Подобный же мобилизационный проект – сочетание вертикали власти с вертикалью этнических и конфессиональных общностей – предлагается и в современной России, пока как эскизный, не ставший еще основой государственной национальной политики. Но несмотря на то, что проект этот пока не завершен и осуществляется лишь частично, сам его образ оказывает негативное влияние на этнополитические процессы.
Неизбежным ответом на все подобные проекты становилось накопление обид в исторической памяти "обиженных народов". Этим во все времена пользовались внесистемные силы – от террористов-бомбистов и большевиков в прошлом до фундаменталистов всех мастей в наше время. Системный кризис общества, сопровождавшийся зачастую частичным или полным распадом империи, завершал собой каждый цикл раскачивания исторического маятника. Так было всегда, начиная с тех времен, когда явно обозначилась хроническая болезнь России – прерывистая модернизация и незавершенные, оборванные реформы.
Говорят, что в России модернизация догоняющая и верхушечная. А разве бывает другая модернизация? Всегда кто-то опережал, а кто-то запаздывал.
Большинство инноваций появлялись вначале в каких-то ограниченных частях мира, а затем распространялись через механизм "демонстрационного эффекта". Всегда были государства, достигшие наибольших успехов и подталкивающие остальной мир двигаться за ними, догонять, стремиться к обновлению, к модернизации: Древний Египет, затем Греция и Рим, Англия и Франция, теперь Америка. Однако "демонстрационный эффект" – лишь стимул для преобразований. Его восприятие может быть разным: Петр I воспринимал вызов времени как необходимость приспособить государственную организацию России к нормам современного ему мира, а Николай I видел в таких вызовах угрозу проникновения в Россию "революционной заразы". Защитная форма реакции на вызовы модернизации с тех пор преобладала в правящих кругах России.
То же самое можно сказать и о модернизации "сверху". В какой-то мере и она неизбежна: элитарные слои первыми рождают или осваивают инновации, а затем передают их в низы. Но, видимо, вероятность устойчивой модернизации как раз и зависит от того, в какой мере реформы воспринимаются народом как отвечающие его насущным интересам. Одной из особенностей большинства реформ в России было, на мой взгляд, то, что они почти сразу вызывали неудовлетворенность своей ограниченностью и противоречивостью. Реформы Александра II дали волю, но не дали земли; реформы Столыпина дали землю, но не дали гражданских прав; реформы Ельцина дали свободу, но не создали институциональных и культурно-ценностных условий для ее массового освоения. Нигде в мире не была столь незавидна судьба реформаторов, как в России.
Складывается такое ощущение, что России никогда не хватало терпения и воли, чтобы перевести череду реформ в русло плавной, поэтапной, рутинной и тщательной модернизации. Однако воля производна от целей: значимые цели усиливают решимость их достичь. Скажем, хотели венгры, поляки, чехи, эстонцы и многие другие "вернуться в Европу" – и перетерпели такую шоковую терапию в экономике, о которой в России никто и помыслить не мог.
В гражданском обществе цели вытекают из устоявшихся национальных (общественных) интересов, т. е. осознанных или ставших традицией и воспринимаемых как должное ценностных приоритетов, на основе которых формируются и политические стратегии. Если же гражданская нация не сложилась, как в России, и общество не формирует национальные интересы, то за него это делает государственный аппарат. Вот такие "национальные интересы" могут меняться с частотой смены аппарата. Население, не ставшее обществом-нацией, целиком зависит от корпоративных интересов аппарата или даже от личных пристрастий вождя. В современных российских условиях вероятность смены политических стратегий даже выше, чем в предыдущие времена, поскольку власть не опирается ни на общественные интересы, ни на государственную традицию, ни на династическую, ни на корпоративную. В таких условиях реформы и контрреформы могут чередоваться уже только из желания новой власти отличаться от предшествующей, или по причине большего чувства голода у новичков, или под влиянием новой политической моды, да мало ли чего еще.
Полная зависимость населения от власти определяет и преобладание у современных российских людей (от бомжей до известных экспертов) преимущественно конспирологического взгляда на политические процессы, когда они объясняются исключительно с позиций заговора олигархов или генералов, международного терроризма или Международного валютного фонда. Простейшая гражданская идея "зачем искать врагов, когда враг в нас самих" недолго оставалась популярной. Отношение к политике у современных россиян примерно такое же, как отношение к природе у людей античных времен – все определяется волей или интригами богов. Посмотрите на политологические объяснения любого значимого политического явления – от дела ЮКОСа до чеченской кампании – и вы увидите, что это типично гомеровский эпос: "Чего хочет Зевс? Подчиняются или не подчиняются олимпийцы его воле? Какую интригу затевает семья Геры?"
