Я далек от того, чтобы трактовать перемены в управлении регионами лишь как элемент избирательных технологий, ведь реформы были проведены сразу после триумфального избрания Путина на пост президента и задолго до новых президентских выборов. В то же время поддержка общественного мнения для Путина чрезвычайно важна. Придя к власти как ставленник нелюбимого в народе Ельцина, он сумел быстро завоевать симпатии масс и расстаться с этим народным признанием уже не может. Признание же пришло вследствие жесткой позиции Путина по проблеме чеченского сепаратизма. С тех пор борьба с сепаратизмом (реальным и мнимым) стала не только одной из фундаментальных задач новой администрации, но и ее символом. Чеченская политика во многом определила подход и инструментарий решения всего комплекса региональных и этнических проблем: это метод давления (не обязательно военного), непременно жесткого и обеспечивающего беспрекословное послушание региональных лидеров Кремлю. Не случайно федеральная власть сделала ставку на генералов, в том числе и "героев чеченской войны", в проведении этой политики.
Чеченская война и административные реформы являются единокровными детьми одной и той же идеологии "неотрадиционализма", поэтому вполне естественно пересечение в обеих кампаниях одних и тех же фигур. По ряду признаков путинский проект строительства "вертикали власти" очень напоминает государственное и партийное строительство советского типа, лишь с тем различием, что "большевики в свое время от идеологической организации перешли к государственно-бюрократической, сегодняшние партстроители начинают с последней" [59] .
Политика ограничительная и охранительная
Для нас существен вопрос о том, в какой мере этот проект нарушал баланс интересов этнических общностей.
Начнем с этнической элиты республик России. Существуют или могут существовать разные точки зрения относительно того, в какой мере путинские контрреформы изначально были направлены на ограничение их прав. Так, губернатор Новгородской области Михаил Прусак полагает, что новая политика как раз и отличается от прежней тем, что Ельцин делил региональных лидеров на "своих – демократических" и "чужих – коммунистических", а Путин взял курс на тотальное подчинение региональных элит. Прусак пишет, что "раньше для Кремля губернаторы были белые и красные, а теперь одинаковые – "все плохие"" [60] .
Однако можно предположить, что все же часть региональной элиты кажется Кремлю особенно "плохой" – это руководители республик, которые были лидерами "парада суверенитетов".
И наконец, не исключено, что реформы изначально не предусматривали какой-либо сегрегации региональной элиты, но болезненность восприятия последней этих реформ была разной в русских регионах и в республиках. При этом национальная элита республик и массы этнических меньшинств в них могли приписывать реформам некий скрытый этнический подтекст. Подозрения на этот счет могли усугубляться тем, что именно в "эпоху стабилизации" были приняты управленческие решения, которые, безусловно, ущемляли этнокультурные права и интересы меньшинств. Примером может служить уже упоминавшийся Федеральный закон "Об общих принципах организации законодательных (представительных) и исполнительных органов власти субъектов РФ" (в редакции Д. Козака), а также Федеральный закон "О внесении дополнения в статью 3 Закона Российской Федерации "О языках народов Российской Федерации", суть которого сводится к тому, что в Российской Федерации государственные языки республик должны использовать алфавиты только на основе кириллицы. Ограничения затронули и мигрантские группы этнических меньшинств. Такие ограничения стали частью перемен в миграционной политике. Если во времена Ельцина существовало самостоятельное миграционное ведомство, которое занималось преимущественно абсорбцией мигрантов, то в "эпоху стабилизации" оно стало частью милицейского аппарата и занято в основном ограничением миграции. Выиграло ли от указанных преобразований этническое большинство? Прежде чем ответить на этот вопрос, следует задуматься, есть ли у большинства фундаментальная заинтересованность в самой федерализации. Нет сомнений в том, что этот процесс нужен этническим меньшинствам, он позволил им удовлетворить часть интересов в расширении и укреплении самостоятельности своих автономий. Интерес же этнического большинства в федерализации страны не очевиден, по крайней мере на первый взгляд. Однако часто бывает так, что одни и те же процессы или явления могут удовлетворять разные интересы, а они действительно неодинаковы у большинства и меньшинств.
