Тем временем в лагере Шмидта происходила борьба за выживание, в которой постоянно участвовало не менее половины оставшихся на льду челюскинцев, частично описанная выше в воспоминаниях Ширшова. Подвижки льда несколько раз уничтожали работу людей, так что её приходилось начинать заново. Но после ликвидации последствий очередного буйства стихий на взлётно - посадочной полосе у людей не оставалось ни малейшей уверенности в том, что им не придётся возвращаться к ней снова и снова. Такого рода деятельность превращалась в сизифов труд, что не могло не отразиться на моральном состоянии людей, причём эта опасность держала людей практически всё время в напряжении даже в лагере, где они стали свидетелями разрушения барака и бегства из него людей, которое однажды могло завершиться не столь благополучно. Восприятие угрозы подвижек в самом лагере также нашло отражение в воспоминаниях челюскинцев:
"После работы я сидел с книжкой Киплинга в руках, перечитывая её с увлечением, кажется, уже в десятый раз. Вдруг что‑то ударило по льду и резко толкнуло палатку и сидящих в ней. Все на несколько мгновений застыли в тревожном ожидании. Снаружи донёсся шум торошения.
- Началось, - сказал Гаккель, с костяшкой домино в поднятой руке. Вчетвером мои товарищи по палатке забивали "козла".
- Ты слыхал? - почему‑то спросил у меня Шафран.
- Ещё бы! - усмехнулся я, пряча книжку и словарь в чемоданчик. Факидов торопливо искал шапку, затерявшуюся в куче малиц и спальных мешков. Вышли.
В глубоком тёмном небе ярко горели звёзды. Возле палатки над треногой на льду тускло мигал фонарь, оставленный определявшимся сегодня по звёздам Хмызниковым. Из всех палаток выходили люди и прислушивались. В морозной ночи гудело сжатие льдов. Казалось, весь воздух наполнился грозным шумом, треском и визгом. То там, то здесь в темноте трещали как будто одиночные винтовочные выстрелы, рассыпаясь частой стрельбой, покрываясь через минуту отдалённым гулом орудий.
- Как на фронте, - вполголоса сказал кто‑то рядом со мной.
- Противник пошёл в наступление, - отозвался другой.
Помолчали.
- Как бы до лагеря не докатилось, - встревоженно сказал тот же голос.
Опять стояли молча, подавленные грозной симфонией сжатия, происходившего по всей линии майны у камбуза.
- Вот где жмёт!
Огромные льдины со скрежетом, треском вылезали наверх из трещины и громоздились одна на другую. С другой стороны трещины показались тёмные фигуры. Это были жители барака, находящегося за майной.
- Как у вас в бараке? - крикнул я, стараясь перекричать грохот льда.
- Пока ничего, всё в порядке, - донеслось оттуда.
Решил пройти вдоль майны. Вот и камбуз. К счастью, сжатие шло стороной от него" (Ширшов, 1936, с. 174–177).
Достаточно будничное описание вместе с тем вполне информативно - нетрудно представить состояние людей живущих сутки за сутками в напряжённом ожидании и готовности к самым напряжённым действиям. Просто бытовая деталь - раздеваться на ночь для необходимого отдыха в спальных мешках, или нет? Забегая вперёд, лишь отмечу, что эта не самая важная бытовая проблема осталась проблемой для живущих на дрейфующем льду в последующие десятилетия.
Пусть читатель представит состояние людей после подобной ночи (или нескольких), когда с рассветом было нужно устранять последствия подвижек на аэродроме, день за днем на протяжении нескольких месяцев. Отказаться от подобного рода изматывающей работы было невозможно, поскольку самолёт мог прибыть в самое неожиданное время, что было ясно любому челюскинцу, и подгонять его в тяжелой работе ради собственного возвращения на Большую землю необходимости просто не возникало, потому что он действовал в ситуации "сделай или умри". Какой нервотрёпкой это обходилось - можно только представить и посочувствовать… Не случайно раздел в воспоминаниях Ширшова о событиях на льду в ожидании самолётов назван "Борьба за аэродромы". Всего на протяжении двух месяцев было построено четыре аэродрома - именно с последнего последние самолёты вывезли последних челюскинцев, и, таким образом, три вышли из строя за время существования лагеря Шмидта: практически по одному каждые две недели.