Нация, которая не самоопределилась в борьбе с империей, имеет худшие возможности для общественного самоопределения в условиях незавоеванного, невыстраданного и непонятого демократического государства. Специфика интересов нации по отношению к абсолютизму проступает намного заметнее, чем в условиях, когда кажется, что власть народная, когда аппарат не прибегает к методам тотального подавления общества, а реализует свои интересы в мягких современных формах "спора хозяйствующих субъектов", "диктатуры закона при проведении выборов", "избирательной борьбы с преступностью".
Трудно самоопределиться даже либеральной элите, которая сформировала свой концептуальный аппарат как оппозицию тоталитарным силам и крайне неуютно себя чувствует в условиях аппаратной демократии. Размыты критерии, с помощью которых формируется оценка тех или иных политических явлений. Вот разве что рынок, который приходилось отстаивать еще в борьбе с коммунистами, – с ним все ясно. Приватизация экономики – дело святое, и аппаратную деприватизацию либералы отвергают. А вот с федерализмом не все понятно, и реформа федеративных отношений, от которой за версту разит аппаратчиной, первоначально дружно поддерживалась либеральными силами, да и сейчас реализуется многими видными их представителями.
Даже само название части российских либералов ("правые"), на мой взгляд, свидетельствует о неполной адекватности их политического самоопределения применительно к нынешним условиям. Оно было естественно для посттоталитарного времени, поскольку их "конституирующий иной", наследники советской империи, по традиции называли себя "левыми", что в далеком и забытом прошлом означало "революционеры, борцы с царизмом, антиимперские силы". Но вот ситуация изменилась, "красные", "белые", "коричневые", "левые" и "средние" – все стали государственниками, консерваторами, т. е. "правыми" в международном смысле этого слова (они хотят законсервировать авторитарную традицию, пусть хотя бы в форме аппаратной демократии). Кем же в этом случае должны быть либералы, защитники идей модернизма – революционерами, антигосударственниками, чужими "западниками"? На мой взгляд, сегодня они должны быть (не по названию, конечно, а по сути) гражданскими или либеральными националистами, как бы диковинно это ни звучало для российского слуха.
Еще одним фактором дезориентации современного общества выступает быстрый переход части интеллектуальной элиты, прежде всего либеральной, от догматического марксизма к постмодернизму, вульгаризированному в российских условиях. Постмодернизм вообще, а после перевода "с французского на нижегородский" особенно, лишает его носителей возможности сравнивать и оценивать политические события. В его контексте борьба за диктатуру и против диктатуры, критика ксенофобии и ее проповедь выглядят как равноценные явления. Противостоящая же нигилистическому взгляду на политические процессы концепция неомодернизма практически неизвестна даже читающей публике.
В условиях полной зависимости населения, не ставшего нацией, от политических богов и их интриг оно, как в свое время люди античных времен, переполняется страхами. Если во времена Ельцина эти страхи были в основном отнесены к непонятным новым силам, вроде почти легендарных олигархов, то ныне они преимущественно направлены на кажущихся понятными, но в действительности мифологизированных этнических "чужих". Перевод неудовлетворенности в страхи, этнизация социальной и политической проблематики привели к небывалому росту массовой ксенофобии, прежде всего этнических фобий.
В эпоху нынешней "стабилизации" межнациональные отношения в России преимущественно оцениваются как ухудшившиеся [204] . Такую оценку нельзя отнести к реакции только на некие управленческие решения конкретной администрации. Существует и инерция этнополитических процессов, которая проявляет себя в определенное время. Но можно ли утверждать, что появление предпосылок роста межэтнической напряженности и роста потенциала этнического сепаратизма лишь случайно совпали со сменой российского руководства? Думаю, что нет, поскольку новые власти еще более произвольно и неосмотрительно, чем прежние, вторгаются в сложную сферу межэтнических отношений, раскачивая этнополитический маятник. Можно предположить, что он уже качнулся или в ближайшее время можно ожидать новой волны протестной активизации этнических меньшинств.
