Один раз возвращаемся, семь ребят ранены, двое контужены. Кишлаки вдоль дороги вымерли, кто в горы ушёл, кто в своём дувале сидит. Вдруг выскакивает старая афганка, плачет, кричит, с кулаками бросается на броню… У неё убили сына… Она нас проклинает… У всех она вызвала одно чувство: чего это она кричит, кулаками машет, грозится - надо её убить. Мы её не убили, а могли убить. Столкнули с дороги и поехали дальше. Везём семь мёртвых… Чего она кричит? Чего хочет?
Мы ничего не знали, мы были солдатами, которые воевали. Наша солдатская жизнь от афганцев отделена, им запрещалось появляться на территории части. Нам было известно, что они нас убивают. А все очень хотели жить. Я допускал, что меня могут ранить, даже желал быть легко раненным, чтобы полежать, отоспаться. Но умирать никто не хотел. Когда двое наших солдат зашли в дукан, перестреляли семью дуканщика, забрали все, начался разбор. Сначала отказывались: это, мол, не мы. Нам притащили наши пули, которые извлекли из убитых. Стали искать: кто? Нашли троих - офицера, прапорщика и солдата. Но помню, когда в роте шёл обыск, похищенные деньги искали, было чувство унижения: как это из-за них, из-за каких-то убитых афганцев, обыскивают? Кто они такие? Состоялся трибунал. Двоих приговорили к расстрелу - прапорщика и солдата. Все их жалели. Из-за глупости погибли. Называли это глупостью, а не преступлением. Убитой семьи дуканщика как бы не существовало… Мы исполняли интернациональный долг, все разложено по полочкам… Только сейчас задумался, когда рассыпался стереотип… А ведь я никогда не мог без слез читать "Муму" Тургенева! На войне с человеком что-то происходит, там человек тот и уже не тот. Разве нас учили: "Не убий!" В школу, в институт приходили участники войны и рассказывали, как они убивали. У всех были приколоты к торжественным костюмам орденские планки. Я ни разу не слышал, что на войне убивать нельзя. Я знал, что судят только тех, кто убивает в мирное время. Они - убийцы, а в войну это именуется по-другому: "сыновний долг перед Родиной", "святое мужское дело", "защита Отечества". Нам объяснили, что мы повторяем подвиг солдат Великой Отечественной. Как я мог усомниться? Нам всегда повторяли, что мы самые лучшие; если мы самые лучшие, то зачем мне самому думать - все у нас правильно. Потом я много размышлял. Друзья говорили: "Ты или сошёл с ума, или хочешь сойти с ума". А я (меня воспитывала мама, человек сильный, властный) никогда не хотел вмешиваться в свою судьбу…
В "учебке" разведчики из спецназа рассказывали, как ворвались в кишлак, перерезали всех. Какие-то романтические истории. Тоже хотелось быть сильным, как они. Ничего не бояться. Наверное, я живу с комплексом неполноценности: люблю музыку, книги, а тоже хотел бы ворваться в кишлак, перерезать всем горло и легко, с бравадой хвастаться после. Но я помню другое… Как испытал панический страх… Ехали… Начался обстрел… Машины остановились… Команда: "Занять оборону!" Стали спрыгивать… Я встал… А на моё место подвинулся другой… Граната прямо в него… Чувствую, что лечу с машины плашмя… Медленно опускаюсь, как в мультике… А куски чужого тела быстрее меня падают… Я лечу почему-то медленнее… Сознание все это фиксирует, вот что страшно… Так, наверное, можно и свою смерть запомнить, проследить… Забавно… Упал… Как каракатица сползаю в арык… Лёг и поднял вверх раненую руку… Потом выяснилось, что был ранен легко… Но я держал руку и не двигался…
Нет, сильного человека из меня не получилось… Такого, чтобы ворваться в кишлак, перерезать всем горло… Через год я попал в госпиталь… Из-за дистрофии… Во взводе я оказался один "молодой", десять "дедов" и я один "молодой"… Спал три часа в сутки… За всех мыл посуду, заготавливал дрова, убирал территорию… Носил воду… Метров двадцать до речки… Иду утром, чувствую: не надо идти, там мины… Но так боялся, что меня снова изобьют… Проснутся: воды нет, умыться нечем… И я пошёл и подорвался… Но подорвался, слава Богу, на сигнальной мине… Ракета поднялась, осветила… Упал, посидел… Пополз дальше… Хотя бы ведро воды. Даже зубы почистить нечем… Разбираться не станут, будут бить…
Типичные лагерные дела. За год из нормального парня я превратился в дистрофика, не мог без медсёстры пройти через палату, обливался потом. Вернулся в часть, снова начали бить. Так били, что повредили ногу, пришлось делать операцию. В госпитале наведался ко мне комбат, выпытывал:
- Кто бил?