Руководство лагеря Шмидта понимало состояние людей и учитывало предел их возможностей, что также отражено на страницах "Челюскинианы". В последних числах марта "мы решили дать отдых (аэродромным. - В. К.) бригадам.
- Эти дни хорошо поработали, пусть отдохнут денёк, сказал Бобров…
Час назад бригада Загорского закончила ремонт поломанного аэродрома, потребовавшего три дня работы.
- Есть, Алексей Николаевич, отдохнуть не вредно будет, - согласился я без особых колебаний…
…Впервые за две недели на аэродром не пошли. Занялись кто чем. Одни, вооружившись шилом и нитками, чинили валенки, порядком износившиеся в ежедневной ходьбе. Другие возились с благоустройством палаток, требовавшим постоянного ухода за собой… Но большинство просто ничего не делало. Сидели в палатках, болтали о чём придётся, бродили по лагерю в одних свитерах, многие были без шапок" (Ширшов, 1936, с. 204–207). Видимо, накануне решающих событий руководство челюскинцев сочло необходимым сберечь силы людей перед прибытием самолётов из отрядов Каманина и Галышева в Ванкарем.
Рубеж март - апрель ознаменовался двумя событиями. 30 марта из Нома в Ванкарем на новеньком американском "Флистере" вылетел Леваневский. Сама машина могла поднять восемь пассажиров, была достаточно комфортной, в отличие от советских машин, и выглядела подходящей для эвакуации челюскинцев. На всякий случай в экипажи обоих "Флистеров" были включены американские механики - ожидать, что советские специалисты в короткие сроки в экстремальных условиях смогут ремонтировать американские машины, было бы наивностью. (Это опровергает мнение некоторых историков об отказе от американской помощи опасениями, что американцы ознакомятся с методами освоения Чукотки ГУЛАГом.) У американских механиков оставалась в Ванкареме возможность контактов с "пассажирами Дальстроя", хотя неизвестно, насколько они ею воспользовались. Важнее было присутствие пассажира на этом самолёте - им был Ушаков, выбор которого определялся его качествами, как профессиональными (пять арктических зимовок), так и дипломатическими (политическое освоение новых для страны арктических островов). Ему предстояло от имени комиссии Куйбышева (т. е. партии и правительства) ввести в курс дела Шмидта, ориентируя его на последующее развитие событий, включая возвращение.
Полёт Леваневского завершился аварией машины в районе Колючинской губы, где шесть лет назад в аналогичном положении оказался самолёт "Советский Север" Красинского, а двумя неделями раньше - АНТ-4 Ляпидевского. (Если вспомнить, что ранее в этих же местах самые жестокие испытания ожидали не только "Челюскина", но и "Сибирякова" с "Вегой", то неудивительно, что у моряков и лётчиков это место пользовалось самой дурной славой.) С помощью чукчей потерпевшие аварию спустя сутки всё же добрались до Ванкарема, откуда Ушаков сообщил по радио Шмидту нерадостные известия.
Тем не менее по результатам переговоров Ушаков пришел к выводу о благополучном положении челюскинцев. "В лагере у аппарата сидел Кренкель, один из моих друзей. Передав ему приветы, я попросил пригласить к аппарату Шмидта. Кренкель мне ответил:
- Я сейчас же передам вашу просьбу товарищу Шмидту, но не знаю, сможет ли он подойти к аппарату.
