Пока я еще даже не представляю себе, насколько это трудная задача. Совсем другой мир. Он живет по иным законам, опирается на неведомые традиции, чтит свои ценности, наказывает по своим понятиям. Это только так кажется, что афганцы – один народ. Пуштуны, таджики, хазарейцы, узбеки, нуристанцы… И у всех свои правила, свои тайны. Племена, кланы, религиозные секты и течения. Сунниты, шииты, исмаилиты… А взять партию, которая три года назад заварила всю эту кашу, которую потом назвали Апрельской революцией. Там тоже сразу ничего не поймешь. Половина членов НДПА – парчамисты, половина – халькисты. Программа у партии одна, но эти два крыла враждуют не на жизнь, а на смерть. Все силы уходят у них на эту войну, а на борьбу с контрреволюцией сил уже не остается. Странно. Непонятно.
Но ничего, времени у меня вполне достаточно. Разберусь.
Формально я приехал в Кабул с мандатом советника ЦК комсомола. Корреспондентского пункта от газеты здесь нет, его еще предстоит открывать. Пока и не спешу бомбардировать "Комсомолку" своими статьями: надо вначале осмотреться, понять что к чему.
Почти каждый день, ближе к полудню, я появляюсь в редакции местной молодежной газеты под названием "Дарафше джаванон". Она расположена в так называемом "новом микрорайоне" Кабула, застроенном типовыми панельными домами, как где-нибудь на окраине Ташкента или Термеза. Поднимаюсь на третий этаж. Вхожу в грязноватую комнату. В афганской столице все офисы выглядят одинаково обшарпанными и пыльными. У входа, как и везде, дежурят вооруженные солдаты, которые особенно не утруждают себя проверкой документов. Потом я пойму, отчего у каждой кабульской двери сидит солдат с автоматом – для призванных в армию афганцев это верный способ отвертеться от участия в боевых действиях. Но это, как и многое другое, я пойму позже.
Я должен приходить сюда, потому что одной из моих обязанностей советника является помощь в становлении первой афганской молодежной газеты. Это орган их молодежной демократической организации, которую создают по аналогии с нашим комсомолом и при активном участии нашего комсомольского ЦК.
Итак, я вхожу в редакционную комнату и сразу вижу, что тут не чувствуется никакого революционного энтузиазма. Главный редактор пьет чай и с сонным видом разгадывает кроссворд. Его заместитель играет в шахматы с ответственным секретарем. Остальные следят за игрой. Мое появление картины не меняет.
– Салям алейкум, рафик Снегирев, – вежливо приветствует меня главный редактор. Он встает, мы троекратно лобызаемся под взаимные бормотания, перевести которые можно так: "Как дела? Как ваше драгоценное здоровье? Как родители поживают? Как погода? Как, вообще, жизнь? Что нового? Каким был ваш ночной сон? Ничего не беспокоит? Точно, не беспокоит?" Увы, этот ритуальный набор абсолютно бессмысленных фраз надо произносить при каждом приветствии. Так заведено и с этим, хочешь или не хочешь, приходится мириться.
Наконец, закончив с бормотаниями, главный редактор, опять садится и с головой погружается в разгадывание кроссворда.
– Салям алейкум, – тоже сердечно приветствую я коллег. Затем подхожу к шахматистам, сгребаю с доски деревянные фигуры, а самой доской бью по голове заместителя главного редактора. Не сильно, но вполне достаточно для того, чтобы он осознал степень своей вины.
Я сам себя ненавижу в эту минуту. Ну, что за метод? Как смеешь ты поднимать руку на этих людей? Что вообще ты о них знаешь? Но дело сделано. Эмоции опять оказались выше разума.
Заместитель главного редактора, ничуть не обидевшись, моментально делает вид, что погружен в революционную работу. Главный редактор мгновенно откладывает кроссворд и хватает телефонную трубку: "Алло, это центральный комитет? Какие будут указания?" Самый молодой корреспондент, высокий, худощавый и энергичный пуштун по имени Фарук распахивает объятия и идет на меня:
– Товарищ Снегирев, если бы вы только знали, как рады мы вас видеть.