Били ночью, но я все равно знал, кто бил. А признаться нельзя, стану стукачом. Это был лагерный закон, который нельзя нарушить.
- Чего молчишь? Скажи кто, под трибунал эту сволочь отправлю…
Я молчал. Власть извне была бессильна перед властью внутри солдатской жизни, именно эти внутренние законы решали мою судьбу. Те, кто пытался им противостоять, всегда терпели поражение. Я это видел… Я в свою судьбу не вмешивался… В конце службы сам пытался кого-то бить… У меня не получалось…"Дедовщина" не зависит от человека, её диктует чувство стада. Сначала тебя бьют, потом ты должен бить. От "дембелей" я скрывал, что не могу бить. Меня бы презирали - и те, кого бьют, и те, кто бьёт. Приехал домой, пришёл в военкомат, а к ним цинковый гроб привезли… Это был наш старший лейтенант… В похоронке написано: "Погиб при исполнении интернационального долга". А я в ту минуту вспомнил, как он напьётся, идёт по коридору и разбивает дневальным челюсти… Раз в неделю так развлекался… Не спрячешься - зубами плевать будешь… Человека в человеке немного - вот что я понял на войне. Нечего есть - он жестокий. Ему самому плохо - он жестокий. Так сколько же в нем человека? Один только раз сходил на кладбище… На плитах: "Геройски погиб", "Проявил мужество и отвагу", "Исполнил воинский долг". Были, конечно, герои, если слово "герой" брать в узком смысле, например, в условиях боя: прикрыл собой друга, вынес раненого командира в безопасное место… Но я знаю, что один у нас наркотиками отравился, другого застрелил часовой, когда он лез в пищевой склад… Мы все лазили в склад… Мечта - сгущёнка с печеньем. Но вы же об этом не напишете, обязательно вычеркнете. Никто не скажет, что там, под землёй, лежит, какая правда. Живым - ордена; мёртвым - легенды, - всем хорошо.
Война эта была как здешняя жизнь - совсем не такая, как в книжках читал. Слава Богу, у меня другой мир, он закрыл тот. Мир книг, музыки. Он меня спас. Не там, а здесь стал разбираться, где я был, что со мной было. Но думаю об этом один, не хожу в "афганские" клубы. Не представляю, чтобы я пошёл в школу и рассказывал о войне, о том, как из меня, ещё несформированного человека, лепили даже не убийцу, а что-то такое, что хотело только есть и спать. Я ненавижу "афганцев". Их клубы очень похожи на армию. Те же армейские штучки: нам металлисты не нравятся - пойдём, ребята, им морду набьём. Это тот кусок моей жизни, от которого хочу отделиться, а не слиться с ним. У нас жестокое общество, раньше я этого не замечал.
Однажды в госпитале мы наворовали феназипама… Его применяют при лечении душевнобольных… По одной - две таблетки… Кто съел десять, кто - двадцать… В три часа ночи одни пошли на кухню посуду мыть… А она была чистая… Другие сидели и мрачно играли в карты… Третий нужду справлял на подушке… Полный абсурд… Медсестра в ужасе убежала… Вызвала караул…
Так эта вся война осталась у меня в памяти… Полный абсурд…"
Рядовой, наводчик-оператор
"Родила двойню, два мальчика, и Коля один у меня от этой двойни остался. До восемнадцати лет, до совершеннолетия, пока не пришла повестка в армию, стоял на учёте в Институте охраны материнства. Разве таких солдат надо было в Афганистан посылать? Правильно меня соседка укоряла: "Не могла собрать пару тысяч и дать взятку?" Кто-то дал и спас сына. А моего вместо него отправили. А я не понимала, что деньгами надо спасать сына, я его душой спасала.
