Пройдя метров четыреста, мы увидели нашего муллу. Он сидел на рыхлом склоне, по-прежнему укутанный до самых глаз в свои страшноватые одежды. "Копать здесь", – велел, пошептавшись с ним, царандоевский майор. Два взмаха лопатой и из-под земли показалась черная куртка. Нашли? Но у Гены не было черной куртки.
И тут началось. По-настоящему. Будто кто-то там, наверху, дал команду всех нас положить в этой яме. Из-за дувалов на правом берегу загрохотали автоматы, послышались гулкие хлопки винтовочных выстрелов. Наших активистов сверху как ветром сдуло.
Вскоре стало ясно, что тело человека, на которое мы наткнулись, было изрублено самым чудовищным образом. Принесли целлофан, в него стали укладывать останки. Смрад стоял невообразимый. "Быстрей, быстрей", – поторапливал полковник, с трудом сдерживая тошноту.
Царандоевский майор пытался организовать оборону. Где там… Солдаты мешками сползали с откоса вниз, вжимались в землю, их глаза выражали животный, нечеловеческий ужас.
– Наверх, кретины! – кричал, размахивая пистолетом, майор. – Нас же всех перестреляют сейчас. Наверх!
От солдат всего-то и требовалось – ползком выдвинуться к естественному брустверу наверху и спокойненько контролировать ситуацию – чтобы никто не добрался до нашей ложбины и не забросал ее гранатами. Нет, они были парализованы. Никогда прежде я не видел таких напуганных людей. Зато партийцы и хадовцы вели себя организованно и спокойно: они заняли оборону выше по течению и хладнокровно отстреливались.
Я пытался делать фотографии, но скоро оставил эту затею. На откосе лежат с зажмуренными от страха глазами, постреливая в небо (хорошо, что не в нас), афганские солдаты. Внизу копошатся с трупом хадовцы. Яркое летнее солнце. Свист пуль над головой. Чего тут снимать?
Неосторожно оперся левой рукой о землю, и в ладонь впилось несколько колючек. Теперь все мое внимание было занято ими. Я подумал о том, что если колючки не вытащить, то ладонь начнет гнить. Забыв обо всем, я вытаскивал свои колючки. Потом спохватился, как бы увидел себя со стороны: что за бред, чем ты занят, ведь мы попали в самую настоящую западню и мало шансов выбраться из нее живым, а ты – колючки…
Майор со шрамом на лице опять занялся своими солдатами: пинками и руганью пытался загнать их на бруствер, а потом направил на солдат свой "ТТ": "Убью, твари"!
Пальба становилась все ожесточеннее. Наконец, останки были погружены в целлофановый мешок. Обливаясь потом и с трудом сдерживая тошноту, я взвалил его на плечи. Мы стали уходить вниз по ручью. Теперь огонь по нам велся уже с трех сторон: слева, справа и сзади.
Как-то само собой получилось, что хадовцы и партактивисты организовали группу прикрытия: они чуть отстали, выдвинулись выше и палили веером без остановки. И очень кстати нас поддержала броня. Танк и бэтээры, оставленные в кишлаке, успели к этому сроку выбраться из лабиринта узких улочек и заняли огневую позицию недалеко от шоссе. Поняв по звукам выстрелов, что с нами неладно, танкисты стали стрелять из пушки в сторону реки. Конечно, они вполне могли накрыть своим огнем и нас. Один снаряд разорвался совсем недалеко от русла ручья, по которому мы двигались. Но, к счастью, все обошлось. Около семи вечера мы без потерь вышли на шоссе совсем недалеко от отеля "Герат".
К этому остается добавить, что мы так и не нашли Гену. Вернувшись в Кабул, мы, его друзья, еще долго обивали пороги военных штабов, представительств разведки и контрразведки. Нас принимали маршал Соколов и генерал армии Ахромеев. Они слушали, вызывали своих помощников, отдавали какие-то распоряжения, но в итоге их приказы, переходя сверху вниз и достигнув конкретных исполнителей, теряли всякую силу. Или выяснялось, что такие приказы выполнить просто невозможно…
Да, наверное, я занимался не своим делом. Не мне, журналисту, надо было шастать по чужим кишлакам, искать выходы на "духов", разрабатывать планы операций. Не мое это дело. Но обнаружить, чье это дело нам так и не удалось.