Мы обнимаемся, опять троекратно тремся щеками – так принято, – и Фарук, продолжая глядеть на меня влюбленными глазами, приглашает выпить чаю. Мальчонка-слуга уже разливает по пиалам зеленоватую водичку.
Так начинается мой типичный рабочий день в молодежной газете. Иногда, едва войдя, я в слепой ярости бью чайные чашки. Иногда беру за грудки какого-нибудь особенно отпетого бездельника. Я никак не могу взять в толк: если страна, как нам говорили, полыхает революционным пламенем, то отчего в редакции царит благодушие, словно в застойной российской районке? Где энтузиазм и порыв? Где репортажи из окопов? Почему никто, черт подери, не едет в командировки? Почему на газетных полосах опять нет фотографий юных героев революции? Почему? Почему? Почему?
Сейчас через переводчика мне доложат содержание вышедшего номера, потом мы обсудим план следующего номера, затем я поругаю их за то, что опять никто не поехал в провинции и никто не пишет о том, как идут битвы. Вся газета – сплошные лозунги, отчеты с собраний, трескотня, болтовня, ну, кто станет это читать? Они, как обычно, внимательно выслушают меня и клятвенно пообещают немедленно пересмотреть свое отношение к делу. А завтра все опять повторится сначала.
Странно, но еще три месяца назад я понятия не имел об этой Апрельской революции. А тут как-то очень быстро проникся верой в нее, стал ощущать себя комиссаром, присланным из штаба большевиков, чтобы помочь афганцам одолеть врага и построить у себя светлое будущее. О, я был буквально переполнен революционным энтузиазмом. О степени моей наивности говорят дневниковые записи, сделанные в те первые дни.
"Борьба идет не на жизнь, а на смерть, – восторженно писал я в общей тетрадке в клеточку, едва сойдя с трапа самолета. – Это классовая борьба. Война отжившего с юным. Дремучего со светлым. Возможно, мне посчастливилось стать свидетелем одной из самых яростных и трагических революций на исходе века".
"Праздник на стадионе, посвященный местному новому году (в Афганистане он наступает 21 марта). Поразительный, только здесь возможный контраст: на трибунах многие женщины прячут свои лица под чадрой – дикость, средневековое мракобесие, а на поле стадиона с неба опускаются парашютистки – тоже афганки, выросшие на этой земле. Чадра и парашют. Не надо быть провидцем, чтобы предсказать победу парашюту"
(Увы, тут я, как говорится, буквально ткнул пальцем в небо. По-видимому, еще очень не скоро афганки променяют чадру на парашют. Если вообще это когда-нибудь случится).
Но, простите, как нам было не верить в эту революцию? Мы просто генетически были подготовлены к такой вере. Прочитанные книги, пионерское детство, комсомольская юность…
Верно, сами мы жили при социализме "по Оруэллу", у нас все прогнило и никуда не годилось, но ведь мечты-то оставались. Свобода, равенство, братство. Социальная справедливость. Долой угнетателей трудового народа! "Весь мир насилья мы разрушим!" Коллективизм и братское сострадание. Интернациональная помощь. Эти мечты были впитаны с материнским молоком, заучены из букваря, вызубрены, они стали частью каждого из нас.
И ведь еще была огромная и казавшаяся нам могучей страна. Да, в этой стране все жили одинаково бедновато, но зато там не было такой ужасающей нищеты, а были гиганты индустрии, каналы и гидростанции. И был Гагарин и Олимпиада в Москве. Нам бы не таких заскорузлых вождей, как Брежнев и его окружение, тогда все сложилось бы по-другому. Так думал я, так думали многие мои сверстники. Попав в Афганистан, еще не успев как следует осмотреться, мы начинали делать то, к чему готовились всю предыдущую жизнь.
По вечерам, выпив водки, пели в гостиничном номере, приспособив слова старой песни к новым реалиям: "Наш паровоз, вперед лети. В Кабуле остановка. Иного нет у нас пути. В руках у нас винтовка".
