Казалось, столь успешное освоение авиаторами из Ванкарема льдов Арктики сулит быстрое завершение челюскинской эпопеи, но последующие двое суток ознаменовались такими подвижками, что приходилось уже думать не о Большой земле, а о перспективах выживания на арктическом льду: "Словно набравшись свежих сил, лёд мощно пошёл опять, с визгом и скрежетом сокрушая целое ледяное поле. Бежали огненные змейки - ширились трещины. На льду выступала вода. Приподнимались громадные массивы. Они, как великаны, напирали друг на друга и здесь же находили себе конец. Торошение подступало к бараку и палаткам, одновременно кусками отсекая громадные глыбы от обоих ледяных полей…
…И вдруг тёмные силуэты людей показываются на вершине гряды. Они ловко, как акробаты, прыгают со льдины на льдину в этой кромешной тьме, рискуя не ногой или рукой, а жизнью. Под ними дышит лёд, сталкиваются громады, но они спешат. Спешат к нам на помощь. Вот вспыхнули в ящиках спички, перетёртые нажимом льдов. Голубой свет на мгновение озаряет упрямые лица борющихся за жизнь людей" (т. 2, 1934, с. 292–293).
Авиаторы снова вступили в работу лишь 10 апреля - Молоков с Каманиным и отремонтировавший свою машину Слепнёв. За двое суток усиленной работы 12 рейсами было доставлено в Ванкарем 57 человек - больше половины остававшихся в лагере, включая больных, специалистов, чьи знания не находили применения в лагере и, наконец, почти всех "врангелевцев" - строителей - печников и плотников. Наибольший успех выпал на долю Молокова, который 10 апреля сделал три рейса, а на следующий день - ещё четыре, ухитряясь вывозить до шести человек за рейс, засовывая своих пассажиров в специальные парашютные ёмкости под плоскостями своей машины. Осмелев, тот же метод применил Каманин, усваивая на ходу опыт своего инструктора. Эти новшества позволили, например, доставить в Ванкарем 11 апреля 34 человека - наибольшее количество за всё время полётов в лагерь Шмидта. В тот день последним рейсом Молоковым был доставлен на материк больной Отто Юльевич, драматическая эвакуация которого требует отдельного описания по Ушакову, который в этой операции сыграл особую роль:
"Положение Отто Юльевича с каждым часом ухудшается. Он часто впадает в бредовое состояние. Температура выше 39˚. Вечером я советуюсь с его помощниками и секретарём партийного коллектива. На моё категорическое требование вывезти Шмидта вне всякой очереди они отвечают сомнением. Один из них говорит:
- Придётся подождать, пока Шмидт совершенно потеряет сознание. Тогда его можно будет погрузить в самолёт и вывезти. До этого момента надеяться на то, что Шмидт согласится оставить лагерь, нет никаких оснований.
Давно зная Шмидта, я не мог оспаривать слова товарища, но в то же время я не мог ждать момента, когда Шмидт потеряет сознание… Поэтому на следующий день, когда вновь устанавливается лётная погода и в лагерь прилетают Молоков и Каманин, я с первой машиной возвращаюсь в Ванкарем и немедленно даю телеграмму т. Куйбышеву о состоянии здоровья Шмидта. Я прошу дать категорическое распоряжение Шмидту сдать экспедицию его заместителю Боброву, а мне - немедленно вывезти Шмидта вне всякой очереди и перевезти его на Аляску в госпиталь. Утром 11–го я получаю соответствующее распоряжение и даю поручение т. Молокову вывезти Шмидта из лагеря. Вечером Шмидт вместе с врачом Никитиным уже в Ванкареме" (т. 3, 1934, с. 30).
"Смена власти" на льдине, однако, проходила более драматично, что запечатлел в своих воспоминаниях секретарь Шмидта Семёнов: "В палатке произошёл примерно такой разговор:
- Как вы, ничего? - сурово спросил Бобров. От волнения он набрал воздуха в полную грудь и выпрямился во весь свой немалый рост над лежащим у его ног Шмидтом.