Приехала к нему на присягу. Вижу: не готов он для войны, растерян. Мы с ним всегда были откровенны:
- Ты не готов, Коля. Буду просить за тебя.
- Мама, не хлопочи и не унижайся. Ты думаешь, это кого-то тронет, что я не готов? Кто здесь на эти вещи обращает внимание?
Все-таки добилась приёма у командира батальона. Стала просить:
- Сын у меня единственный… Если что-то случится, я не смогу жить… А он не готов… Вижу - не готов…
Он с участием отнёсся:
- Обратитесь в свой военкомат. Если мне пришлют официальную бумагу, я его в Союзе распределю.
Самолёт прилетел ночью, а в девять утра я уже прибежала в военкомат. Военкомом у нас товарищ Горячев. Он сидит разговаривает по телефону. Я стою…
- Что у вас?
Рассказываю. Тут звонок. Он берет трубку, а мне:
- Никаких бумаг писать не буду.
Умоляю, на колени становлюсь. Готова руки ему целовать:
- Он же у меня единственный.
Даже из-за стола не поднялся.
Ухожу и все равно прошу:
- Запишите мою фамилию.
У меня все равно надежда: может, он подумает, может, он посмотрит дело сына, не каменный же.
Прошло четыре месяца. У них там ускоренные трехмесячные курсы, а сын пишет уже из Афганистана. Каких-то четыре месяца… Всего одно лето…
Утром иду на работу. Я спускаюсь по лестнице вниз, а они мне навстречу. Трое военных и женщина. Военные идут впереди, и фуражку каждый на левой руке несёт. Откуда-то я знала, что это траур, когда офицерские фуражки на руках лежат. Я тогда не вниз, а наверх побежала. И они, видимо, поняли, что это - мать. Они тоже наверх… А я тогда - в лифт и вниз… Мне надо выскочить на улицу, удрать… Спастись… Ничего не услышать… Пока я доехала до первого этажа - лифт останавливался, заходили люди, - они уже там стоят и меня ждут. Нажимаю кнопку и вверх… На свой этаж… Вбегаю в квартиру, но от ужаса забываю захлопнуть дверь… Слышу, как они входят… Прячусь в спальне… Они - за мной… Фуражки на руках лежат…
И один из них - военком Горячев… Пока у меня были силы, я, как кошка, на него бросалась и кричала:
- Вы весь в крови моего сына! Вы весь в крови моего сына!!!
Он, правда, молчал. Я его даже ударить хотела. Он молчал. А потом уже ничего не помню…
К людям меня потянуло через год. А до этого одна и одна, как прокажённая. Я была не права: люди не виноваты. Но мне тогда казалось, что все они виноваты в смерти моего сына. И знакомая продавщица в булочной, и незнакомый таксист, и военком Горячев - все виноваты. Тянуло меня не к этим людям, а к таким, как я. Мы на кладбище знакомились, возле могилок. К вечеру, после работы, одна мать с автобуса спешит, другая уже сидит возле своего камня, плачет, третья ограду красит. Разговоры у нас об одном… О детях… Только о них говорим, будто они живые. Я эти наши разговоры все наизусть помню:
- Вышла на балкон: стоят два офицера и врач. Зашли в подъезд. Смотрю в глазок: куда двинутся? Остановились на нашей площадке. Поворачивают вправо… К соседям? У них тоже сын в армии… Звонок… Открываю дверь: "Что, сын погиб?" - "Мужайся, мать…"
- А мне сразу: "Гроб, мать, у подъезда стоит. Где вам его поставить?" Мы на работу с мужем собирались… Яичница на плите жарилась… Чайник кипел…
- Забрали, постригли… И через пять месяцев гроб привезли…
- И моего через пять…
- Моего через девять…
- Спрашиваю у того, кто сопровождал гроб: "Есть там что-нибудь?"- "Я видел, как его в гроб положили. Он там". Смотрю на него, смотрю, он голову вниз опускает: "Что-то там есть…"
- А запах был? У нас был…
- И у нас был. Даже черви беленькие на пол падали…