История России последних двух веков показывает, что в застойные времена межнациональные противоречия редко выходят наружу в виде открытых конфликтов, в такие эпохи они накапливаются. Впрочем, в отдельных "горячих точках" и в застойные времена могут обозначаться будущие катаклизмы системных кризисов, и, скажем, многочисленные восстания в Польше и горцев на Кавказе в XIX веке служили таким же предвестником будущих системных потрясений, как чеченская война в современной России.
Значит ли это, что нынешнее поколение россиян неизбежно ожидает новый взрыв межэтнических конфликтов? Я пытался показать, что такой неизбежности нет. Избранные политические стратегии действительно определяют сравнительно жесткую взаимосвязь причин и следствий, логику событий, однако выбор самих стратегий зависит от людей. И сегодня в России существует возможность выбора разных сценариев, проектов общественного развития. Один из них, названный модернистским проектом, автор пытался представить читателям.
Кроме того, я хотел продемонстрировать свое решительное неприятие самого принципа исторического фатализма, и не только в его пессимистическом варианте ожидания худшего. Распространенная ныне в либеральных кругах оптимистическая версия фатализма: "несмотря ни на что, мы обречены жить в условиях модернизированного, процветающего общества" – мне кажется немногим лучше фатализма пессимистического. На что надежда? Молодежь сегодня впервые за многие годы наблюдений проявляет больший уровень ксенофобии, чем люди пожилого возраста. Урбанизация тоже не обнадеживает, поскольку уровень ксенофобии в малых и особенно в средних городах выше, чем в сельской местности. Оживающие ныне национальные движения выступают не под демократическими знаменами, как в былые времена, а больше склонны сочетать этнический национализм с религиозным фундаментализмом. Школа, средства массовой информации, массовая культура в меньшей мере, чем раньше, склоны нести в массы либеральные идеи. Церковь, особенно "государствообразующая", также не помощник в деле либерализации общества.
Чрезвычайно непродуктивно применять экстраполяционный подход по принципу "так было в прошлом, следовательно, так будет и в будущем" к этнополитической проблематике. Этнополитическая ситуация очень динамична, она быстро изменяется. Еще десять лет назад лозунг "Россия для русских" был совершенно немыслимым для большинства россиян, а сегодня он поддерживается более чем половиной опрошенных.
Часто слышу и такую фразу: "Русский народ (или татарский, якутский, тувинский и т. п.) по самой своей природе не склонен к национализму". Но эта фраза предполагает, что человек, ее произносящий, придерживается расового подхода к этничности, что он отождествляет этнические свойства с природными, незыблемыми, поэтому прогнозирует поведение или реакции другого человека или группы людей только на основании их национальной принадлежности: "этот народ на одни поступки способен, а на другие не способен". Однако именно с таких предрассудков и начинался фашизм.
Германия и особенно Австрия, где родился и сформировался как личность фюрер немецкого народа, в конце XIX века отличались высоким уровнем межэтнической толерантности. Австровенгерская империя была, безусловно, самой толерантной из континентальных империй Европы, с самым высоким уровнем интеграции представителей различных национальностей даже в состав имперской аристократии, не говоря уж об интеграции в предпринимательскую и интеллектуальную элиты. На немецкой культурной почве родились идеи и интернационализма, и автономий национально-культурных меньшинств, но за короткое время, буквально за исторический миг, немецкое общество и в Германии, и в Австрии в 1930-х годах превратилось в орду, переполненную этнорасовыми фобиями. Для этого потребовались лишь два условия: преобладание в массовом сознании этнорасового подхода к этничности и усилия первоначально сравнительно небольшой группы этнических предпринимателей, сумевшей переплавить недовольство социально-политической ситуацией в воинственный этнический национализм.
Я очень надеюсь, что Россия избежит такой участи, не просто надеюсь, но знаю, что в нашей стране существует множество факторов, препятствующих такому развитию событий. Пока попытки эксплуатации этнических фобий в целях широкой политической мобилизации масс успеха не имели в большинстве регионов России. Но, как уже отмечалось, экстраполяция – плохой инструмент для прогнозирования этнополитических процессов. Пока российское общество не сделало окончательный выбор между движением по пути формирования этнических, точнее, этнополитических, конкурирующих между собой наций и развитием единого гражданского общества, гражданской нации. Поэтому я советую всем желающим жить в российском модернизированном обществе запастись не только и не столько надеждами и терпением, сколько волей к противостоянию неблагоприятным тенденциям. Желательно при этом адекватно представлять, что происходит с нашим обществом и какими могут быть последствия не только очередных выборов в России, но и ее стратегического выбора. Вот я, например, пытался понять, как устроен этнополитический маятник, как сопряжены его колебания с волнами модернизации и традиционализма и каким может быть модернистский проект в условиях нарастания традиционалистских тенденций в сфере национальной политики. Этими размышлениями я и делюсь с вами.