- Благодарю. Ничего.
- Знаете, самолёты работают хорошо. Вывозка идёт успешно. Вчера вывезли 22, сегодня 32.
Шмидт слабо кивнул головой.
- Остаются на льдине 31.
Шмидт опять кивнул.
- Самолёты работают хорошо. Сегодня я отправил литерных.
- Что значит "литерных"? - поинтересовался Шмидт.
- Литерные - это больные. Сегодня отправил литерного Белопольского… Самолёты работают хорошо - отправил литерного вне очереди.
Шмидт опять слабо кивнул.
- На льдине остались одни здоровые и только один литерный. Это вы. Теперь очередь за вами, как за литерным.
- За мной? - Шмидт даже приподнял голову с мехов.
- Ну да, за вами, - неверным, но строгим голосом подтвердил Бобров.
Он во все глаза смотрел в зрачки Отто Юльевича. Момент, по мнению Боброва, был решающий.
Отто Юльевич опустил голову на меха.
- Нет уж, извините. Забыли условие: я - последний, вы - предпоследний.
- Обстоятельства меняются. Мы же диалектики. Я здоров, а вы больны. Очередь может быть переставлена.
- Нет, Алексей Николаевич, этого нельзя. Я - последний со льдины.
Алексей Николаевич начал сердиться… Затем употребил всё своё красноречие:
- Отто Юльевич! Поймите! Ведь в случае сжатия мы, здоровые, будем стеснены вашим присутствием. Поймите, палатки могут быть разрушены! Вас же придётся держать на морозе! А вы на морозе загнётесь! А если вы загнётесь - это мировой скандал! Нам скажут: вы не могли сохранить начальника экспедиции, когда это можно было сделать! Поймите, Отто Юльевич!
Отто Юльевич задумался.
- Нет, нельзя. Всё же я начальник.
Он сказал это нарочито твёрдо, как всегда говорит больной, изъявляя свою волю. Бобров замолчал. Но через полминуты он повёл атаку с другого фланга.
- Какой же вы начальник, если лежите больной? Вы не начальник - вы бесполезный человек в лагере!
Никогда в течение всей своей жизни Отто Юльевич не считал себя бесполезным человеком.
- Что? В чём дело?
- Хватит! - сказал Бобров. - Поначальствовали! Объявляю себя начальником экспедиции.
Шмидт изумился.
- Ну - ну - ну! - сказал он.
- Чего ну - ну - ну? - сердито спросил Бобров. - Вы пойдёте у меня литером № 2. Самолёты работают хорошо…
- Позвольте - позвольте, меня же никто не сменял!
- Не сменял? - выкрикнул Бобров. - Ну что с вами говорить? Нате, читайте!
И он, схватив со стола радиожурнал, подал его Шмидту.
Шмидт внимательно, одну за другою, прочёл радиограммы. Их было пять. Шмидт закрыл глаза, прилёг на подушку, через полминуты открыл глаза, устремив их на Боброва:
- Что прикажете, товарищ начальник?" (т. 2, 1934, с. 363–365).
В описанной ситуации характерны два момента. Первый - никто в ближайшем окружении Шмидта поначалу не пытался принять ответственность на себя. В такой обстановке действия Ушакова с его полномочиями оказались выходом из положения. Второй - сам Шмидт, понимая свою зависимость в создавшейся обстановке от высших инстанций, также не решался определить свою судьбу, помня участь Умберто Нобиле после катастрофы "Италии" в 1928 г., с одной стороны, а с другой - даже несмотря на приведённую выше телеграмму от 28 февраля, он не был уверен в окончательной оценке его деятельности ЦК и лично Сталиным. Отметим, что вывозил Шмидта самый опытный из пилотов, Молоков, на надёжном Р-5, тогда как 12 апреля в Ном больного начальника экспедиции доставляли на более комфортабельном "Флистере" Слепнёва, предварительно спасшего со льдины шестерых челюскинцев.