На моё естественное удивление Кренкель ответил:
- Шмидт читает лекцию по диамату…
…В первом же разговоре по радио я информировал т. Шмидта о мероприятиях, развёрнутых правительственной комиссией. В это время уже приближался к Панамскому каналу ледокол "Красин". Водопьянов, Доронин, Галышев достигли Анадыря и ожидали окончания свирепствующей метели, чтобы сделать последний перелёт до Ванкарема. Каманин, Молоков и Пивештейн теми же метелями задержались ещё ближе к Ванкарему, в районе залива Креста. Слепневу я дал распоряжение при первой лётной погоде вылететь из Нома в Уэлен, а затем в Ванкарем. Из Петропавловска- на - Камчатке выходил пароход "Сталинград" с дирижаблями, аэросанями, вездеходами, походными лодками и понтонами, перегруженными на него с парохода "Совет"" (т. 3, 1934, с. 19–20).
1 апреля в лагере Шмидта прошло первое испытание отремонтированного (скорее, восстановленного) Ш-2. Чтобы продемонстрировать результаты ремонта, Бабушкин устроил Шмидту воздушную экскурсию, сделав три круга над лагерем. На следующий день Бабушкин улетел в Ванкарем вместе с механиком Валавиным. "В звонком треске мотора прошла прощальным кругом над лагерем наша "стрекоза", с обломанными поплавками, с залатанными фанерой пробоинами на крыльях и на лодке - следами всех перенесённых ею аварий и путешествия по торосам из лагеря на аэродром.
- Ура! Ура! - кричали внизу, размахивая шапками.
Высунувшись из кабины, Бабушкин помахал рукой и повернул самолёт на юг. Долго над горизонтом маленькой точкой блестела на солнце машина, унося на берег двух наших товарищей" (Ширшов, 1936, с. 209–210).
На рубеже март - апрель авиаотряды Каманина и Галышева лишь приближались к исходной позиции для последнего броска в лагерь Шмидта с наспех созданного аэродрома на мысе Ванкарем. Из пяти машин Каманина до Анадыря 22 марта добрались только три. Как выяснилось позже, самолёты Бастанжиева и Демирова из этого отряда потерпели аварию, к счастью - без человеческих жертв, и их экипажи самостоятельно выбрались в жилые места. 1 апреля отряд Каманина предпринял попытку пересечь Чукотский полуостров напрямую к Ванкарему, но был вынужден вернуться из‑за сильной облачности, посадив свои машины на побережье залива Креста. Лишь 3 апреля добрались вдоль побережья до Уэлена, где обнаружили самолёт Слепнева, прилетевший с Аляски. (Ещё один самолёт из отряда Каманина по пути был оставлен для ремонта.) Тем временем отряд Галышева из трёх самолётов достиг селения Каменского в Гижигинской губе и 4 апреля был в Анадыре, где пурга задержала его почти на неделю, и у этого пилота оказалось время для воспоминаний об эвакуации пассажиров "Ставрополя" весной 1930 г.: "Сделал три рейса на мыс Северный и вывез 15 человек. Среди них были больные и ребята. Был даже один крошечный, писклявый новорожденный… Трудно рассказывать, какие странные чувства связывают лётчика с людьми, которым он помог уцелеть. Однажды я был в отпуску за городом, шёл в обычной домашней рубахе… Навстречу мне попалась пожилая женщина. Помнится, она несла корзиночку с грибами. Мы встретились с ней, взглянули друг на друга и долго мигали глазами. Я не мог определить, кем она мне доводится. Да и она тоже. Ощущение такое, что не то я с ней прожил полжизни, не то она моя родственница, откуда‑то приехала. Вдруг она бросила корзиночку, заплакала и кинулась гладить и целовать меня… И тут сквозь слёзы напомнила она мне, как в страшный мороз поднял я её с замерзшего во льдах "Ставрополя". Вспоминаю я и детей. Особенно милая была одна девочка, тоже со "Ставрополя", лет пяти - шести. С самого начала она нисколько не боялась машины и гладила её ручонками. А потом, когда мы вместе долетели до Лаврентия, где мне некоторое время пришлось жить вместе со спасёнными, я очень сдружился с ней… Ни с чем не сравнимо отношение людей, которым ты спас жизнь". (т. 3, 1934, с. 393).
