам которого вакуумный взрыв размазал пол тысячи мирных людей, был не единственной ошибкой "Бури в пустыне". Заводы, электростанции, мосты, десятки других сугубо гражданских объектов были разрушены за полтора месяца – мы сами стали тому свидетелями. И сколько при этом погибло рядовых граждан – один Бог знает.
…Восемь лет спустя я был в Белграде и в Косово, когда вот так же, предварительно прополоскав мозги миллионам обывателей в западных странах, альянс бомбил Югославию. И опять там ежедневно происходили эти трагические "ошибки". Сожженные напалмом пассажирские поезда, разбитые жилые дома, мосты, заводы… Я только неделю провел там, но и этого оказалось достаточно, чтобы вернуться домой с ненавистью в сердце. Вернувшись, я ходил по московским улицам и молил: только бы не встретить американца – так тогда кулаки чесались, я за себя не ручался, полез бы в драку. Что же тогда говорить о тех, кто потерял под бомбами своих близких, своих друзей, кто несколько недель был вынужден каждую ночь униженно спускаться в подвалы, ощущая себя абсолютно беззащитным, растоптанным, распятым?
Конечно, мир наш несовершенен, а порой и уродлив. И наверное, то, что в порядке вещей для арабов, американцам может казаться несовместимым с их представлениями о демократии и свободе. И Милошевич, судя по всему, редкий мерзавец, глупо с этим спорить. И талибы мало у кого вызывают симпатии. Но… Устраивать в наше время разборки с помощью оружия – пусть и высокоточного – значит не решать проблему, а только усугублять ее. Плодить новых врагов. Закладывать новые мины замедленного действия.
Тот фугас, оставленный в арабском мире в ходе операции "Буря в пустыне", рано или поздно должен был взорваться. Возможно, это уже случилось – 11 сентября 2001 года. Возможно, это еще и не случилось, а случится позже…
С долговязым британцем из Би-Би-Си я впервые заговорил спустя несколько дней после нашего приезда в Багдад. Днем он уезжал на съемки, наши маршруты почти не пересекались, а вечерами, когда мы заглядывали на огонек к своим спасителям, он обычно сидел в сторонке и помалкивал. Сжимал в руке свой стакан с виски и смотрел прямо перед собой. Казалось, его мало занимали наши разговоры. И еще, казалось, он знает нечто такое, что остальным неведомо. Даже в своей телевизионной команде он держался как бы отдельно от других. Постепенно меня это стало занимать. Странный, однако, парень.
Его звали Рори Пек.
Когда начинались ночные бомбардировки, Рори так же молча вставал, брал камеру и отправлялся на крышу – работать. Делал он это так невозмутимо, словно снимать предстояло безобидный праздничный фейерверк, а не смертельный налет стратегических бомбардировщиков и крылатых ракет. Клянусь, все остальные, кто отваживался в это время подниматься на крышу, чувствовали себя героями, это было особенно заметно, когда они возвращались. Он – нет. Просто брал камеру и шел. После отбоя он приходил в комнату, отдавал Хисе отснятые кассеты, снова брал в руки недопитый стакан и слабо реагировал на наши порой бурные разговоры.
Он был длинный, слегка нескладный и всегда существовал словно сам по себе, отдельно от остальных. Имел подбородок, который принято называть волевым. Высокий с залысинами лоб окаймляли темные с явным рыжеватым оттенком вихрастые волосы. Если он пару дней не брился, то обрастал откровенно-рыжей щетиной. Не смотря на тонкую кость, изящные кисти рук и "музыкальные" пальцы, он, войдя в помещение, производил впечатление неожиданно забредшего лося. Это ощущение подчеркивали глаза: темно-зеленые, с рыжими пятнышками и неукротимым диковатым огнем. Он постоянно излучал импульсы какой-то неведомой силы.
Как-то раз, оказавшись за столом рядом с ним, я обмолвился, что работал в Афганистане. Рори медленно обернулся ко мне, внимательно посмотрел своими слегка безумными глазами:
- А где ты бывал в Афганистане?
- Джелалабад, Кандагар, Герат… Везде…
- Я тоже работал в Афганистане, - отвернувшись и рассматривая на свет стакан, сказал он.
- И где же?
- Джелалабад, Кандагар, Герат… Везде…
Помолчали. Но с этой минуты словно какая-то связь образовалась между нами.
- Разумеется, я был по другую сторону фронта, - пояснил через некоторое время Рори Пек. - С моджахедами. Ты был с коммунистами, а я с партизанами.
Опять помолчали. Да, каждый из нас прошел через свой Афганистан, и сейчас не следовало спешить с тем, чтобы выяснять отношения.
- Ты приходил из Пакистана? - Спросил я.
- Да. Тридцать раз переходил через границу.
Мне показалось, будто я ослышался.
- Сколько-сколько? Может быть, тринадцать?
- Тридцать, - невозмутимо подтвердил он, улыбкой показав, что оценил мое изумление.
Так вот откуда была в нем эта странная отчужденность. Он и вправду пережил такое, что другим неведомо.