.
Приложение
"Куда же мы от империи?" Материалы дискуссии
Евгений Ясин:
Дорогие друзья! Сегодня мы собрались не только по поводу завершения проекта Фонда "Либеральная миссия" "Национальная политика: либеральный проект" и издания книги Эмиля Паина "Между империей и нацией", но и для того, чтобы обсудить, что такое патриотизм в нашем сегодняшнем понимании. Есть ли у определенных групп людей или общественных организаций право называть себя патриотическими, подразумевая, что те, кто подобным образом себя не называет, не являются патриотами? Или же патриотизм – это интимное чувство, которое проявляется в делах и не терпит рекламы? В связи с этим возникает вопрос угрозы радикального национализма, способов ее оценки и реакции на эту угрозу.
Все эти проблемы имеют довольно глубокие корни, и идея исторической миссии России по спасению человечества в определенных кругах до сих пор не утратила актуальности. Все мы несколько шокированы тем, что националистические и популистские партии получили в Думе гораздо большее представительство, чем мы ожидали. Поэтому я хотел бы задать Вам вопрос: опасен ли умеренный национализм, который не декларирует ксенофобию, но склонен искать виноватых среди инородцев, или нет? Кроме того, в дискуссии хотелось бы затронуть вопросы, поставленные в книге Эмиля Паина: "русский вопрос" и национализм этнических меньшинств, связь национальных проблем с проблемами федерализма.
Эмиль Паин:
"Следует ясно сформулировать либеральную альтернативу имперскому проекту "
Хочу выразить свою благодарность организаторам нашей встречи за то, что поводом для нее выступила моя книжка. Это не исторический труд, в ней оценка "имперского" ("вертикального") проекта и "национального" ("горизонтального") проводится, прежде всего, на основе сравнения нынешней российской политики "усиления вертикали власти" с теоретически возможной и осуществляемой на практике во многих странах мира стратегией федерализации государства. Несмотря на актуальность тематики книги, я понимаю, что она будет употреблена так же, как используют топор при варке супа, но, тем не менее, мне приятен сам факт ее презентации в таком почтенном сообществе. Я и сам не считаю нужным сосредотачивать ваше внимание на моей книжке, но она может стать поводом для обсуждения одного из основного для современной России вопроса о ценностном и политическом самоопределении либерального движения: С кем вы "мастера культуры" – с теми, кто выступает за империю, т. е. за государство подданных, основанное на подавлении и подчинении, или за государство-нацию, т. е. за государство граждан , объединяемых взаимными интересами и самоорганизацией? И если вам не удается сплотиться "за", то, может быть, вы сплотитесь хотя бы "против"? Я имею в виду сплочение демократических и либеральных сил перед угрозой усиления идеологии имперского шовинизма. На мой взгляд, это более точное название опасности, которую сегодня чаще обозначают как национал-социализм. Даже на своей родине в 1920 году немецкий национал-социализм так назвал себя сам исключительно из соображений борьбы за избирателя в конкуренции со своими основными тогда оппонентами – социалистами и коммунистами. По сути же немецкий фашизм использовал социалистическую риторику только по отношению к расово чуждым группам – "еврейским банкирам-кровососам". Что касается "арийских", "чистокровных" бизнесменов, то их нацисты никогда не упрекали в эксплуатации народа.
Основой политической мобилизации в Германии была не столько социальная демагогия, сколько этнорасовая ксенофобия и болезненная амбициозность, выражаемая в формуле "Миссия германской арийской расы". Замечу, что в современной России почти две трети опрошенных видят "врагов государству" в представителях других народов, живущих на территории страны, при этом лозунг "Россия для русских" поддерживает около 60 % опрошенных.
В книге рассказано об эффекте маятника, т. е. о циклических изменениях политической активности, мобилизованности этнических общностей. Если в начале 1990-х годов основную активность проявляли этнические меньшинства, то сейчас настал период этнического большинства. Если этнонационализм меньшинств был антиимперским, то у русских он проимперский, ностальгический.