Этот случай… Другие эпизоды… Война открывалась передо мной во всей своей неприглядной жестокости.
В Герат я приезжал еще не один раз. И разыскивая своего товарища, и по чисто корреспондентским делам.
Гена Кулаженко незадолго до исчезновения рассказал мне историю про местную 16-летнюю девочку, которая недавно погибла в бою с душманами. Фазиля – так ее звали. Она увлеклась идеями борьбы, вступила в отряд молодых защитников революции. Кстати, убили ее люди Каюма Туркона – того самого, который спустя три месяца захватит самого Гену.
Меня эта история сразу заинтересовала. Наконец-то, есть реальный факт героизма и самопожертвования, проявленного в битве за революцию. Надо немедленно писать очерк в "Комсомольскую правду".
В Герате я разыскал брата Фазили, он был офицером в звании капитана и служил в 17-й пехотной дивизии. Мы проговорили с ним несколько часов. Мухтару было лет тридцать, однако его черные волосы уже обильно посеребрила седина. Когда речь зашла о сестре, он заплакал. Никогда после я не видел рыдающего пуштуна. Получалось так, что он был виноват в гибели сестры, ведь именно от него Фазиля впервые услышала о революции, о Советском Союзе, о возможности жить без нужды и горя. Сам Мухтар уже пять лет состоял в партии. Сначала это была подпольная, нелегальная работа, потом, с апреля 1978 года, когда НДПА свергла Дауда и захватила власть, он уже ни от кого не скрывал своих взглядов. При Амине отсидел в тюрьме.
Он был выходцем из очень бедной крестьянской семьи. Сказал мне, что до сих пор сохранил в себе самое главное желание детства – хотя бы раз досыта поесть. Горсть вареных кукурузных зерен да сухая лепешка – даже такой обед у них считался роскошью. Чудом попав в военное училище, стал жадно читать книги, захотел понять, отчего его страна влачит такое жалкое существование. Позиции НДПА в армейской среде всегда были очень сильны, поэтому нет ничего удивительного в том, что Мухтар стал членом партии, провозгласившей своей главной задачей демократические социальные реформы. Он примкнул к этим людям из идейных соображений, он искренне поверил в их благородные цели, в их борьбу.
Мухтар оказался первым человеком на моем пути, которого можно было с полным правом считать сознательным революционером. Нет, прежде встречались, конечно, и другие – умные, симпатичные, смелые, убежденные борцы, – но, как правило, они занимали какие-то официальные посты, были функционерами, то есть получали за свою работу деньги, привилегии. Они разъезжали на автомобилях, говорили правильные слова, выступали на митингах, почти к каждому из них был прикреплен советник из СССР. А Мухтар просто служил в армии. Членство в партии не давало ему никаких дивидендов. Он избегал высоких фраз и не стеснялся слез, когда рассказывал о Фазиле. С первой встречи я проникся к этому человеку симпатией.
27 апреля 1981 года в "Комсомолке" появился мой очерк "Последний бой Фазили". Его перепечатали все главные афганские газеты. Один из лидеров демократической молодежной организации Фарид Маздак написал стихотворение "Сестра победы", а еще через некоторое время эти слова были положены на музыку – так родилась песня о Фазиле, которую часто исполняли по кабульскому телевидению. В Герате именем девочки назвали улицу. Но и это еще не все. Опережая ход своего повествования, скажу, что три года спустя я написал и издал в Москве книгу о Фазиле, которую затем опубликовали на фарси в Афганистане. Перевел повесть генерал Голь Ака – начальник афганского главпура, правая рука Кармаля.
