РОЖДЕНИЕ
Чугун натужился. Вспотел.
И закипел. Пробита летка.
Он, заполняя ковш, хрипел
во всю свою чугунью глотку.
Дышала домна тяжело,
бока тугие раздувая.
Литейный двор ходил на сваях,
швырялось пламенем жерло.
А горновой, влюбленный в домну,
ее младенца привечал
и в колыбели многотонной
новорожденного качал.
УТРЯНКИ
В детстве,
светлокудрый и босой,
по утрам я бегал
за росой.
А пырей
по пяткам больно щелкал,
но катались росы по иголкам
мягкой хвои,
зябкой, шелковистой,
да по жилкам
маслянистых листьев.
Капли собирал зачем-то в кружку -
может, это было и ненужно?
Колотил ногою в дверь упрямо:
- Синие утрянки! Глянь-ка, мама!
Пахла мама хлебом и росою.
- Мама! Я лицо твое умою!
…На асфальте звезд рассветных сыпь.
Я хочу опять собрать росы,
принести утрянок светло-синих,
чтобы маме стать еще красивей.
Борис Куркин,
литсотрудник многотиражной газеты "Магнитогорский металл"
СТИХИ
ЗАВОДСКОЕ ОБЩЕЖИТИЕ
Дали меркнут и чернеют стекла.
Общежитие устало спит.
Крепко спит, приобретая вид,
Добрый, успокоенный и теплый.
Руки тяжелы и неподвижны.
На ладонях, черствых от огня,
Луч звезды доверчивой я вижу,
Что стремится сумрак разогнать.
Спят ребята.
Им, должно быть, снится
Милых глаз тепло и глубина,
Голубые звезды или птицы…
А еще им снится
тишина.
Тишина!
Но в глубине просторов,
За окном,
где мечется весна,
Встал завода оглашенный сполох,
Вечный гром, не ведающий сна,
Он привычен им.
Но если вдруг
Гул умрет и пламени не будет, -
Парни вскинут груз тяжелых рук
И проснутся.
Тишина разбудит.
* * *
Лететь, лететь, оставив где-то села!..
Дорога бесконечная, зови!
Вприпрыжку деревенский грузовик
Несет меня по ковылям веселым.
Через ухабы, вставшие стеной.
Лететь под ветром, яростно и стыло,
Лететь, да так, чтоб за твоей спиной
Размах просторов голубел, как крылья.
Анатолий Занин,
механик
КОМАНДИРОВКА ЗА ПОДСНЕЖНИКАМИ
Рассказ
I
Надо же было "записному толкачу", уже оформившему командировку, заболеть! Директор придумал солидную подоплеку: наладить крепкую связь с поставщиком металла, а такое дело, коль тот заболел, ну, кому доверишь, - только ему, Антону Савельевичу Назарову. Когда-то нелегкая подтолкнула его напомнить, что именно в этом городе он, Назаров, бывал в юности.
И погнали старика за тридевять земель…
Остановился Назаров в той же заводской гостинице, куда во времена далекой юности забегал то к прорабу насчет спецовок, то поругаться с газетчиком, почему не все члены бригады упомянуты в статейке. Гостиницу эту сейчас обновили пластиком и современной мебелью, выкрасили в приятные глазу приглушенные цвета и придумали экзотическое название "Азия".
Назаров оглядел вестибюль, и показалось ему, будто сквозь розоватую краску проступили на стене лозунги, наспех написанные рублеными буквами: "Комса! Все на разгрузку вагонов!", "Ударим высокими темпами по лодырю!", "Привет строителям мирового гиганта от ивановских ткачих!"
…О своем деле Назаров договорился быстро и ловко: вы - нам, мы - вам. Нужны трамвайные поезда? Пожалуйста! Только отгрузите побольше стального листа и вне всякой очереди, а мы вам - трамвайчики, такие красные, с широкими окнами и обогревом. В этих просторных вагонах, ах, как приятно мчаться по дамбе и любоваться родным городом! Но чтобы получить вне очереди эти самые вагончики, пришлите своих слесарей-сборщиков - и дело в шляпе!