Не повезло, однако, этому замечательному пилоту и человеку. Перед самым вылетом на север выявились неполадки в моторе его самолёта. В результате в Ванкарем Водопьянов и Доронин добирались самостоятельно напрямую над горами Чукотского полуострова, чтобы не опоздать к завершению спасательных работ.
Тем временем на льдине, по выражению одного из челюскинцев, напряженно следили, как "стягивалось кольцо стальных птиц. Всё меньшее и меньшее расстояние отделяло их от лагеря. Не сегодня завтра все они нагрянут сюда, к нам. В лагере челюскинцы шутили: "Я полечу на "Юнкерсе", - говорил один; другой хотел лететь на Р-5, третий - на "американке", четвёртый - только на дирижабле, а некоторые всё‑таки упрямо хотели оставаться на льдине до прибытия "Красина"" (Васильев, т. 2, 1934, с. 300).
7 апреля в лагере один за другим сели три самолёта: Слепнёва (доставившая Ушакова), Каманина и Молокова. С этого дня обозначился успех эвакуации, хотя никто не мог назвать конкретной даты её завершения. Предполагалось провести эвакуацию по строгой очередности, намеченной первоначально ещё вскоре после вывоза детей и женщин - 5 марта, хотя список отправляемых на Большую землю впоследствии неоднократно уточнялся, в основном с учётом мнения врача Никитина. Однако приходилось учитывать и многое другое. "На льдине первое время нервничали строители. Но им было, по мнению "комиссара" Боброва, нетрудно внушить, что спасение их в одинаковой степени важно правительству, как и спасение любого научного работника. Вскоре они убедились, что очередность эвакуации со льдины после отправки женщин и детей проводится только по одному признаку - по состоянию здоровья, и они с этим согласились" (т. 2, с. 113). Ушаков подтверждает: "Положение, профессия или учёная степень не имели в этом списке никакого значения. Рядом стояли плотник, учёный, штурман или кочегар. Последними в списке были радист Кренкель, начальник аэродрома Погосов, капитан Воронин и начальник экспедиции Шмидт. Этот список выполнялся в точности. Исключением был тяжело заболевший Шмидт…" (т. 3, 1934, с. 25–26).
Составленный список был вынесен на "всенародное" обсуждение, результаты которого Бобров описал следующим образом: "По списку не было никаких замечаний. Не было ни с чьей стороны протеста относительно того, что вот такой‑то, мол, не попал в список. Не было ни одной просьбы об отправке сейчас… Если и послышались возражения, то только о том, что кой - кому хотелось не лететь в первую очередь, а передвинуться в какой‑нибудь дальний список… Когда 7 апреля Молокову и Каманину удалось перевезти на берег пятерых наших больных товарищей… снова начались требования об отправке в последнюю очередь… Человек 30 категорически заявили, что они улетят в последнем десятке… Создавалось некоторое затруднение… Шутя, я предложил:
- Объявите, Отто Юльевич, что последние 50 челюскинцев все вместе будут считаться последним десятком, тогда не будет споров.
Отто Юльевич улыбнулся:
- Пожалуй, придётся пойти на такое мероприятие" (т. 2, 1934, с. 348–349). Повторялась та же ситуация, отмеченная выше, которая возникла при эвакуации женщин…
Острота впечатлений, связанная с прилётом первых самолётов после Ляпидевского, несомненно, была усилена долгим месячным ожиданием. "Так мы дожили до 7 апреля, - отметил в своих воспоминаниях радист Кренкель, - когда Ванкарем сообщил, что в лагерь вылетают сразу три самолёта: Слепнёва, Молокова и Каманина. Слепнёв указал: "Буду в лагере через 36 минут". Я удивился такой точности и посмотрел на часы. Через 37 минут на горизонте показался самолёт Слепнёва. С большой скоростью он приближался к лагерю, сделал крутой вираж и потом почему‑то долго кружился над аэродромом. В лагере недоумевали.