В отсутствии Шмидта эвакуация челюскинцев продолжалась ещё двое напряженных суток, к счастью, в приличных погодных условиях, когда спасательная авиация получила подкрепление экипажами Водопьянова и Доронина - вместо Молокова, у которого возникли неприятности с радиатором (на устранение повреждений ушел целый день). 12 апреля три рейса сделал Каманин, два - новичок Водопьянов. У другого новичка - Доронина на зарубежном "Юнкерсе" оказалась повреждённой стойка шасси, на ремонт которой в ледовом лагере ушло несколько часов, и на второй рейс просто не хватило светлого времени. Возможности его машины позволяли взять четырёх пассажиров, но он решил не рисковать и ограничился двумя, и правильно сделал - уже в воздухе он увидел, что левая лыжа беспомощно повисла на амортизаторе. В своих воспоминаниях он не стал распространяться о том, каким напряжением воли досталась ему посадка в Ванкареме, завершившаяся благополучно. Хотя этим полётом участие Доронина в спасении челюскинцев ограничилось, впереди пилота ожидала работа по переброске людей из Ванкарема в Уэлен.
Водопьянов действовал более успешно, приспосабливаясь к новой обстановке буквально "на лету". Он принял решение лететь, не дожидаясь напарника и, получив компасный курс, направился в ледовый лагерь. Спустя немногим более получаса он увидал по курсу тонкую струйку дыма, сгущавшегося с каждой минутой, - теперь в лагере не экономили топлива. Пилот с облегчением подумал: "Всё‑таки долетел…" Зрелище лагеря Шмидта он оценил по - своему: - Это же областной город… Всего в тот день в Ванкарем был доставлен по воздуху 21 человек, в основном людей из экипажа "Челюскина" и научного персонала, помимо двух последних несостоявшихся зимовщиков с острова Врангеля. На исходе суток 12 апреля в лагере оставалось лишь шестеро его обитателей, эвакуации которых могла помешать только погода.
Настал долгожданный последний день существования лагеря Шмидта, описание которого приводится ниже по воспоминаниям его последних обитателей, характеризующих не только сами события, но и настроение людей, восприятие которых за время пребывания на льду претерпело значительные изменения. Если раньше их общим желанием было поскорее оставить опостылевший лёд, теперь у некоторых появилось отчётливое ощущение сожаления от прощания с ним. Все они понимали, что в их жизни заканчивается нечто такое, чему не будет повторения и что, возможно, составит наиболее значительный эпизод в жизни каждого. Последними обитателями лагеря Шмидта стали заместитель Шмидта Бобров, теперь уже в роли начальника, капитан Воронин, два радиста - Кренкель и Иванов, комендант аэродрома Погосов и боцман "Челюскина" Загорский, один из самых активных сторонников похода пешком к материку. Морская дисциплина, однако, победила в нем былые настроения…
Кренкель отчётливо ощутил красоту окружающего полярного пейзажа, в котором он почувствовал не только приближение завершения одной из труднейших в его жизни экспедиций и зимовок, но и самое первое дыхание наступающей весны. "Вечер незабываемо прекрасный. Полнейший штиль. С вышки отличная видимость на много десятков миль. Изредка чуть - чуть похрустывает лёд. Но по радио нам сообщили, что барометр начинает падать. Думаю, что никто никогда не будет так интересоваться погодой, как мы в этот вечер" (т. 2, 1934, с. 378).
Вскоре после полуночи Ванкарем сообщил: "Отправляем три самолёта. Осмотрите лично лагерь, чтобы в лагере не осталось ни одного человека. Свободное место догрузите собаками, обувью, остальное по вашему усмотрению. До свидания. Петров". Указания на собак и обувь было не случайным, ибо предстояла переброска эвакуированных в Уэлен и бухту Провидения частично пешком, когда собаки и обувь были просто необходимы.
"Всю эту ночь, - вспоминал позднее капитан Воронин, - я провёл без сна. В палатке горел фонарь. Я зажег примус, вскипятил чаю, вымыл посуду и всё аккуратно прибрал, оставив в палатке по поморскому обычаю запас продовольствия и вещей, необходимых человеку, который бы вдруг оказался заброшенным на эту льдину. Мне хотелось, чтобы лагерь Шмидта, даже покинутый его обитателями, не был похож на хаотические лагери иностранных экспедиций, какие мне приходилось видеть хотя бы на острове Рудольфа в 1929 г.