Потом он решил заглянуть в цеха, посмотреть, как тут налажено хозяйство. Пешеходные мосты в разных направлениях то перескакивали через пути, то огибали здания, ныряли под переплетения трубопроводов, взбирались к самым домнам или исчезали в проемах бетонных, километровой длины, коробках.
Назаров устал страшенно и расклеился бы вконец, если б не майская прохлада, какая обычно наступает в этих местах после короткой апрельской жары. Он пробрался бочком на доменный двор, и его поразила сдержанно бушующая сила печи, та покорность, с какой она изрыгала поток жгучего металла.
Парень в темных очках, прицепленных к войлочной шляпе, залпом, стакан за стаканом, пил газировку, и крупные капли срывались с подбородка на стальные плиты пола. Назаров услыхал сквозь гудение печи, как парня громко окликнули: "Егоров, хватит прохлаждаться! Закрывать пора!" - и вздрогнул.
"Ничего особенного, - успокаивал он невольное волнение, шагая по мосту к проходной, - такая же спешка, такие же окрики "давай-давай!", как и на многих других заводах". Но взволновала его не спешка. Фамилия Егоров засела в голове…
Назаров добрался до трамвая и отправился в не знакомый ему район, а по сути, в новый город. Мелькали виадуки, мелькала река Урал в яхтах и байдарках. Надо же! Европа! А минутой раньше был в Азии.
Потом побродил по длинным однообразным улицам. Таких городов он видел-перевидел: стандартные панельные дома-коробки, кое-где для силуэта торчат девятиэтажные дома-призмы, вдоль тротуара - тощие молодые деревца. Людей маловато: бабки с хозяйственными сумками шныряют по магазинам, старики на вешнем солнце в скверики повылазили. Все правильно, решил Назаров, трудовой город, и все на работе. А спустя секунду, уже не замечая ничего, он добрался до автобуса и опять поехал к заводу. Где-то сошел, куда-то свернул, словно по давней привычке, и облегченно вздохнул перед несуразным строением, обросшим тополями и похожим то ли на барак, то ли на землянку. Он дважды обошел вокруг строения и обнаружил, что тут разместился склад.
"Стоит еще, - улыбнулся Назаров. - Первый клуб. Все бараки снесли, а этот целехонек".
Здесь танцевал он впервые с Фатимой…
II
В тот год в деревне под Курском было плохо с едой. Дружок Иван Егоров, законченный молчальник, надумал на Днепр податься. Там строили плотину на порогах - и, должно, кормили сытно и давали обувку.
- Это еще как сказать, - возразил Антон. - Махнем-ка лучше на Урал. Завод у горы Магнитной мировой ставят. И башкиры там живут, баранов у них тьма!
Антона не переспорить. Завербовались и поехали. Нехватки нехватками, а делом своим гордились.
…Назаров видит себя молодым, здоровым.
На бестолковом базарчике с первой получки Антон купил сапоги и тут же их натянул на потные ноги, а драные чеботы со свистом закинул черт-те куда.
- Долой старую беспортошную жизнь! - кричал он возбужденно.
В толпе отыскал Ивана, покупавшего желтую вязаную кофточку, простую, но с шелковой ниткой. Их выдавали по ордерам, и полстройки щеголяло в подобных обновах.
- Как сапожки? - Антон козырем прошелся перед Иваном, неловко переступающим в веревочных чунях. - Махнем теперь на танцы. Сегодня клуб открывается… А на кой ляд кофту эту купил?
"Ага, - смекнул, - Фатиме… Промеж нас теперь встряла. Не поделишь такую".
Он шмякнул котомку под ноги и, бормоча что-то насчет дружбы и баб-зараз, выхватил кусок холстины, припрятанный на черный день, и в момент обменял на старые, но крепкие рыжие американские ботинки с бульдожьими носами:
- Носи, брат, да помни дружбу!
Хмурое неказистое лицо Ивана ожило, блеснули глаза, но тут же притухли.