Многочисленные этносоциологические исследования, проведенные как в России, так и в других странах, показывают, что с ростом этнического самосознания у этнических меньшинств усиливаются автономистские требования, а у этнического большинства – требование сохранения целостности страны [61] . Этническое большинство по определению не заинтересовано в борьбе за автономию, поэтому идеи "русской республики" как русской этнической автономии в пределах преимущественно русского же по своему национальному составу государства – это нонсенс. К величайшему сожалению, никто не пытался объяснить народу, что в исторически сложившейся этнополитической ситуации в России именно федеративное устройство является оптимальной формой учета баланса интересов этнических сообществ, когда меньшинства получают автономии, а большинство удовлетворяет, таким образом, свой главный интерес в сохранении целостности страны и единого контролируемого ареала своего расселения. Дефицит объяснений целесообразности федерализации не только для меньшинств, но и для большинства и одновременно избыток ее критики с позиций русского национализма усиливали дезориентацию масс. Если даже президент Путин в своем первом послании Федеральному Собранию не делал различий между децентрализацией и дезинтеграцией страны, то стоит ли удивляться тому, что массы и вовсе воспринимали федерализацию как односторонние уступки "националам", как хаос и начало распада страны.
В таких условиях реальное или только кажущееся ограничение роли "зарвавшихся региональных баронов" в целом было положительно воспринято этническим большинством. Однако логика контрреформ, логика огосударствления межэтнических отношений требовала не только ограничить политические возможности элиты этнических меньшинств, но и создать ей надежный противовес. Это логика формирования этнической опоры авторитарной власти – "цемента империи" и иерархизации народов по принципу "свои", "почти свои", "чужие". Такая политика декорируется лозунгами о защите прав этнического большинства, поэтому ныне все отчетливее стала проявляться и ориентация нынешнего политического истеблишмента России на сочетание ограничительно-запретительной политики по отношению к этническим меньшинствам с усилением охранительной политики по отношению к этническому большинству .
Так, наряду с законом, запрещающим этническим меньшинствам использовать иную графику, кроме кириллической, Государственной Думой принят Закон "О русском языке как государственном языке России", который трактуется политиками типа В. В. Жириновского как политический символ главенства русского языка и русского народа [62] .
В Думе подготовлен проект Закона "О русском народе". При его обсуждении выдвигались два основных тезиса: во-первых, признание русских "единственным государствообразующим народом", во-вторых, "признание России мононациональной, а не "многонациональной" страной", при этом речь идет об этнической трактовке понятия "нация" [63] . В таком же направлении обсуждается идея пересмотра Концепции государственной национальной политики, принятой во времена Ельцина, и прежде всего замена принятой там формулы "все коренные народы России являются государствообразующими" на идею исключительности – "русские являются государствообразующим народом России" [64] .
Включилась в это творчество по переосмыслению национальной политики и Русская православная церковь (РПЦ). Митрополит Кирилл, глава отдела внешних церковных связей Патриархии, ведающий также и связями с органами федеральной власти, заявляет: "Мы должны вообще забыть этот расхожий термин – многоконфессиональная страна; Россия – это православная страна с национальными и религиозными меньшинствами" [65] . Действительно, РПЦ все настойчивее проводит в жизнь идею иерархии конфессиональных и этнических общностей. На вершине – "государствоообразующий православный народ", второй уровень – так называемые "традиционные религии" (ислам, буддизм и иудаизм), далее идут нетрадиционные религии (католицизм и протестантизм) и исповедующие их этнические общности и, наконец, так называемые "тоталитарные секты" и связанные с ними этнические общности.
Митрополит Кирилл – влиятельная политическая фигура, но все же он не государственный служащий, поэтому, когда его идеи озвучивает Георгий Полтавченко, полпред президента в Центральном федеральном округе, они приобретают иной, куда более весомый политический смысл.