Мы стали разговаривать. Видно почувствовав мое искреннее волнение, Рори Пек сделался щедрее на слова. В тот раз мы проговорили несколько часов подряд. Он рассказывал о своих рейдах с партизанами, о Панджшерском ущелье и о наших солдатах, которые были в плену у моджахедов. Наверное, Рори впервые нашел такого внимательного слушателя. Ветераны, особенно те, кому пришлось хлебнуть лиха, редко кому-то изливают душу. В тот вечер мы просто нашли друг друга.
Очень скоро мы выяснили, что по меньшей мере два или три раза судьба сводила нас в одних и тех же районах и в одно и то же время. Только по разные стороны войны. Это казалось невероятным, но так было.
- Уезд Сурхруд, - говорил он.
- А кишлак назывался - Балабаг, - подсказывал я.
- Точно, – придвигался он ко мне, и его прежде холодные глаза теплели. – Это был август, нет – сентябрь 87-го.
- И я ведь мог тебя подстрелить.
- Но журналисты не носят оружия и не стреляют в людей.
Наши носили, подумал я, но вслух ничего не сказал. Нам еще предстояло очень многое объяснить друг другу. Но не сейчас. Не сразу.
Помню, в тот вечер меня более всего поразило, что он так много раз нелегально пересекал афганскую границу. Это не укладывалось в сознании. У нас журналист, единожды побывавший в Афганистане - вполне легально, ничем особо не рискуя, – уже считал себя храбрецом. И окружающие посматривали на него с интересом: ну, дает! А тут западный человек – и не супермен какой-нибудь, не агент 007 – тайно, по горным тропам пробирался в охваченную войной чужую страну и подолгу жил в этой стране, работал, рискуя погибнуть каждый час, каждую секунду, каждое мгновение.
А уж я-то знал, как рисковал Рори Пек. Я хорошо помнил ту охоту, которую устраивали наши спецслужбы, наши военные и афганская госбезопасность на западных граждан, если те обнаруживались в пределах ДРА. Нам на протяжении всей войны требовалось предъявить миру доказательства западной поддержки партизан. Во что бы то ни стало выложить на стол факты: с Советским Союзом сражаются не дремучие моджахеды, нет, против него ополчился весь Запад – с его деньгами, оружием, инструкторами, наемниками, советниками. Но этот чертов Запад тонко работал. Оружие партизанам поставлялось в основном советского производства – закупленное в третьих странах. Деньги? Они, как известно, не пахнут. Попробуй докажи, откуда у Масуда деньги. Наемники и советники? Как хотелось нашим изловить хотя бы одного. Вся агентурная сеть была нацелена на это. Увы… Однажды под Кандагаром подстрелили американского корреспондента. Однажды в засаду попал французский тележурналист. Вот и все. А охотились за этой публикой девять лет. Изо дня в день. И ловушки были расставлены повсюду.
Поэтому, едва начав разговаривать с Рори, я понял, что он совершенно необыкновенный человек. Я был поражен его скупыми рассказами. Конечно, сказалось и мое недавнее прошлое: я тогда многое оценивал сквозь него – и людей, и их слова, и их поступки, не остыл еще.
На следующий вечер мы уже сели поодаль от всех, чтобы поговорить подробнее. Первоначальные эмоции улеглись. Теперь я хотел расспросить Рори о наших пленных. Советские войска два года назад покинули Афганистан. Но где-то там, в горах и пещерах, все еще продолжали томиться солдаты, по разным причинам оказавшиеся заложниками партизан. Сколько их было? Точной цифры никто не знал. Говорили о пропавших без вести – называли при этом триста человек. Но кто из них жив? Где они? В моей стране только совсем недавно стали в открытую говорить об этом. Прежде тема солдат, оказавшихся в плену, была запретной – так повелось еще со сталинских времен.
- Да, - сказал Рори Пек, жестко глядя на меня, - я встречал ваших парней. В Панджшере и в других местах. Вы бросили их.
По его словам, участь пленных была ужасной. Те моджахеды, которые относились к "непримиримым", не церемонились с ними: офицеров убивали, сначала подвергнув их страшным пыткам, а солдат сажали на цепь, тоже обрекая на смерть – только медленную. "Умеренные" относились к пленникам погуманнее: пытались обратить их в ислам, использовали на разных работах. Первый раз встретившись с этими несчастными, Рори был потрясен. Он подолгу беседовал с нашими солдатами, записывал адреса их родных в Союзе, а затем через Международный Красный Крест пытался наладить переписку. Он покупал им еду и сигареты. Подбадривал.
Странно, но питавший вполне определенные чувства к советской армии, он не испытывал к этим людям ни капли злорадства. Только жалость и сострадание. Они уже не были врагами его друзей. К тому же он знал: империя бросила их на произвол судьбы. Никто не пытался их спасти. Никому не было до них никакого дела. Их вычеркнули из списков, родственникам сообщили "пропал без вести" и все. Нет человека – нет проблемы.