- Откупиться хочешь? Дружба-то она дружбой…
Иван говорил трудно, как и думал, пальцы его тяжелых рук судорожно шевелились.
- Ду-урища! Я от души, а ты… Бери, говорю!
- Не-е, - глухо, будто давясь, выдохнул Иван. - Сам зароблю.
- Вот, балда осиновая, - пожал плечами Антон и, посмеиваясь, обменял ботинки у подвернувшейся цыганки на шелковый полушалок с разлапистыми листьями по черному полю.
Вечером Антон молодцевато печатал шаги, обходя по кругу тесный зал, освещенный тусклыми лампочками. Красивая татарочка Фатима льнула к нему, отплясывая по-своему под сербияночку, а Иван жался в углу подальше от гармониста, пряча ноги в чунях под лавку. Улучив минуту, он робко протянул Фатиме кофточку, и она сразу же в полутемном углу надела ее поверх платья.
Антон подскочил, выхватил из-под куртки полушалок и накинул на худенькие плечи Фатимы. Она зарделась и одарила обоих благодарной улыбкой.
После гопака подметки сапог отскочили, и Антон долго хохотал посреди клуба. Провожать Фатиму пошел босиком, держа за ушки голенища. Он подговорил ее потихоньку сбежать из клуба, и всю дорогу она вздыхала и теребила ворот кофточки. А когда она так вздыхала, у Антона мутилась душа: неужто этот хмуряка и недотепа Иван ей более люб? Сомнение, что ржавый гвоздь, засело в нем: захочешь вытащить - шляпку обломаешь…
Ждал случая Антон, чтобы всю эту неопределенность разрубить единым махом.
И вот он пыльной и жаркой весной уезжает в Москву на учебу. Бригадники подбрасывают его выше вагона, а Фатима плачет.
- Я же на начальника еду учиться! - не то хвастался, не то утешал ее Антон.
Иван не подбрасывал Антона, стоял в сторонке, хмурый и скучный.
"Хмырь несчастный, - подумал Антон, - недоволен еще чем-то…"
- С фасоном удираешь, Антон. Летуны втихаря, ночью, по шпалам, а ты - с музыкой.
У Антона даже плечи сжались от слов этих, однако стерпел, ничего Ивану не сказал. Поцеловал при всех зареванные глаза Фатимы, успокоил:
- Не плачь, вернусь!
Но не вернулся. И совестью не маялся, был уверен, что Иван с Фатимой вместе.
III
Еще плескались на балконах флаги и хлопали на ветру красные полотнища поперек улицы, еще бродили разодетые молодые люди с гитарами, но праздник уже отходил, а весна разгоралась, такая же праздничная, как и та, когда его у вагона подбрасывали бригадники.
Назаров остановился перед белокирпичной коробкой с красными балкончиками и сверился: номер дома на торце тот же. У подъезда рослый парень в джинсах копался в капоте "Жигулей". Хотел было спросить, да махнул рукой: поднимется на второй этаж и все выяснится.
Нажал кнопку, и тихо открылась дверь.
Седой, но еще крепкий старик буднично уставился на него и вдруг поднял брови. Вглядывался, боясь ошибиться и силясь признать хоть какое-нибудь знакомое движение, если не улыбку, которая еле продиралась сквозь дебри воспоминаний. И вдруг:
- Антон! - схватился за грудь, затряс головой и ткнулся в плечо Назарову.
За темной глубиной коридора послышались легкие шажки, и из далекого далека возникла маленькая женщина, быстроглазая, со слабым румянцем на смуглых щеках. Прежняя горделивость и сейчас была заметна в ее осанке.
Назаров прижал к себе огромного Ивана и маленькую женщину, и они долго топтались у порога, восклицая и охая втроем.
- Что ж вы держите меня у дверей, - засмеялся, наконец, Антон Савельевич, отдавая хозяйке плащ и шляпу. - Приглашайте в ваши апартаменты.