- А у меня никакого запаха. Только свежее дерево. Сырые доски…
- Если вертолёт сгорел, то их по частям собирают. Руку найдут, ногу… По часам узнают… По носкам…
- А у нас во дворе гроб час простоял. Сын два метра ростом, десантник. Привезли саркофаг - деревянный гроб и второй, цинковый… С ним в наших подъездах не развернёшься… Семь мужчин еле подняли…
- Моего восемнадцать дней везли… Их насобирают целый самолёт…"Чёрный тюльпан"… Сначала на Урал доставляли… Потом в Ленинград… А после в Минск…
- Ни единой вещички не вернули. Ну пусть бы какая-нибудь память… Он курил, хотя бы зажигалка осталась…
- Хорошо, что не открывают гроб… Что мы не видим, что сделали с нашими сыновьями… Он у меня всегда живой перед глазами… Целенький…
Сколько мы проживём? С такой болью в душе долго не живут. И с такими обидами. В райисполкоме пообещали:
- Дадим вам новую квартиру. Выберите любой дом в нашем районе.
Нашла: в центре города, кирпич, а не панели, планировка новая. Называю адрес.
- Вы что, с ума сошли? То цековский дом.
- Так кровь моего сына такая дешёвая?
Секретарь парткома в нашем институте - хороший человек, честный. Не знаю, как он попал в ЦК, он пошёл за меня просить, мне он только сказал:
- Ты бы слышала, что они мне говорили! Мол, она горем убита, а ты что? Чуть из партии не выгнали.
Надо было самой пойти. Что бы они мне ответили?
Буду сегодня на могилке… Там сынок… Там люди все свои…"
Мать
"Что-то с памятью… Даже думаю уйти со второго курса института… От меня куда-то убегают, исчезают человеческие лица, слова… Собственные ощущения… Остаются отрывки, осколки… Как будто со мной не было того, что было…
Из военной присяги помню:
"…Я всегда готов по приказу Советского правительства выступить на защиту моей Родины - Союза Советских Социалистических Республик, и, как воин Вооружённых Сил СССР, я клянусь защищать её мужественно и умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами…"
Из первых дней в Афгане…
Мне показался он раем. Увидел, как растут апельсины. Что мины подвешивают на деревья, как апельсины (зацепится антенна за ветку - взрыв), я узнал позже. Поднимается ветер-"афганец", на расстоянии вытянутой руки мгла, темнота, ты слепой. Принесут кашу, в котелке половина песка из-за этого "афганца". Через несколько часов - солнышко, горы. Никакой войны. Пулемётная очередь или выстрел из гранатомёта, щелчок снайпера. Двоих нет. Постояли, постреляли. Двинулись дальше. Солнышко, горы. Никакой войны. Двоих нет. И блеск исчезнувшей в песках змеи. Рыбий блеск…
Даже если рядом свистят пули, что такое смерть - ты ещё не представляешь. Лежит в песке человек, а ты его зовёшь… Ты ещё не понял… Внутренний голос подсказывает: "Вот она, смерть… Вот она какая…" Меня ранили в ногу, не так сильно, тогда мне так казалось. Подумал: "Я, кажется, ранен". С удивлением подумал, спокойно. Нога болит, но ещё не верится, что это уже и со мной произошло. Ещё новенький, ещё хочется пострелять. Хотел героем вернуться. Взяли нож, разрезали голенище сапога - мне вену перебило. Наложили жгут. Больно, но показать, что больно, - я бы себя не уважал как мужчину, поэтому терпел. Когда бежишь от танка до танка - это открытая местность, метров сто. Там обстрел, там камни крошатся, но я не могу сказать, что я не побегу или не поползу. Я бы себя не уважал как мужчину. Перекрестился - и побежал… А тут в сапоге кровь, везде кровь. Бой ещё продолжался больше часа. Выехали мы в четыре утра, а бой кончился в четыре часа дня, и мы ничего за это время не ели. У меня руки были в собственной крови, меня это не смущало, ел белый хлеб этими руками. Потом мне передали, что друг мой скончался в госпитале, ему пуля попала в голову. Я был начитан, я представлял, что раз он погиб, то через несколько дней на вечерней поверке будет так - кто-то, может быть, за него ответит: "Дашко Игорь погиб при исполнении интернационального долга". Он тихий был, Героем Советского Союза не был. Но все равно его не должны были сразу забыть, вычеркнуть из списков…