Как было не поверить? Над землей летали космические корабли. По железным дорогам мчались скоростные экспрессы. Вырабатывали ток атомные электростанции. В мире, откуда мы приехали, были компьютеры, телевизоры, автомобили, фонари театральных подъездов, аэропорты, вокзалы, бульвары… А здесь время словно вернулось вспять. На афганском календаре значился 1360 год – иногда мне казалось, что так оно и есть, что я будто перенесся на несколько веков назад, в прошлое. Под жесткими лучами солнца бредут волы, запряженные в деревянную из коряги сделанную соху, за ними уныло плетется, налегает хилой грудью на рычаг босой в лохмотьях крестьянин. Семенят по пыльным дорожкам ослики, вьюченные хворостом для очагов. Кругом – куда ни глянешь – страшная бедность, чудовищная отсталость, мрак, грязь. Эти жутковатые тетки под паранджой. Босые, чумазые дети.
Тогда что же получается? Если в этой отсталой стране нашлась сила, которая захотела вытащить свой народ из мрака, дать детям возможность ходить в школу, крестьянам пахать не на быках, а тракторами, девчонкам смотреть на мир не сквозь сетку чадры, то разве это не революция? Не борьба грядущего с обреченным?
И я к этому причастен. Замечательно! Кровь опять кипела во мне. Я без устали мотался по городу, а затем – по всему Афганистану, глаза горели, жизнь снова казалась наполненной смыслом.
Наш паровоз, вперед лети!..
Как было не поверить? Ведь любая социальная революция – есть борьба за право на прогресс, против нищеты, отсталости, порабощения. Если эти люди захотели жить по-человечески, что плохого? Если Советский Союз пришел им на помощь, что плохого? Мы построили в Афганистане сотни километров дорог, тоннели, мосты, фабрики, ирригационные системы, институты, училища… Десятки тысяч афганцев получили образование в наших университетах и техникумах. Что плохого?
Нет, ничего плохого в этом не было. Агрессоры, завоеватели так себя не ведут. Мы не были агрессорами. Мы действительно пришли им на помощь.
Стоп. Вот тут-то в моих рассуждениях наступал тупик. Мы пришли им на помощь. И Тараки просил, чтобы вошли наши войска, и Амин умолял. А уж Кармаль – нынешний вождь – этот, кажется, и дня не продержится без опоры на советские штыки. Но почему? Отчего случилось так, что революция, совершенная во благо народа, нуждается в поддержке чужой армии? Отчего только крупные города, центры провинций, контролируются властью, а вся остальная страна под "душманами". Выходит, народу революция не нужна? Выходит, народ против прогресса? Стоп, стоп. Чепуха какая-то. Ведь нам с юных лет твердили, что народ является движущей силой исторического процесса. Что рабочие и крестьяне – это самый передовой, самый революционный класс. Их только зажечь! В Афганистане прогрессивно настроенные офицеры и интеллигенты начали демократическую революцию. Зажгли. Но отчего их не поддержали широкие народные массы? Не поддержали – это еще мягко сказано. Я хоть и недавно здесь, но уже убедился в том, что широким массам эта революция до фени. Даже моих коллег из молодежной революционной газеты невозможно уговорить поехать на фронт.
Почему же так мало желающих защищать революцию?
Непонятно. Надо разбираться. Много непонятного.
Разбирался. Колесил по стране. Встречался с разными людьми. Разговаривал. Анализировал. Учился думать.
Непростой это был процесс. Порой мучительный. Ведь кем все мы были? Мы были – специалисты с высшим образованием. То есть каждый из нас окончил университет или институт, прочитал какое-то количество книг, получил диплом. Но это вовсе не означало, что мы умели самостоятельно думать. Вся система советской жизни – от детского сада до старости – была построена таким образом, что человек становился пленником определенных догм, жестких стереотипов, которые, как прутья стальной клетки, не давали воли сознанию. Социализм – лучшая социальная система из существующих на земле. Капитализм агрессивен по своей сути и обречен на неминуемую и скорую гибель. Марксизм-ленинизм – всепобеждающее учение. Кто не с нами – тот против нас.