- Ну уж, ты всегда что-нибудь скажешь, - буркнул Иван. - На проспекте Металлургов видал, какие там дома? Дворцы! А эти, наши клетушки, придет пора и разберут их по кирпичикам, как мы бараки снесли, хоть и думали, что надолго строим.
Комната, куда ввели гостя, и впрямь была невелика. Стояла у окна хромированная кровать. У стены посередине удивлял допотопный буфет с посудой. Назарова усадили на холодноватый диван довоенного времени с полочкой и кривым зеркалом. Хозяева не сводили с Антона Савельевича глаз, искренне были обрадованы приходом его. А он, стараясь отвечать поскромнее, нет-нет и скосит глаза на простенок. Потом поднялся и шагнул к тому месту, где висела семейная фотография. Фатима сидела на деревенской скамье у дома в окружении мальчиков и девочек с малышом на руках, а за ее спиной застыл Иван в солдатской форме, с бравыми старшинскими усами. Грудь в орденах и медалях, а у самого плеча - две звезды солдатской Славы.
- Геройский у тебя муженек, - не к месту говорнул Назаров. - А детей-то, детей! Шесть, - посчитал он. - Молодцы.
- Разлетелись, - вздохнула Фатима и наивно похвасталась: - А Иван, не поверишь, Антон, за всю жизнь и голос на меня не повысил.
Антон Савельевич незаметно окинул взглядом комнату, заставленную старой мебелью, спросил хрипловато:
- Так и пробегал в прорабах?
- А куда мне в начальство, - бросил Иван, - надо характер другой иметь. Ты вон в Москву ездил, курс наук проходил… Я же в своем деле - профессор.
Назаров потупился. Скромное житье-бытье друга по душе было ему. Хотя о себе с чувством собственного достоинства доложил:
- Ходил и в директорах… Теперь осталось мемуары писать. - И, вздохнув, добавил: - Чего бы ты в жизни ни добился, а когда-то итоги надо подводить…
Вошел парень в джинсах, что копался в капоте "Жигулей". И был он тот самый Егоров.
- Сын, - представила его Назарову Фатима. - Антошенька, познакомься! Это наш друг Антон…
- Савельевич, - подсказал Назаров, протягивая руку. - Тезка.
Осененный внезапной мыслью, он взял Антона за плечи, и тот обдал его чистым, добрым взглядом.
Антоша поглядывал то на мать, то на отца, спросил, не хочет ли Назаров поехать с ними на рыбалку.
- А что, в самом деле-то? - поддержал его Иван. - Подышим кислородом… Ты надолго к нам?.. Завтра летишь? Ну, я тебя в аэропорт сам, с ветерком…
Сын рулил ловко, и "Жигули" напористо мчались по промытому минутным дождиком асфальту. Показывая Назарову город, Фатима просила подвернуть к новому театру и мимоходом пояснила, что в нем такой же зрительный зал, как во Дворце съездов, только поменьше. Потом они остановились у строящегося цирка. И Фатима тащила всех внутрь, растолковывала Назарову, что железобетонный купол испытывался на прочность по методу, предложенному Иваном.
…Степь, за ней - горы, неожиданно обступивший дорогу лес, великолепие чистейшего озера - все это казалось Назарову и знакомым и словно впервые увиденным.
Антоша остановил машину на привычном, видимо, месте, и каждый занялся своим делом.
А после обеда Иван собрался в деревню к знакомому башкиру.
- Ты так и не попробовал тогда бишбармак… А бишбармак - такое блюдо!
Назаров усмехнулся. Он так далек сейчас был от этого бишбармака!
Вспомнились письма Фатимы - в то время еще не знала она русской грамоты. Антон догадывался, что пишет их ей Иван.
"Мне, Антошенька, пора и замуж выходить, человек самостоятельный попался", - это уж ясно, от себя тогда сочинил Иван.
…Сгрудились задумчиво горы, нежно зеленеющие за прозрачными ветвями берез и осин.
Назаров шел за Фатимой по поляне, усеянной подснежниками. Когда-то он с трудом отыскал несколько цветков для Фатимы - и сколько было радости!