О ком я вам сейчас говорил? Об Игоре Дашко… Я смотрел на него, лежащего в гробу… Жалость уже ушла… Я долго смотрел, вглядывался, чтобы потом вспомнить…
Из тех дней, когда домой вернулся…
Приехали в Ташкент, пришли на вокзал - билетов нет. Вечером договорились с проводниками: дали им по пятьдесят рублей, сели в поезд и поехали. Нас было четыре человека в вагоне и два проводника, каждый получил по сто рублей. Бизнес ребята делают. А нам было наплевать. Мы смеялись беспричинно, а внутри: "Живые! Живые!"
Дома открыл дверь, взял ведро и пошёл за водой через двор. Счастливый!
Военную награду - медаль - вручили в институте. Потом статья в газете появилась: "Награда нашла героя". Мне смешно, будто меня искали красные следопыты, будто сорок лет после войны прошло. И не говорил я, что мы поехали туда во имя того, чтобы на афганской земле загорелась заря Апрельской революции. А написали.
…До армии любил охоту. Была мечта: отслужу, уеду в Сибирь и буду там охотником. А теперь что-то во мне переменилось. Пошли с другом на охоту, он застрелил гуся, а потом мы увидели подранка. Я бежал за ним… Он стрелял… А я бежал, чтобы словить живого… Я не хотел убивать… Я уже не хочу убивать…
Что-то с памятью… Остаются отрывки, осколки… Как будто со мной не было того, что было…"
Рядовой, танкист
"Выглядел я внешне так, что никому в голову не приходило, что у меня внутри. Только отец и мать не разрешали бесконечно думать о том, от чего не мог освободиться.
…Уехал я в Афганистан со своей собакой Чарой. Крикнешь: "Умри!" - и она падает. "Закрой глаза", - и она лапами закрывает морду и глаза. Если мне не по себе, сильно расстроен, она садилась рядом и плакала… Первые дни я немел от восторга, что я там. С детства тяжело болел, в армию меня не брали. Но как это парень не служил в армии? Стыдно. Будут смеяться. Армия - школа жизни, она делает мужчин. Попал в армию. Начал писать рапорты, чтобы послали в Афганистан.
- Ты там сдохнешь за два дня, - уговаривали меня.
- Нет, я должен быть там, - я хотел доказать, что я такой же, как и все.
От родителей скрыл, где служу. С двенадцати лет у меня рак лимфоузлов, они всю жизнь меня спасали. Сообщил им только номер полевой почты, мол, секретная часть, город назвать нельзя.
Привёз с собой собаку и гитару. В особом отделе спросили:
- Как ты сюда попал?
- А вот так… - рассказываю, сколько рапортов подал.
- Не может быть, чтобы сам. Ты что, сумасшедший?
Никогда не курил. Захотелось закурить.
Увидел первых убитых: ноги отрезаны по самый пах, дыра в голове. Отошёл и упал. Все во мне вопило: "Хочу быть живым".
Ночью кто-то стащил автомат убитого. Нашли. Наш солдат. Продал в дукан за восемьдесят тысяч афгани. Покупки показал: два магнитофона, джинсовые тряпки. Мы сами его убили бы, растерзали, но он был под стражей. На суде сидел, молчал. Плакал. В газетах писали о "подвигах". Мы смеялись, возмущались, ходили с этими газетами в туалет. Но загадка: вернулся домой, прошло два года, я читаю газету, ищу о "подвигах" - и верю.