Знакомство с Мухтаром переросло в дружбу. Из Герата его направили служить в горный Гардез – я прилетал туда на вертолете, и мы подолгу беседовали, сидя у горевшей печки-буржуйки: была зима, лежал снег, стужа стояла, как у нас в Сибири. Потом он недолго учился на курсах в Москве, и я был счастлив принимать Мухтара в своем доме. Потом служил в Кабуле и даже стал генералом…
Ну и что? Ради чего я вспомнил сейчас обо всем этом? Стыдно ли мне за тот очерк в газете и за ту книгу? Времена стали другими, мы стали другими, многое отвергли, от многого открестились… Но ведь была та девочка, которая взяла в свои руки автомат и отправилась в бой – потому что наслушалась от брата рассказов про социальную справедливость и поверила в светлые идеалы. Была. И была ее и моя вера в то, что мир можно устроить по законам этой социальной справедливости. Чтобы всем стало хорошо.
Конечно, легче всего сейчас признать прошлое заблуждением, отмахнуться от него, вычеркнуть из памяти. Но не получается – вычеркнуть и забыть. Прошлое – это часть каждого из нас.
Приезжая в Герат, я всегда не упускал случая, чтобы поинтересоваться судьбой и другого капитана 17-й пехотной дивизии, точнее, бывшего капитана. Его звали Исмаил, и он был в числе тех офицеров, что в марте 1979-го подняли мятеж против новой власти. Командиру зенитной батареи Исмаилу посчастливилось сбить один из самолетов, участвовавших в бомбардировке восставшей дивизии. Это сразу выделило его. После разгрома мятежа он ушел к партизанам и скоро стал самым заметным полевым командиром на западе Афганистана. Туран Исмаил – так его все звали. Туран – означает капитан. Став эмиром семи провинций, он к началу 1985 года превратился в одного из самых грозных противников государственной власти. По популярности он, пожалуй, занимал второе место среди всех исламских командиров после Ахмад Шаха Масуда. Я никогда не видел его, а все сведения черпал из разговоров с людьми или агентурных материалов ХАД, но даже этого было достаточно, чтобы составить впечатление о Туране Исмаиле, как об очень яркой и достойной личности.
Два капитана. Два убежденных борца за счастливое будущее Афганистана. Но отчего же так по-разному они видят это будущее и особенно – дорогу к нему?
Из дневника:
Ночная поездка в район кишлака Мирбачакот. Лязг гусениц. Пыль. Броня. Бегущий впереди колонны на привязи подросток Гулям Сахи со связанными сзади руками – он выполняет роль наводчика.
Встающее из-за гор солнце. Направленные в сторону кишлаков жерла тяжелых пушек, беспощадные, мертвые, изрыгающие смерть. Задранные хоботы минометов, сеющие смерть. Шакальи силуэты боевых вертолетов, рыскающие по небу и несущие смерть. Танки в пшеничных полях.
И – ясное, сразу жаркое утро. С пением петухов, блеянием овец, щебетом птиц, журчаньем воды в арыке..
Все деревни на огромном пространстве окружены броней. Редкие выстрелы.
Всех встреченных мужчин проводят мимо бэтээра, в котором спрятан другой наводчик из местных – он смотрит в бойницу и определяет, кто мирный, а кто душман.
Первый пленный. Наводчик опознал в нем врага. Афганец одет прилично. Оружия при нем нет, есть какие-то потертые справки. С ним разговаривают хадовцы – ласково, почти по товарищески.
Глаза задержанного – белесые, выцветшие, в них – любопытство, наивный какой-то свет. Он и трое хадовцев сидят на обочине, беседуют. При моем появлении все дружески мне кивают. "Вы кто?" – на фарси наивно спрашиваю я. "Друг, – радостно отвечает задержанный. – Я – друг". Это хорошо, что друг. Ясное солнечное утро, и рядом друзья. Что может быть прекраснее? А пушки в посевах – это дурной сон, нелепость, бред.
Сидевший слева от пленного полуобнял его и что-то доверительно говорит, нашептывает ему. Второй заходит сзади, неторопливо снимает с головы пленного чалму, разматывает ее, скручивает жгутом. Набрасывает ему на горло. Стягивает. Сильнее. Еще сильнее.