Она тоже вспомнила.
- Помнишь, Антон, мы приезжали сюда лес валить? Шли вот по этой поляне, и ты нарвал мне подснежников и сказал, что у вас они зовутся сон-травой.
Она стояла на холмике почти по щиколотку в подснежниках, уже далеко не девчонка, другая, обогатившая природный ум ученьем и многолетним трудом, и все-таки до боли прежняя и родная. В голубом спортивном костюме, в красной куртке и берете такого же цвета выглядела совсем молодо и была по-прежнему красива. Помолчать бы вот так…
Но Фатима спросила:
- Ты счастлив был, Антоша?
Не нужно было спрашивать сегодня такое.
Виталий Шувагин,
учитель
МАГНИТОГОРСКИЙ РАССВЕТ
Стихотворение
С Атача, из туманных верхов,
чуть потягиваясь и нежась,
наплывает на гул цехов
предрассветная свежесть.Звезды гасятся, как фонари.
Миг -
и ночь улетела в небыль,
ковш горячей уральской зари
кто-то выплеснул в небо…С эстакады,
в спецовке,
поэт,
отстоявший ночную смену,
то ли оду, то ли сонет
вслух читает мартену.А рассвет,
как мальчишка босой, -
через пруд - вперегонку с ветрами,
на газонах рисует росой
словно мелом орнамент.
И Магнитка спешит, светла,
в продолженье забот неустанных…
…В небо подняли солнце,
как флаг,
работящие краны!
Виталий Юферев,
артист драматического театра
СТИХИ
ПУШКИ
Сидит на пугачевской пушке
мальчонка рыженький верхом.
Вихор задорный на макушке
дрожит под свежим ветерком.
Уперся пятками босыми
в ступицы ржавые колес,
сверкнул глазами озорными,
как будто конь его понес.
Ему и невдомек, пожалуй,
что пушке этой двести лет
и что она в дыму пожаров
ему прокладывала след.
ГРОМОТУХА
Камни, камушки,
жарко, сухо!
Речка-ниточка
Громотуха!
Не река -
одно наказание!
Но откуда такое
название?
Если жажда
в горло стучится,
воробью из нее
не напиться!
Но всему наступают
сроки.
Посылает весна
потоки.
И речонка,
ворочая камни,
стопудово бьет
кулаками.
И грохочет, гремит
без натуги,
как положено
Громотухе!
НА ГОРЕ КОСОТУР
Освежающий, хлесткий
дождик летний прошел,
и от капель березки
отряхнули подол.
Был он, дождик, и не был -
скатерть неба чиста.
А отсюда до неба
лишь косая верста.
Здесь тропинкой когда-то
проходил грозный тур.
Не случайно гора та
названа Косотур!
И хрустели травинки
под ногою быка…
Тает, тает тропинка,
убегая в века.
Леонид Чернышов,
машинист крана
СТИХИ
БРАТ
Я с ним родился под одною крышей,
Делили хлеб военный пополам
Да часто ночью слышали, как мыши
Голодные шуршали по шкафам…
Война отгрохотала… Над рейхстагом
Поставили солдаты точку ей.
И брат мой тоже бился где-то рядом,
Дожить мечтая до желанных дней.
Я - это он перед морозом лютым,
Не гнется и работает как черт!
Я - это он на совесть другом чутким
Навстречу слабым сквозь пургу идет.
Я - это он, горяч и непоседлив,
Жить и работать учит молодежь.
Я - это он бандита обезвредил,
Занесшего над человеком нож.
И если бы случилось вдруг иное:
Не он, а я погиб на той войне,
Себя он так же называл бы мною…
Ручаюсь, не ошибся бы во мне.
* * *
Стальной броней России стал
наш город, в бой идя уверенно…
Магнитогорской марки сталь
не подведет -
сто раз проверено.
Такое чувство на душе,
как будто я отмечен орденом.
Кусочек стали я держу
в руке,
как сердце нашей Родины.