Думай, парень, думай. Тебе выпал шанс разобраться и в своей жизни, и в том, что происходит вокруг. Не упусти этот шанс.
Просыпаешься обычно не от пальбы, а за мгновение до ее начала. Какой-то сердечный толчок сразу будит тебя, приводит в состояние тревоги. Правая рука инстинктивно тянется к изголовью кровати, где под подушкой с вечера оставлен пистолет.
Прямо под окнами отеля затевается бой: сначала выстрелы редкие, неуверенные, потом вступает башенный крупнокалиберный пулемет бэтээра, потом кто-то из соседей поддает с балкона автоматного огня. И понеслось… Рядом с подъездом расположен минометный расчет – эти тоже не упустят случая ответить на обстрел из своего ствола. Чудная получается ночь.
Я в Герате – древнем городе на западе Афганистана, известном своими историческими памятниками, старой соборной мечетью и искусными изделиями местных ремесленников. Впрочем, с недавних пор Герат еще и печально прославился мятежом, вспыхнувшим в расквартированной здесь 17-й пехотной дивизии правительственных войск. Восстание жестоко подавили, а оставшиеся в живых мятежники с оружием в руках ушли к душманам, которых и без того много водилось вокруг города. С тех пор эти края считаются самыми неспокойными в Афганистане. Только с восхода солнца и до полудня Герат более или менее контролируется властью, потом здесь хозяйничают бандиты.
Моя кровать расположена вровень с окном. И хотя оно до половины заложено мешками с песком, все равно при обстреле становится страшновато, и я привычно соскальзываю на пол. В это время на соседней кровати у стены просыпается мой старший коллега фотокорреспондент Георгий Борисович Надеждин. Ночь уже в клочья разорвана бешеной перестрелкой, снаружи истошно кричат и матерятся наши защитники, а Надеждин словно оглох или спятил.
– Опять ты свои носки забыл постирать, – ворчливо выговаривает он мне. – В этом климате носки лучше стирать каждый день.
Ветеран советской фотожурналистики лежа закуривает сигарету и удовлетворенно обещает:
– Ну, ничего, я из тебя сделаю человека.
– Сделаешь, – охотно соглашаюсь я. – Если до утра доживешь.
Мы уже не в первой поездке вместе, я ценю его дружбу – прежде всего потому, что он беспредельно смел и обладает замечательным чувством юмора.
В Герат мы приехали с грустной миссией: искать пропавшего неделю назад Гену Кулаженко. Гена был направлен сюда из Белоруссии – помогать местному комитету демократической организации молодежи. Я уже приезжал к нему прежде и уже тогда понял, что этому парню досталась трудная судьба: город практически был на осадном положении, густая пальба начиналась сразу после обеда, и даже днем поездки по улицам рекомендовалось совершать только под прикрытием брони. В Герате мы теряли людей почти ежедневно.
Вместе с небольшой группой других советских специалистов (в основном военных советников, офицеров КГБ и ГРУ) Гена жил в отеле "Герат", построенном незадолго до революции сразу при въезде в город на шоссе, ведущем из аэропорта. Этот трехэтажный и вполне приличный по тем временам отель соорудили специально для иностранных туристов, которые раньше во множестве приезжали сюда. Теперь отель был превращен в маленькую крепость: на балконах – брустверы из мешков с песком, у подъезда – бэтээр и минометный расчет, а вместо швейцара в ливрее – хорошо вооруженный боец в пуленепробиваемом жилете.
Нам было известно, что неделю назад рано утром Гена, торопясь, взял в аэропорту такси и поехал в отель. До "Герата" оставалось чуть более километра, когда дорогу желтой "тойоте" перерезала группа полевого командира Каюма Туркона. Что случилось дальше – неведомо. ХАД (так называется местный КГБ), ссылаясь на свои источники, утверждал, что в ходе короткого боя Гена был тяжело ранен и затем скончался. От крестьян из окрестных кишлаков поступала другая информация: будто бы он жив-здоров и находится в плену. Вот мы и приехали из Кабула, чтобы проверить все версии.