С рассветом вышел на воздух. Было ясно. Кругом царило безмолвие. Немного позже радисты сообщили, что за нами летят три самолёта… Я стал заделывать вход в палатку, чтобы туда не залез медведь и не разгромил оставленные мной запасы… В это время загудели моторы самолётов: их шум привёл меня в себя. Я вытащил нож, взял спасательный круг, стоявший у входа в палатку, и отрезал от него кусок полотна, на котором чёрной краской было выведено слово "Челюскин"… В лагере я также взял на память флажок - букву "Ч" из свода морских сигналов". (т. 2, 1934, с. 381–382).
Последнему коменданту аэродрома, Погосову, захотелось попрощаться с лагерем, с которым предстояло скорое расставание. "Хотелось посмотреть на него в последний раз. Дорогу я не узнал. Новые ропаки, торосы, трещины и нагромождения льда. В лагере тоже изменения. От барака не осталось и следа. На груде его обломков - брошенный ледяным валом перевернутый вельбот. Камбуз тоже разбит. Через весь лагерь проходит гряда свежих торосов. Палатки пустые, между ними разбросанные чемоданы, вещи, одежда. Кое - где в палатках догорали примуса. В одной из палаток на ещё горящем камельке - сковорода с обуглившейся свининой. Всегда оживлённый лагерь пуст и заброшен. В радиопалатке Кренкель только что закончил переговоры с Ванкаремом о присылке назавтра трёх машин одновременно. Рассказав Воронину и Боброву о работе на аэродроме, я, попив чаю, пошёл обратно" (т. 2, 1934, с. 383–384).
Наиболее интересное описание последнего дня в лагере Шмидта принадлежит Боброву: "Вечером (12 апреля. - В. К.) оставшиеся в лагере поужинали, составили план действий на следующий день и отобрали имущество, которое считали необходимым взять с собой. С Погосовым я договорился, что он даст к четырём часам утра условный сигнал о состоянии аэродрома и возможности приёма самолёта, и он отправился к себе на аэродром. В лагере нас осталось пятеро. Загорский погрузил нарты, приготовил их к отправке утром и улёгся спать во "дворце матросов". Я и Владимир Иванович поднялись на вышку. Долго, задрав голову, мы наблюдали за облаками и силились определить, какая будет завтра погода…
…Я обратился к Воронину с вопросом:
- Как, Владимир Иванович, какую погоду можно ожидать на завтра?
И получил исчерпывающий ответ:
- А вот завтра увидим.
Из этого ответа и хмурого вида капитана я сделал вывод, что хорошего ожидать не приходится…
Когда пришли в лагерь, какая‑то необъяснимая радость и веселье напали на нас, и мы в пустом лагере пустились в пляс. Картина, очевидно, со стороны была жуткая; два уже не совсем молодых человека (в общей сложности нам около сотни лет) пустились откалывать "трепака", потом обнялись и расцеловались. И только тут я увидал удивлённую физиономию Кренкеля, который оказался свидетелем этой непонятной для него сцены. Я убедил Кренкеля, что мы нормальны и просто дали отдушину нашим чувствам. Тут же Владимир Иванович взял с меня слово не разглашать эту неожиданную и непонятную сцену…
Когда все улеглись спать, мне вздумалось пройтись. Мрачную картину представлял наш лагерь. Он замер. Нет света ни в одной из палаток. Не дымятся камельки. Двери большинства палаток открыты. Над всем царит тишина…
С нетерпением мы ждали условленного часа и вылета Водопьянова… Прошли установленные 45–50 минут, а его нет… На пути к нам, между Ванкаремом и лагерем, образовалась масса разводий и майн, которые сбили Водопьянова с пути. Он принял испарения за наш дымовой сигнал, отклонился в сторону, поискал нас, не нашёл и решил вернуться. Мы очень обрадовались, когда узнали, что он очень благополучно сел. Товарищ Петров, председатель чрезвычайной тройки, сообщил о подготовке вылета к нам целой эскадрильи из трёх самолётов. Как выяснилось потом, эта тройка была снабжена остатками бензина, и если бы они и на этот раз не нашли бы нас, то лётные операции пришлось бы отложить на очень долгое время… К счастью нашему, на этот раз в точно установленное время появился сначала Водопьянов, а затем Молоков с Каманиным… Убедившись, что все самолёты сели благополучно, мы, как было условлено с Ванкаремом, сообщили им об этом. Затем я послал телеграмму правительству о том, что мы, последние, покидаем лагерь…
