Понятно, что сама идея опоры самодержавия на народ и народность тогда могла прийти только из Европы, в которой монархии к этому времени либо уже полностью утратили признаки абсолютизма, либо двинулись по этому пути и нуждались в новой мифологии власти, в ее фольклоризации. В это время, как по мановению волшебной палочки, вдруг "отыскались" и стали популярными легенды о Нибелунгах, Волгаве и другие. Уваров, долго живший за границей и хорошо знавший новые идеи западной, прежде всего немецкой, философской мысли или, как сейчас сказали бы, политической технологии, как раз и применил в России прусские идеи декорирования самодержавной власти под народную. Хочу отметить, что он не был ретроградом, каким его часто изображала советская историография. Это был просвещенный бюрократ и даже своего рода реформатор, точнее, контрреформатор, поскольку он использовал западные новации не для обновления политической системы, а для упрочения традиционной, для усиления ее сопротивляемости надвигавшимся волнам модернизации.
Если почвеннический традиционализм – всего лишь декорация для имперского, то идея авторитаризма (самодержавия) – его сердцевина. Державность и самодержавие не просто однокоренные слова, они не только генетически связаны, они отражают самую суть имперского сознания – это ствол имперского древа, которое продолжает плодоносить и в тех случаях, когда отдельные ветви его (например, имперский экспансионизм) отмирают. Некоторыми ветвями (например, идеей удержания территории) самодержавники в некоторых случаях даже сами могут пожертвовать, лишь бы не усох авторитарный ствол. Примером может служить перемена отношения так называемых "Народно-патриотических сил России" (НПСР) к чеченской войне.
Сейчас, во время второй войны, публицист патриотической газеты "Завтра", горячий сторонник НПСР, пишет: "Победа в Чечне нужна как воздух…дело не в Чечне, за Чечней просматривается дальнейший и уже непоправимый распад России". Если это так, то почему в первую войну НПСР не предпринимали никаких попыток поднять патриотический дух народа и сплотить его на войну за целостность державы? Наоборот, Ампилов призывал к объединению чеченских боевиков с русским народом в борьбе с режимом Ельцина, а Зюганов, как и другие депутаты-патриоты, в Думе добивался отставки президента, ставя ему в вину как раз чеченскую войну, и вовсе не потому, что она была непобедоносной, а исключительно сам факт проведения военной кампании. Во время первой чеченской кампании национал-патриоты, по сути, выдвигали привычный для левых сил лозунг "поражения собственного правительства", которое они именовали антинациональным.
Самодержавный традиционализм на самом деле не имеет ничего общего с абстрактной любовью к государству. Державники (самодержавники) легко могут заменить лозунг "Нам нужна великая Россия" на противоположный – "Нам нужны великие потрясения", скажем, "русский бунт", если это потребуется для устранения не нравящихся им режимов и достижения их главной цели – установления авторитарного режима.
Итак, одни компоненты современного традиционализма связаны между собой жестко и неразрывно, другие носят вспомогательный и даже декоративный характер. В этой связи возникает вопрос, в какой мере такой тип традиционализма может быть связан с великорусским этническим национализмом.
Традиционализм – национализм – ксенофобия
"Имперское сознание противоположно национализму". Это утверждение часто встречается в обществоведческой литературе в России и на Западе. Иногда при этом ссылаются на самую популярную ныне и авторитетную теорию нации и национализма Эрнста Геллнера. Действительно, это один из ее постулатов, но при этом ученый имел в виду гражданскую нацию и гражданский же национализм, т. е. идеологию и массовые антиимперские движения, имеющие целью создание независимых государств, основанных на самоорганизации свободных граждан [112] . Понятно, что такой национализм противоположен имперскому сознанию вне зависимости от того, говорим ли мы о классических империях или о вторичных, типа Третьего рейха.
Этнический национализм имеет совершенно иное содержание – это идеология, в основу которой положен принцип исключительности того или иного народа (этнической общности). Народ может признаваться исключительным то ли потому, что он самый достойный, то ли, наоборот, потому, что он самый обделенный ("народ-страдалец"). Ему могут приписывать извечную неспособность к каким-то свойствам или такой же вековой дар обладания какими-то чудесными свойствами, которыми его наделили то ли божественные силы, то ли природные. Иногда все эти постулаты в националистических доктринах причудливо переплетаются, а еще чаще вовсе не обосновываются – просто утверждается, что "наш" народ исключительный и поэтому достоин особых прав или привилегий.