Сегодня утром в лабиринте глиняных улиц старого города мы обнаружили изрешеченную пулями желтую "тойоту". Но водитель, боясь, что его могут заподозрить в связях с "духами" (кстати, он вполне мог быть с ними связан), накануне бежал в Иран. После этого мы стали искать выходы на Каюма.
Тяжелые, душные дни и ночи.
Порой меня охватывало отчаяние, казалось, что исчезновение нашего парня никого особенно не волнует – ни спецслужбы, ни армию, ни дипломатов… Это было еще одно горькое открытие, сделанное в Афганистане: наше огромное государство абсолютно равнодушно к судьбам отдельных граждан, в лучшем случае оно может только декларировать свою заботу о них.
Я-то по наивности считал, что на ноги будет поднята вся разведка, подключен агентурный аппарат, задействованы возможности 40-й армии… Где там… Не появись мы в Герате, так все бы и затихло само собой. Был человек, и нет его.
Правда, и нам не везло. Только договорились о встрече с племянником Каюма, как его тут же убили. Я нашел дядю Каюма по прозвищу Гулям Кур, но и он после первой осторожной встречи немедля бежал в Иран. Хадовские агенты приводили нас к свежим захоронениям, мы брались за лопаты, раскопали одну могилу, другую, нет, опять мимо. Наконец, когда наши поиски совсем зашли в тупик, к губернатору пришел мулла из кишлака Саурестон и сказал, что он покажет место, где погребен советский. Мулла согласился быть нашим проводником, но ставил при этом одно условие: никто из местных жителей не должен знать об этом, иначе ему смерть. Хорошо, согласны. Посадим муллу в танк и пустим его впереди колонны. Без танка афганцы идти в кишлаки категорически отказывались. Впереди двинет танк с минным тралом, следом пойдут два бэтээра.
Ближе к вечеру, сгруппировавшись в уездном центре Инджиль, наша маленькая колонна направилась к кишлаку Саурестон. Но, едва въехав в лабиринт высоких глиняных стен, танк встал, его просто заклинило в узкой, как щель, улочке. А кругом дома-крепости с бойницами, глухие дувалы. И ни души. Все попрятались, затаились. Я уже знал, что это плохой признак: значит, не миновать засады.
Неужели мулла намеренно завел нас сюда? Ничего не стоило пожечь застрявшую, лишенную маневра технику, перестрелять людей. Что делать? Старший в нашей группе, полковник, явно растерялся, дал команду отступать, выводить из опасного места броню. Однако другой офицер, помоложе и посмелей, в это время буквально силой вытащил из танка муллу, облаченного в глухой плащ с капюшоном. "Вперед!" – прорычал он. И длинная цепь людей стала втягиваться в кривую, узкую улочку.
Мы прошли этот кишлак насквозь и оказались на берегу небольшой речки. Мулла покрутился немного и велел копать здесь. Солдаты-царандоевцы взялись за лопаты. Мулла поднялся на высокий берег и исчез в кустах, никому не сказав ни слова. "Где мулла?" – заволновались мои товарищи. Если он сбежал, значит здесь явная ловушка. До танка и бэтээров больше километра. Никто не поможет.
И тут раздались первые редкие выстрелы. И как обычно, было совершенно непонятно, откуда ведется огонь.
Не помню, кто скомандовал отходить. Пошли не по той тропе, которая привела нас сюда, а по руслу реки. Эта река, как нам казалось, выведет к шоссе. А прежний путь был уже явно перерезан.
Стрельба усиливалась. Все попытки заставить царандоевцев идти по верху, по обе стороны от русла ручья, ни к чему не привели: от страха эти вчерашние крестьяне потеряли способность подчиняться и, словно малые дети, жались к своему командиру – рослому майору с глубоким шрамом на лице. Поверху шли партактивисты и хадовцы.