Мне пришлось делать много концов от лагеря к аэродрому, но я никогда с таким чувством не покидал нашей "шмидтовки". Непонятное чувство охватило меня тогда: с одной стороны, было чувство гордости и радости, что техника и большевистское упорство победили и мы спасены; с другой стороны, как‑то жалко было бросать приютившую нас льдину. Из памяти выпали все те беспокойства и неприятности, которые она причиняла нам своими разводьями и торошением. Как‑то выпало из памяти и основное - гибель "Челюскина". Со смутным чувством я покидал лагерь. Очевидно, аналогичные чувства испытывали и мои спутники, потому что, не сговариваясь, мы чуть ли не каждые пять минут под тем или иным предлогом останавливались и невольно оборачивались назад - в сторону лагеря… Когда мы прилетели на берег, нас встретили все бывшие в Ванкареме. Объятия, поцелуи… В Ванкареме от Петрова и Бабушкина я узнал, что они пережили тревожную ночь с 12 на 13 апреля, так как барометр быстро падал и предвещал изменение погоды. И действительно, через три часа после того как нас доставили на материк, поднялась пурга, и она продолжалась несколько дней". (т. 2, 1934, с. 386–394).
У каждого из пилотов были свои причины для участия в спасательных операциях, на которых необходимо остановиться особо.
Для Молокова (1895–1982) это был его предшествующий полярный опыт, дававший ему преимущества перед остальными, поскольку два предыдущих года он работал на Севере, и для многих новичков (например, Каманина с его ярко выраженными командирскими чертами характера) он был образцом полярного лётчика. Не случайно именно на долю Молокова пришлось наибольшее количество спасённых. Наиболее благополучная, по советским меркам, биография. Уроженец Подмосковья, крестьянский сын, в ранней молодости оказавшийся на заработках в Москве, участник Первой мировой и Гражданской войн с 1915 г., рано определившийся в классовых столкновениях ("Жалости, пощады к врагам у меня не было. Слишком много натерпелись мы от них, чтобы жалеть" (т. 3, 1934, с. 196). Уже в Гражданскую войну обучался в Школе высшего пилотажа в Царском Селе, затем в Школе морской авиации в Севастополе, проявив стремление к учёбе, причём по широкому профилю (занимался с учителем по русскому языку, физике, алгебре, постоянно таскал с собой учебники, используя для чтения каждую свободную минуту). Позднее одним из его инструкторов был Линдель, также составивший себе имя в авиационном освоении Арктики. Сам Молоков в качестве пилота - инструктора дал путёвку в небо известным полярным лётчикам Куканову, Конкину, Леваневскому, Доронину, Ляпидевскому и другим. Своё кредо в работе полярного авиатора сформулировал так: "Главное - летать нужно трезво. Я против бесшабашных полётов. Конечно, бывают исключительные случаи, когда лететь надо во что бы то ни стало. Обстановка на Севере такая, что нужно работать трезво. Вот этот курс на выдержку, уменье выжидать, терпение и упорство дали мне очень много. Это было так важно в спасении челюскинцев. Может быть, мы несколько опоздали в сроках, но мы спасли наверняка. Если бы, независимо от погоды, слепо рвались вперёд, то многие из нас, может быть, и не дошли бы… За всю мою лётную жизнь я имел одну катастрофу" (т. 3, 1934, с. 202).