Генерал тоже ратует за усиление роли традиционных конфессий в жизни России. В интервью, данном 26 февраля 2003 года, полпред отметил, что традиционными религиями в России считаются православие, ислам, буддизм и иудаизм. При этом Полтавченко подчеркнул, что именно православие на протяжении многих веков являлось государствообразующей религией [66] . В этом же интервью полпред сформулировал свое отношение к нетрадиционным религиям: "Почему мы должны создавать искусственные благоприятные условия для того, чтобы к нам пришли протестанты, католики, муниты и так далее?" [67] Эти рассуждения могут показаться, мягко говоря, странными для официального лица, но вполне естественными для человека, который убежден, что "слово "просвещение" есть только в русском языке" [68] . Такой человек может и не осознавать, что в России, в том числе и на территории вверенного его попечительству федерального округа, уже несколько веков проживают многотысячные этнические общности, в которых большинство верующих исповедует католицизм (например, поляки) или протестантизм (например, большинство верующих немцев). Протестантизм – вообще одна из самых массовых конфессий России и охватывает значительную часть русского населения.
Любопытно, что в России вовсе не ислам, как многие думают, а различные течения протестантизма занимают второе место после православия по числу зарегистрированных организаций и учреждений. Речь идет о таких течениях протестантизма, которые появились в России в советское и более раннее время, например баптизм. По данным Министерства юстиции России, на 1 января 2003 года зарегистрировано следующее количество организаций и учреждений различных конфессий:
• Русской православной церкви – 112 999;
• исламских – 3467;
• буддистских – 218;
• иудаизма – 270;
• римско-католических – 268;
• протестантских – 5128.
Таким образом, общее число приходов так называемых "нетрадиционных религий" (протестантских и католических вместе взятых) превышает общую численность всех "традиционных" и уступает лишь совокупности приходов религии, которую полпред называет "государствообразующей".
Г. Полтавченко не случайно отказывается от подхода к конфессиям как к равноудаленным от государства. Для генерала религия и межэтнические отношения – это объект так называемой "духовной безопасности", которую он рассматривает как часть национальной государственной безопасности [69] . Его умозаключения, скорее всего, имеют цель обосновать с позиций обеспечения государственной безопасности целесообразность совмещения идеи "вертикали власти" с идей "вертикали иерархии" в системе этноконфессиональных общностей России.
Вырисовывается картина, до боли знакомая по советским временам, когда действовала модель "братских народов", но разделенных тем не менее на "старших" и "младших". Однако страна с тех пор изменилась, и легко себе представить, как на "вертикаль" центра ответят подобными же "вертикалями" республики. На вершине одной из них может оказаться татарско-мусульманский "старший брат", на другой – буддистско-калмыцкий и т. д. Вместо интеграции России мы получим множество очагов напряженности, и понятно, что укреплению федерации это способствовать не будет.
Пока концепция "вертикали этноконфессиональных общностей" не является официальной государственной политикой, более того, она противоречит российской Конституции, провозглашающей равноправие всех этнических и конфессиональных общностей "многонационального народа России". Противоречит эта идеология и высказываниям президента Путина, который, судя по его публичным выступлениям, не поддерживает тезис о России как "моноконфессиональной и моноэтнической стране с меньшинствами" и определяет ее как "страну, соединившую на огромном пространстве множество народов, территорий, культур" [70] . В этой связи можно рассматривать идеологию "этноконфессиональной вертикали" как целевой проект, осуществления которого добивается та часть политической элиты страны, влияние которой усилилось в "эпоху стабилизации".
Идеологические предпосылки неотрадиционализма. Маятник этнополитических идей
Смена эпох, о которых мы говорим, ознаменовалась инверсией элитарных политических представлений. Идеологемы, осуждавшиеся элитой в "эпоху революции", стали престижными в "эпоху стабилизации". Произошел переход от идеи осуждения советского строя к его идеализации; от ориентации на западную модель развития к обоснованию особого пути России; от идеи "повинимся перед меньшинствами за имперское прошлое" к идее защиты этнического большинства от агрессивных меньшинств или защиты "хозяев" от "гостей". Мы еще поговорим о том, все ли идеи революционной эпохи заслуживали безоговорочной поддержки и не следовало ли какие-то из них пересмотреть. Пока же отмечу сам факт отказа части интеллигенции от своих прежних идей и то, что во многом это привело к усилению позиций идеологии традиционализма, или "неотрадиционализма".