Отношение имперского сознания к этническому национализму намного сложнее, чем к гражданскому. Обычно имперское сознание не опирается на этнический национализм в условиях стабильного функционирования классических империй. В таких случаях национализм противоречит базовым интересам имперской власти и элиты. Национализм меньшинств – это ее основной враг, а в опоре на национализм большинства власть редко бывает заинтересована. К тому же национализм – это всегда стихия, массовое движение, которое власть не может контролировать полностью, а, как говорил мне когда-то один высокий советский начальник, "самотека мы допустить не можем".
В условиях стабильного развития державы имперская власть иногда даже сознательно подавляет этническое самосознание своей основной опоры (этнического большинства) хотя бы для того, чтобы не возбуждать излишнего беспокойства в национальных провинциях. В кризисные периоды, когда центр ослаблен, а национальные провинции возбуждены, власть стремится задобрить именно меньшинства и в это время, по понятным причинам, также не подстегивает этнизацию большинства. Она может быть в этом заинтересована лишь в стадии своего упадка, например после крупных социальных потрясений и неудавшихся национальных революций, в целях подавления остатков сопротивления меньшинств и, как говорится, для острастки. Здесь вспоминаются несколько волн армянской резни в Османской империи и еврейские погромы в Российской в начале XX века. Такие действия имперской власти лишь усиливали раскачивание этнополитического маятника, приближая распад империй. Однако замечу, что во всех названных случаях мы горим не о национализме, а о массовой ксенофобии. Русский национализм как элитарная идеология хоть и проявился в России сравнительно давно, как минимум с середины XIX века, однако как организованное массовое общественное движение вышел на политическую арену только тогда, когда абсолютная монархия стала конституционной и дозволила появление партий, в том числе и таких, как "Союз русского народа". Так что даже этнический национализм в целом не характерен для классических империй. Иное дело – империи вторичные, но о них разговор впереди.
Хотя описанная модель этнической политики в империях и имеет отдаленное сходство с механизмом действия этнополитического маятника в постсоветский период (хотя бы в том, что Ельцин шел на уступки меньшинствам, а нынешний политический истеблишмент в чем-то, как говорится, "подкручивает гайки"), однако современная ситуация принципиально отличается в главном: Российская Федерация в своих основных чертах – не империя.
Прежде всего, Россия не самодержавная страна, несмотря на остатки авторитаризма и даже на некоторые тенденции его роста. Сложившийся в современной России экономический порядок и множество других факторов сильно затрудняют установление авторитарной (самодержавной) власти.
Россия не имеет колоний. Это федерация с высоким уровнем самоуправляемости регионов, и, несмотря на попытки унитаризации федеративных отношений в ходе проведенных реформ, власть в регионах по-прежнему сосредоточена в руках региональных элит, которые достаточно сильны, чтобы противодействовать дальнейшей централизации власти в стране. И даже Чечня, как бы негативно многие ни оценивали силовую политику решения проблем ее взаимоотношений с центром, колонией по своему статусу не являлась и не является, поэтому ни ООН, ни какие-либо другие международные организации никогда не предъявляли России претензий в том, что она нарушает ту часть международного права, которая связана с принципами деколонизации. Международные и российские правозащитные организации говорят лишь о колониальных методах решения чеченской проблемы. Однако подобные же методы иногда используют и другие государства, которые тем не менее не называют империями.
Имперское прошлое напоминает о себе остатками самодержавного имперского сознания элит. Однако при всех колебаниях курса федеральной власти идеология имперского традиционализма, как уже отмечалось, все же не стала основой государственной политики (возможно, пока еще не стала). Поэтому апологеты этой идеологии, несмотря на их возросшее влияние, не могут использовать ресурс власти для непосредственного утверждения своего проекта в обществе, что обусловливает необходимость для них опереться на массовую поддержку. Такой необходимости увлечь массы, как правило, не возникает в условиях классической империи.