При посадке самолётов на сигнальной вышке обыкновенно находился штурман Марков. Так как мне нужно было знать о посадке, чтобы сообщить на берег, мы условились: троекратный взмах шапкой над головой означает благополучную посадку. Но сколько я ни глядел, Марков неподвижно стоял на вышке… Вскоре пришли с аэродрома: самолёт Слепнёва, имевший чересчур большую посадочную скорость, проскочил весь аэродром и повредился в торосах.
Минут через двадцать после прибытия Слепнёва на горизонте показались ещё два самолёта: Молокова и Каманина. В обоих случаях Марков три раза радостно махнул шапкой. Я немедленно передал в Ванкарем сообщение об успешных посадках" (т. 2, 1934, с. 376).
Воспоминания Ушакова интересны тем, что он мог сравнить посадку самолёта Слепнева и Р-5 из отряда Каманина: "В тот момент, когда я ожидал первого толчка, обычного при прикосновении самолёта к аэродрому, машина взмыла вверх. То же самое повторилось при второй и третьей попытках идти на посадку… Опасаясь, что ветер выбросит машину с аэродрома, Слепнёв повёл самолёт, срезая линию направления ветра. Машина быстро проскочила расчищенный участок, вылетела в ропаки и, уже теряя скорость, начала совершать прыжки… Наконец, машина сделала большой прыжок вверх и неподвижно замерла вблизи большого ропака, словно раненая птица, высоко подняв правое крыло, а левое положив на лёд…
Первой нашей мыслью был осмотр повреждённой машины. Несколько мешали в этом наши пассажиры - собаки. Поэтому мы немедленно выбросили их из самолёта. Это… ввело в заблуждение группу челюскинцев, которая наблюдала с сигнальной вышки лагеря за нашей посадкой… Не зная о нашей судьбе, они старались рассмотреть в бинокль появление живых существ из самолёта, но когда эти живые существа появились, челюскинцы невольно стали протирать стекла бинокля: живые существа, вылезшие из самолёта, убегали от него на четвереньках. Только потом, когда мы появились в лагере, недоразумение разъяснилось…
…В то время мы услышали шум моторов и скоро заметили идущие с юга две машины. Это были Каманин и Молоков… Посадка советских машин, обладавших сравнительно небольшой скоростью, сразу создала уверенность в том, что даже при таких неблагоприятных условиях посадки на этих машинах можно будет работать". (т. 3, с. 24–25). Ещё об одной особенности американской машины, отнюдь не свойственной нашим самолётам, сообщает метеоролог Комов, когда "из изящной кабины, обитой бархатом и дорогими коврами, вдруг с радостным лаем выскакивают одна за другой восемь обычных лохматых чукотских собачонок". Очевидно, для челюскинцев, в сравнении с убранством салона, всё же важнее оказалась приспособленность самолёта для посадок на арктический лёд. В тот день на Большую землю улетели очередные пятеро челюскинцев, состояние которых внушало опасение…
Однако одновременно произошло ещё одно событие, нашедшее отражение в анналах челюскинской эпопеи. Несмотря на то что в воспоминаниях челюскинцев 7 апреля "был праздник ослепительный! И вот этот праздник дорого обошёлся челюскинцам… Весь день 7 апреля Отто Юльевич провёл на аэродроме. Мороз стоял небольшой - градусов 16, но с леденящим норд - остом, силою четыре - пять баллов. Отто Юльевич, одетый в лёгкую куртку и горные ботинки, сильно продрог. Вечером он ещё присутствовал на докладе Ушакова в бараке. Затем слёг. К утру температура у него прыгнула к 39˚, и больше он уже не вставал" (т. 2, 1934, с. 356).