По мнению Л. Гудкова, "неотрадиционализм" включает в себя следующие элементы: 1) "мечтания о прежней роли супердержавы в мире", 2) "антизападничество и изоляционизм", 3) "упрощение и консервацию сниженных представлений о человеке и социальной действительности" [71] .
Принимая в целом эту концепцию, все же считаю нужным уточнить как признаки понятия "неотрадиционализм" (акцентируя внимание не столько на внешнеполитических проявлениях традиционализма, сколько на внутренних, российских), так и предложенную Гудковым последовательность событий в процессе разрастания традиционных стереотипов в элитарном и в массовом сознании. Гудков исходит из того, что российская элита всего лишь воспроизвела уже сложившиеся "самые расхожие массовые мнения и взгляды", я же полагаю, что неотрадиционалистские "мнения и взгляды" вначале были вовсе не расхожими и не массовыми, сформировались именно в элитарных слоях и уже затем были искусственно оживлены в обществе. И лишь после того, как реконструированные элитой советские имперские стереотипы получили массовое распространение и приобрели значимость в качестве электорального фактора, их стали активно эксплуатировать влиятельные силы, при этом не только в политических целях. Растущая в массовом сознании идеализация советской эпохи привлекла внимание бизнеса, который стал активно использовать ее в коммерческих интересах. Например, корпорация "Балтика" решила возродить советский брэнд – пиво "Ленинградское" с этикеткой, которая была в советское время, диски с записями советских песен расходятся миллионными тиражами, рекламными плакатами "Наша родина – СССР" (реклама одной из радиостанций) заклеены вагоны московского метрополитена. Политическая и коммерческая эксплуатация советской ностальгии еще больше ее усилила.
Постараюсь обосновать свой тезис о "навязанном возрождении советских стереотипов", опираясь на материалы тех же исследований ВЦИОМ, которые использует мой коллега и друг Л. Гудков [72] .
Навязанные традиции
Элиты не только "производят идеи", но и распространяют их. Так было и в конце 1980-х – начале 1990-х годов, когда основным выразителем идей перестройки, модернизации России был весьма узкий слой российского общества. В основном это были жители крупнейших городов бывшего СССР, преимущественно из среды гуманитарной интеллигенции. Этот слой в советское время испытывал растущую неудовлетворенность и дискомфорт от бюрократического характера организации всей социальной и повседневной жизни, поэтому, когда представилась возможность, он и сформировал идеи перестройки как одной из форм модернизации России. Суть этих идей в конечном счете сводилась к двум лозунгам: "так жить нельзя" и "пора вернуть Россию на путь цивилизованного развития, с которого она была сброшена коммунистическим переворотом". Крайне негативные оценки советского общества, советской экономики, политических институтов быстро утвердились в наиболее популярных масс-медиа в конце 1980-х годов. Массовое сознание какое-то время сопротивлялось этим новым веяниям, и потребовалось около двух лет для того, чтобы интеллигенция смогла довести до масс требование "разорвать с прошлым" и переломить настроения россиян. Так, доля опрошенных, согласных с тем, что в результате коммунистической революции страна оказалась на обочине истории и принесла людям лишь нищету, страдания и массовые репрессии, в 1989 году не превышала 7 %, а уже в 1991 году выросла более чем в 8 раз (до 57 %) [73] . Эта идея удерживалась в качестве доминирующей до 1992 года, переломного во многих отношениях, хотя и в то время негативные оценки советского периода все еще поддерживали почти 50 % опрошенных, несмотря на спад эйфории, связанной с надеждами на быстрые успехи либеральных реформ.
Демократическая мобилизация, направленная против союзной номенклатуры, помогла также российскому обществу адаптироваться к распаду СССР и обусловила сравнительно спокойное его восприятие, несмотря на то, что всего лишь за несколько месяцев до роспуска союзных органов власти большинство россиян на референдуме в марте 1991 года проголосовало за сохранение Союза. Однако подобная мобилизация продолжалась недолго, и непрочный союз разрозненных политические группировок, именовавших себя "демократами" (от прозападных либеральных до популистских и даже националистических сил), быстро распался. Солидная по численности демократическая фракция российского парламента буквально рассыпалась.