Итак, положение, интересы и политическая стратегия имперски ориентированных элит в условиях империй и в современной России кардинально различаются. И если в классических империях национализм по крайней мере не обязательная черта имперского сознания, то в нынешних условиях он является его важнейшей составной частью, а главное, основным, если не единственным, мобилизационным ресурсом самодержавников [113] .
Здесь самое время вспомнить про вторичные империи диктаторского типа, и прежде всего Третий рейх, который был сконструирован в основном на идеях этнического национализма. Вот для таких империй этнический национализм абсолютно естествен, хотя мера проявления его различна в разных государствах одного и того же типа. При Сталине, несмотря на периодически возникавшие у него позывы к этническому национализму, все же не только националисты-сепаратисты, но и откровенные великодержавные националисты, призывавшие очистить Россию от инородцев, сидели в ГУЛАГе вместе с либеральными диссидентами. И само собой разумеется, тогда не могла бы появиться такая современная мутация национализма, как русский фашизм, русский национализм с гитлеровской свастикой.
Не хочу сравнивать современную Россию с Германией и Австрией 1930-х годов – политические ситуации тех лет и нынешняя российская, конечно же, различаются, однако механизмы, используемые имперскими силами, очень схожи.
Чем сегодня может увлечь массы самодержавный традиционализм в России? Предложить идею гражданской интеграции на основах самоорганизации общества он не может по определению, отсюда и постоянные ссылки его идеологов на то, что Россия до демократии то ли "не доросла", то ли та и вовсе чужда российской культурной почве. Увлечь идеей самодержавности в чистом виде, без этнической оболочки, не получается, ценностные ориентации масс изменились, люди больше не хотят быть слугами государя и государства. Остается, по сути, единственный мобилизационный ресурс – эксплуатация уязвленного национального достоинства русского народа. При этом наиболее действенной формой политических манипуляций массовым сознанием оказывается упаковка реальных и мнимых обид и "образа врага" в этническую оболочку – не просто чужой, а этнически чужой, не просто обижают, а потому, что имеют злой умысел против данного народа.
Как уже отмечалось, в революционные и постреволюционные периоды неизбежно возрастает этническое самосознание всех народов, растет и ксенофобия. Поэтому в современных условиях развиваются два встречных процесса – идеологический национализм элит и стихийная этнофобия масс. Оба процесса усиливают друг друга, хотя различия между элитарным национализмом и массовыми этнофобиями все же сохранятся. Это можно проследить на примере освоения массовым сознанием основных идеологем новой эпохи.
Оппозиция периоду реформ – идеализация советского времени . В попытках изжить травмирующие оценки настоящего массовое сознание повернулось к прошлому. К середине 1990-х годов в общественном мнении россиян позитивное отношение к советской эпохе стало преобладающим. Вместе с тем психологическая реабилитация советской системы наступила не сразу и прошла несколько этапов. К 1995 году более половины россиян полагали, что сама по себе советская система была не так уж плоха, однако негодными были ее правители. Еще через два года частичную реабилитацию получили и советские лидеры. Сравнения ВЦИОМ (1997 год) старой советской и новой российской власти дали следующую картину: советская власть к этому времени характеризовалась значительной частью опрошенных (36 %) как "близкая народу, своя", а нынешняя власть – как "далекая от народа, чужая" (41 %) [114] .
В качестве психологического механизма, компенсирующего ущербность "чужой" власти, в обществе усилились традиционалистские настроения, выражающиеся, например, в представлениях о том, что "настоящий русский характер" среди правителей не найти, что он воплощен в обычных, рядовых, простых людях, что он редко проявляется в столицах, а скрывается в тихой глубинке. При этом "свои" – это прежде всего люди этнически близкие. Социологи фиксируют и усиление корреляции между ростом приверженности традиционализму и увеличением поддержки идеи "Россия – для русских" [115] .