- Я не понимаю, – говорил он, буравя меня своими холодными глазами, – почему вы забыли этих людей? Кто-то же должен им помочь!
Давно я не чувствовал себя так неуютно, как в тот вечер. Да, наше огромное государство предало солдат, которых само же отправило воевать в чужую страну. В афганских горах и пустынях оно не смогло обеспечить их безопасность, а потом и вовсе отвернулось от них, попавших в беду.
Рори Пек стал для многих из них надеждой.
В тот вечер у меня родилась идея. Но я еще не решился высказать ее своему новому приятелю.
А наш табор в "Аль Рашиде" взбудоражили тревожные слухи: американцы с союзниками вот-вот должны начать сухопутную операцию в Ираке.
Вечером в большом ресторане, расположенном в цокольном этаже, после трудов собирается вся "тусовка". Вон Питер Арнетт попивает свое "Божоле", свысока поглядывая на коллег. За соседним столиком Дональд из Си-Би-Эс тайком подмигивает окружающим: мол, что с него взять, с этого Питера – надутого индюка? Крашеная блондинка по имени Виолетта, продюсер какой-то европейской телекомпании, громко говорит – так, чтобы все слышали, – что сегодня босс выдал им костюмы для радиационной защиты – к чему бы это, как вы думаете, уж не применят ли завтра американцы ядерное оружие? Испанец Альфонсо Рохо из газеты "Эль Мундо" хохочет: "Успокойся, дорогая, пока с нами мистер Арнетт, они не посмеют этого сделать". У испанца с Питером свои счеты, и он не упускает случая, чтобы его поддеть.
К белому роялю подсаживается господин в безукоризненном фраке, расправляет фалды, откидывает крышку, опускает пальцы на клавиши. Звучит тихий блюз. Ресторан наполняется людьми – они пробираются к своим столикам, освещая путь фонариками, свечами, а кто-то – зажигалками. Колеблющиеся тени на стенах. Странный, почти мистический мир.
Сильно прихрамывая, в зал входит Патрик, ближневосточный редактор газеты "Индепендент". Он напоминает провинциального профессора, а никак не фронтового журналиста: носит очки с толстыми стеклами, вечно погружен в свои мысли и потом эта хромота… Сейчас он выглядит печальнее, чем обычно. Подойдя к столику, Патрик рассеянно достает из кармана свечу, расправляет фитиль, подносит зажигалку. Он неумело укрепляет свечу в пепельнице и оглядывает зал в поисках официанта.
Заметив меня, Патрик приветливо машет рукой. Я сажусь рядом, и он тут же, как будто продолжая разговор, говорит:
- Тебе не кажется, что наш ресторан похож на отсек затонувшего корабля?
- А мы в нем, как призраки.
- Очень странная война, – грустно продолжает Патрик. – Посмотри: этот пианист в смокинге, эти дорогие вина… Говорят, администрация отеля собирается открыть ночной клуб под названием "Тысяча и одна ночь". Ты представляешь! А смерть совсем рядом. Возможно, именно сейчас ракеты снова убивают людей в одном квартале от нас. Как тебе это?
- Ты прав, дружище. Меня тоже не покидает ощущение нереальности. Мир и вправду сошел с ума. Но что с тобой сегодня? Отчего у тебя такое невеселое настроение? Вон посмотри на испанца – веселится напропалую и, похоже, решил всерьез приударить за Виолеттой.
Патрик мягко улыбнулся, словно доктор больному. Пожал плечами.
- Здесь так бывает. Вдруг такая тоска подступит. И не "Томагавки" тому виной. У меня в комнате сейчас были гости. Один американский фотограф, молодой и горячий, с удивительным энтузиазмом защищал Штаты в этой войне. Я понимаю, у янки совершенно особый патриотизм, но, Господи, ведь все так не просто. Мне было неловко за него. Я же ему водки предложил, а не трибуну для глупых речей.
- Послушай, Патрик, я согласен с тобой, эта война и вправду зашла слишком далеко. Но скажи, где тот предел, когда союзники должны будут остановиться? Смерть диктатора? Установление здесь прозападного режима? Оккупация Ирака?
- Если бы я знал… По-моему, ситуация сейчас напоминает 1914-й год, когда крупные державы решили перекромсать карту мира.
- А как же новое мышление? Конец "холодной войны"? Отказ от агрессивной риторики? Ведь Запад, вроде бы, поддержал эти идеи нашего Горбачева?
Патрик укоризненно смотрит на меня сквозь толстые стекла очков.
- Вас, русских, всегда бросает из одной крайности в другую. Это не для печати, но запомни: просто Штаты и Британия поняли, что Москва им мешать не станет, вот они и пустились во все тяжкие... А к чему это приведет – мы еще посмотрим. Боюсь, однако, ни к чему хорошему.
Заметив, что от соседнего стола мне делает знаки испанец Альфонсо Рохо, Патрик поднимает свой стакан:
- Тебе, я вижу, надо идти. Давай выпьем. А когда будешь возвращаться, загляни ко мне в комнату – я тебе кое-что покажу.
- Ладно, только ты не грусти.