Хорошая дружеская компания. Все по-прежнему улыбаются, кроме пленного, который уже посинел, хрипит и выдавливает из себя только одно слово: "Салам". Его глаза вылезают из орбит. "Салам", – хрипит он, словно уже здоровается с Аллахом.
Щебечут птицы, и солнце празднично сияет с голубых небес полям, деревням и рощам.
Дневниковые записи той поры часто оставляют тягостное впечатление. Война оказалась вовсе не такой, какой она прежде представлялась по книгам и кинофильмам. Мое зрение никогда не выискивало в окружающей жизни только черные краски. Я старался видеть мир таким, какой он есть. Не моя вина была в том, что этот мир оказался столь нелепым.
Та запись была сделана недалеко от Баграма. Здешняя "зеленка" – обширная зона садов и виноградников – все годы войны оставалась очагом ожесточенных столкновений. Бои там не прекращались ни на один день.
Эта ограниченная горными хребтами долина была нашпигована нашими и афганскими войсками. Здесь располагались крупная авиабаза, мотострелковая дивизия, отдельный парашютно-десантный полк, множество других наших и афганских частей. Колоссальная сила. Казалось, тысячные массы солдат, скопления брони должны были стать гарантом мирной жизни, должны были устрашить, уничтожить "духов". Нет… Все девять лет человеческая мясорубка действовала здесь безостановочно. Партизанская война, вспыхнув сразу после ввода наших подразделений, не утихала до самого конца.
И так происходило не только вокруг Баграма. За редким исключением война ожесточеннее всего полыхала именно там, где находились наши солдаты. Чем больше солдат, тем больше стрельбы и крови. Так было и под Кундузом, и под Кандагаром, и под Гератом…
Война рождала войну, получался заколдованный круг.
Появление "интернационалистов" на афганской земле спровоцировало невиданный рост сопротивления, у джихада появился новый мощный стимул, борьба теперь велась под привлекательным для афганцев лозунгом "Смерть советским оккупантам!" Наши войска, которые по первоначальному замыслу, должны были осуществлять только охрану важных коммуникаций и объектов, постепенно втянулись в бойню по полной программе. Око за око, зуб за зуб.
Та операция под Баграмом была типичной для первого периода войны. Артиллерийские и бомбо-штурмовые удары разрушили несколько кишлаков, танковые траки изуродовали возделанные с таким трудом поля, смяли виноградники, привели в негодность сооруженные руками многих поколений ирригационные системы. Потом вперед пошли цепи мотострелков и десантников – эти тоже мало разбирались, кто там мирный, а кто душман, да и поди разберись, когда кругом все чужое, непонятное, а жить очень хочется. Возможно, в этих кишлаках и скрывался враг, но след его простыл еще вчера, когда был захвачен в плен подросток Гулям Сахи, который наутро бежал на привязи впереди колонны. Возможно, еще спозаранку, издалека углядев приближение огромной массы войск, "духи" спрятались в подземных колодцах-кяризах и преспокойно пересидели там весь шум-тарарам. Короче говоря, людей с оружием обнаружено не было. Агентура и наводчики показали на каких-то крестьян – дескать, это враги. Но кто знает – может, хадовцы просто сводили свои личные счеты?
Зато число "мятежников" после такой операции возросло в этом районе многократно. Хотя бы за счет тех, кто остался без крова.
Мы сами с удивительной последовательностью плодили своих врагов, сами лезли в петлю, которая с годами затягивалась все туже.