Для усиления образа "чужой власти" русские националисты в своей пропагандистской деятельности приписывали видным деятелям команды Ельцина несвойственные им этнические характеристики. Польский дипломат в своей книге вспоминает, что во время известных событий осени 1993 года возле Дома Советов было множество листовок с карикатурным изображением известных политиков из окружения Ельцина. На них грек по национальности Гавриил Попов изображался евреем, и ему почему-то приписывали фамилию Нейман; русского Андрея Козырева называли Козыревичем и рисовали со звездой Давида на лбу, а самого президента неизменно называли Борухом Натановичем Эльцыным и рисовали с усиками Гитлера [116] . Это сочетание Гитлера с еврейством с рациональной точки зрения представляется абсурдным, но политико-технологический смысл этой символики понятен: она должна означать, что изображенный на карикатуре человек "дважды чужой". Националисты в угоду политической целесообразности могут пренебречь реальностями этнического происхождения и записать евреем самого русского по облику и поведенческому колориту за всю историю России ее правителя и одновременно признать своим, русским, грузина Сталина, который до конца жизни говорил по-русски с характерным грузинским акцентом. Однако эти детали могут быть упущены, заретушированы политическими технологами при инструментальном использовании образа "вождя".
Образ Сталина действительно был нужен националистам всех разновидностей. Для националистов ярко выраженного имперского направления Сталин "был новым собирателем империи, новым Петром Великим, новым супергосударственником, которому прощалось народом многое" [117] . Для русских почвенников Сталин ассоциируется с порядком в государстве, и они его ценят за то, что он якобы "опирался на русские культурные ценности" [118] . Михаил Леонтьев ценит Сталина за то, что он был автором проекта "мобилизационного общества" [119] . Виталий Третьяков, бывший главный редактор некогда одной из самых либеральных в России "Независимой газеты", без объяснения причин, возможно, чтобы шагать в ногу со временем, так характеризует вождя народов: "Сталин – наше все. Как и Пушкин. Два полюса русской культуры…" [120]
Новое увлечение российской элиты Сталиным оказало влияние и на массовое сознание. Вместе с тем в нем антисталинские настроения удерживались сравнительно долго: с периода перестройки до начала эпохи Ельцина. Лишь к середине 1990-х годов антисталинизм приелся, надоел и фигура Сталина стала подыматься в массовом сознании, приобретая признаки величия. В социологических опросах 1995 года (вопрос "Назовите наиболее значительных деятелей и ученых в истории России") Сталин занял третье место среди самых важных и авторитетных фигур [121] . Тем не менее еще в 2002 году не многие россияне хотели бы жить во времена правления Сталина. Наибольшая часть опрошенных (39 %) предпочла бы жить во времена Л. И. Брежнева, и лишь 3 % выбрали сталинский период, а именно годы пятилеток [122] . Выбор брежневского времени во многом продиктован восприятием его как стабильного и не жестокого. Стабильность всегда привлекательна, но она становится особенно желанной для людей, уставших от 15-летнего периода бурных политических трансформаций.
Такие настроения подготавливали этническое большинство к восприятию идей националистической пропаганды, постоянно твердившей о том, что весь период реформ был временем национального позора. Массовому сознанию навязывались представления, что власть (администрация Ельцина), не просто "чужая", но и антинациональная, умышленно вела Россию к катастрофе, а распад СССР, массовая миграция русских и даже демографический кризис стали следствием злого умысла и некоего заговора против русских, организованного "антинациональной властью, которая, прикрываясь маской "реформ", развязала широкомасштабный геноцид против собственного народа" [123] .
Оппозиция Западу – идеализация особого пути России. В период, когда в элитарном и массовом сознании преобладало критическое отношение к советскому прошлому, большинство россиян смотрело на Запад как на эталон движения в будущее. В 1989 году 60 % из 6585 опрошенных оценивали западный образ жизни как образцовый [124] . В середине 1990-х начался демонтаж этого эталона, а к 2000 году оценки конца 1980-х поменялись на противоположные. В это время 67 % опрошенных указали, что западный вариант общественного устройства не вполне подходит или совершенно не годится для российских условий и противоречит укладу жизни русского народа [125] . Отказ от иллюзий перестройки с ее прозападными настроениями сопровождался усилением утешительной веры в то, что "у России свой собственный путь"; доля людей, поддерживающих это представление, за 1990-е годы выросла вдвое и составила в конце их 60–70 % опрошенных.
В массовом сознании образ "особого пути России" чрезвычайно размыт, лишен какой-либо конкретности и в основном связан с идеализацией традиционных норм поведения: "Есть опыт наших дедов, и мы должны держаться за него". С этим суждением в конце 1990-х годов были согласны 65 % опрошенных, не согласны – только 20 % [126] .