Понемногу осмотревшись, я стал регулярно диктовать московской стенографистке материалы в газету. Процесс этот оказался далеко не гладким. Я не был новичком и хорошо знал, что такое цензура, но теперь столкнулся просто с драконовскими ограничениями, которые ЦК ввел для освещения афганских событий. Нет, никто не запрещал описывать подвиги местных революционеров, рассказывать о советской экономической помощи Афганистану, сообщать об успехах аграрной реформы, передавать информации о митингах и пленумах. Но читателю было интересно не это. Каждый в СССР знал о том, что за Пянджем идет война. Гибнут люди. Уже к моему появлению на этой земле группировка наших войск насчитывала больше ста тысяч человек. И этот так называемый "ограниченный контингент" не выходил из боев. Ну и что? В начале 80-х в советских СМИ запрещалось даже намекать на то, что наши воины участвуют в боевых операциях. Цензура еще могла пропустить репортаж о том, что солдаты раздают афганцам муку и сажают сады, охраняют высокогорный перевал и читают местным детям на ночь сказки. Но, упаси Бог, никаких боев, никаких засад, никаких подвигов. Все это вычеркивалось беспощадно, да еще и внушения следовали: "Ты на чью мельницу воду льешь?"
Хороший вопрос. На чью мельницу? Умели у нас одной фразой осаживать "зарвавшихся" журналистов.
В мае на дальнем западе страны, почти у иранской границы, я встретил замечательного парня командира десантного батальона Сережу Козлова. Это был настоящий русский богатырь – синеглазый, могучий, добродушный. Он самым первым в 40-й армии получил золотую звезду Героя Советского Союза.
В феврале 1980-го Сереже поставили задачу взять под контроль стратегически важный мост в одной из северных провинций. Численный перевес был у "духов", их, как впоследствии выяснилось, засело там раз в десять больше, чем десантников. Наши только-только вошли в Афганистан, молодые, необстрелянные, для них это был первый бой. Пойти на противника в открытую – значит, не избежать больших потерь. Да и поднимет ли он в атаку своих пацанов? Так густо летит свинец, что головы из-за валуна не высунуть. Основной огонь велся из расположенной на том берегу глиняной башни, превращенной в дот. Она как раз стояла в створе моста. Ждать помощи? А мост вот-вот взорвут: Козлов в бинокль видел, как под пролетами копошились люди в чалмах, тянули провода, волокли ящики с динамитом. И тогда он велел своим бойцам открыть из всех стволов огонь по окнам башни, а сам, распихав по карманам гранаты, в одиночку побежал по мосту. Двести метров отделяли его от башни на том берегу. Он добежал. Забросал окна гранатами. Глиняная башня превратилась в груду пыли. Тогда и мальчишки его встали во весь рост, и пошли тоже.
Я написал об этом. О том, откуда взялся Сережа Козлов, откуда в нем эта необыкновенная смелость, что это за парень такой. И вот приходит в Кабул газета с моей статьей. И я глазам своим не верю. Про то, что он – Герой, ни слова. Про Афганистан – ни слова. Про бой на мосту – ни слова. Написано, что есть такой хороший офицер, что познакомились мы во время каких-то учений и что рядом с комбатом все его люди чувствуют себя героями. Во как! Под статьей стоит моя фамилия, но это не я писал. Это военная цензура поработала.
Ну, ладно! Еще придет время, и я расскажу правду о своем новом друге. Подождем.
Потом я написал про девочек-медсестер Лену Якович и Ларису Савкину. Их из Кабула направили в ущелье Панджшер, где проходила крупная операция против Масуда. Бои были ожесточенные. Двадцатилетние девчонки оказались на самом переднем крае, не раз попадали под минометный обстрел, а работать им приходилось круглые сутки: раненых все везли и везли. В экстренных случаях Лена и Лариса отдавали раненым свою кровь. "Прямое переливание" – так это называется на медицинском языке. Эти пигалицы спасли жизнь многим солдатам, стали им кровными сестрами. Как я мог про них не написать?
И опять красное перо (а цензоры работали только красным) густо прошлось по моему материалу: раненые превратились в больных, всякие упоминания о боях были вымараны). Тут уж я разозлился, решил искать справедливость у первого заместителя начальника Генерального штаба Ахромеева, который в ту пору отвечал за Афганистан.
– Как же так, – говорю, – Сергей Федорович? Весь мир знает, что мы в Афганистане воюем, к нам в Союз гробы уже потоком идут, а в газете я должен сказки сочинять.
Генерал армии испепелил меня суровым взглядом, не обещавшим ничего хорошего. Тогда я зашел с другого боку: