Называют нас оккупантами. Что мы там захватили, что оттуда вывезли? "Груз двести" - гробы с нашими товарищами? Что приобрели? Болезни, от гепатита до холеры, ранения, инвалидности? Мне не в чем каяться. Я помогал братскому афганскому народу. Убеждён! Те, кто там со мной был, - тоже искренние, честные ребята. Они верили в то, что пришли на эту землю с добром, что они не "ошибочные фронтовики" с "ошибочной войны". А кому-то хочется увидеть в нас наивных "дурачков", пушечное мясо. Зачем? С какой целью? Ищут истину? Но не забудьте библейское. Помните, что Иисус на допросе у Пилата сказал:
- Я на то родился и на то пришёл в мир, чтобы свидетельствовать об истине.
Пилат переспросил:
- Что есть истина?
Вопрос остался без ответа…
У меня своя истина. Своя правда о том, что в нашей, может быть, наивной вере мы были девственно чисты. Нам казалось: новая власть даёт землю, и все должны с радостью брать её. И вдруг… крестьянин не берет землю! Нам казалось: мы построим МТС (машинно-тракторные станции), дадим им трактора, комбайны, косилки, и вся жизнь их повернётся. И вдруг… они уничтожают МТС! Нам казалось: в век космических полётов смешно думать о Боге. Нелепо! Мы послали в космос афганского парня… Мол, глядите, он там, где ваш Аллах. И вдруг… непоколебимая цивилизацией исламская религия… Да мало ли что нам казалось! Но так было, было… И это особая часть нашей жизни… Я берегу её в душе, не хочу разрушать. И не дам замарать одним чёрным цветом. Мы там закрывали в бою друг друга. Попробуйте станьте под чужую пулю! Это не забудешь. А это? Я хотел вернуться домой "сюрпризом", но страшно стало за маму. Позвонил:
- Мама, я - живой, я - в аэропорту, - и там, на другом конце провода, упала трубка.
Кто вам сказал, что мы проиграли эту войну? Мы проиграли её здесь, дома. В Союзе. А как красиво мы могли победить и здесь! Вернулись, опалённые войной… Но нам не дали… Нам не дали здесь прав, не дали здесь дела… Каждое утро на обелиске (памятника погибшим воинам-"афганцам" ещё в городе нет, ещё будет) кто-то вывешивает плакат: "Поставьте у своего Белорусского военного округа…" Мой двоюродный брат, которому восемнадцать лет, не хочет идти в армию: "Чьи-то глупые или преступные приказы выполнять?"
Что есть истина?
В нашей "пятиэтажке" живёт старуха врач. Ей восемьдесят лет. После всех сегодняшних статей, разоблачений, выступлений… После всей этой правды, которая на нас обрушилась, она помешалась… Открывает окно у себя на первом этаже и кричит: "Да здравствует Сталин!", "Да здравствует коммунизм - светлое будущее человечества!". Я вижу её каждое утро… Её не трогают, она никому не мешает… А мне иногда страшно становится…
Но мы перед Родиной чисты…"
Рядовой, артиллерист
"Звонок в дверь. Я выбегаю - никого. Ахнула: не сынок ли приходил?..
Через два дня стучат в дом военные.
- Что, сына нет?
- Да, теперь нет.
Тихо-тихо стало. Опустилась в прихожей на колени перед зеркалом:
- Боже, Боже! Боженька мой!
На столе письмо лежало, которое не дописала:
"Здравствуй, сынок!
Прочла твоё письмо и была рада. И в этом письме ни одной грамматической ошибки. Две синтаксические, как и в прошлый раз: "по-моему" - вводное слово, а союз "так как" - сложный. Это в предложении: "Я сделаю так, как сказал отец" - нужна запятая. И во втором предложении: "По-моему, вам за меня не будет стыдно" - тоже нужна запятая. Не обижайся на свою маму.
…В Афганистане жарко, сынок. Старайся не простудиться. Ты всегда простужаешься…"
На кладбище все молчали, было много людей, но все молчали. Я стояла с отвёрткой, у меня не могли её забрать.
- Дайте сына открыть… Дайте сына открыть…
Цинковый гроб хотела отвёрткой открыть.
Муж пытался руки на себя наложить: "Не буду жить. Прости, мать, а жить я больше не буду". Уговаривала его:
- Надо памятник поставить, плиткой обложить.
Он не мог спать. Говорил:
- Лягу спать, сын приходит. Целует, обнимает… По старинному обычаю, хранила булку хлеба все сорок дней… После похорон… Через три недели она рассыпалась на мелкие куски. Значит, семья пропадёт…
Развесила по дому все фотографии сына. Мне так легче, а мужу тяжело:
- Сними. Он на меня смотрит…
Поставили мы памятник. Хороший, из дорогого мрамора. Все деньги, что на свадьбу сыну собирали, на памятник пошли. Плиткой красной могилку обложили и цветы красные посадили. Георгины. Муж покрасил ограду:
- Все сделал. Сын обижаться не будет.
Утром повёл меня на работу. Попрощался. Прихожу со смены - он на полотенце на кухне висит, как раз напротив фотографии сына, моей любимой.
- Боже, Боже! Боженька мой!
…Вы мне скажите: герои они или нет? За что я такое горе терплю? Один раз подумаю: герои! Он не один там лежит… Рядами идут… на городском кладбище… А другой раз проклинаю правительство, партию… И то, как сама учила: "Долг есть долг, сынок. Отдать его надо". Прокляну всех, а утром бегу на могилку, прощения прошу:
- Прости, сынок, что я так говорила… Прости…"
Мать
"Получила письмо: "Не волнуйся, если нет писем. Пиши по старому адресу". Два месяца молчания. Я не представляла, что он в Афганистане. Собирала чемодан, чтобы ехать к нему на новое место службы.
Он не писал, что на войне. Загорает, ловит рыбу. Прислал фотографию: сидит на ослике, колени на песке. Я не знала, что там убивают. Раньше он никогда не баловался с дочкой, у него не было отцовских чувств, может, потому, что она маленькая. Приехал - часами сидит и смотрит на ребёнка, а в глазах такая грусть, что мне страшно. Утром встанет, отведёт её в садик. Любил посадить на плечи и нести. Вечером заберёт. Ходили мы в театр, в кино, но больше всего ему хотелось быть дома.
В любви стал жадным, ухожу я на работу или на кухне готовлю - ему и этого времени жалко: "Побудь со мной. Сегодня можно и без котлет. Попроси отпуск, пока я здесь". Пришёл день улетать, он специально опоздал на самолёт, чтобы нам ещё два дня побыть вместе.
Последняя ночь. Было так хорошо, что я расплакалась… Я плачу, он молчит, только смотрит, смотрит. Потом говорит:
- Тамарка, если у тебя будет другой, не забывай это.
Я:
- Ты с ума сошёл! Тебя никогда не убьют! Я так тебя люблю, что тебя никогда не убьют.
Засмеялся.
Детей больше не хотел:
- Вернусь… Тогда родишь… Что ты с ними делать одна будешь?..
Я научилась ждать. Но если я видела похоронный автобус, мне становилось плохо, готова была кричать, плакать. Прибегу домой, висела бы икона, стала на колени и молилась бы: "Спасите мне его! Спасите!"
В тот день я пошла в кино. Смотрю на экран и ничего не вижу. Внутри непонятное беспокойство: где-то меня ждут, надо куда-то идти, еле досидела до конца сеанса. В это время, видно, шёл бой…
Неделю я ещё ничего не знала. Я даже получила два его письма. Обычно радовалась, целовала их, а тут разозлилась: сколько мне тебя ещё ждать?!
На девятый день в пять часов утра пришла телеграмма, мне сунули её просто под дверь. Телеграмма была от его родителей: "Приезжай. Погиб Петя". Я сразу закричала. Разбудила ребёнка. Что делать? Куда идти? Денег не было. Как раз в этот день должен был прийти его аттестат. Помню, завернула дочку в красное одеяло, вышла на дорогу - автобусы ещё не ходят. Остановила такси.
- В аэропорт, - говорю таксисту.
- Еду в парк. - И закрывает дверцу.
- У меня муж погиб в Афганистане…
Молча выходит из машины, помогает сесть. Заезжаем к подруге, я одалживаю деньги. В аэропорту нет билетов до Москвы, а мне страшно вынуть из сумочки телеграмму и показать. Вдруг это неправда? Ошибка. Если буду думать, что он жив, тогда он и будет жив. Я плакала, все на меня смотрели. Посадили до Москвы в "кукурузник". Ночью прилетела в Минск. Надо дальше, в Старые Дороги. Таксисты ехать не хотят, далеко - сто пятьдесят километров. Прошу. Умоляю. Один согласился: "Давай пятьдесят рублей, повезу".
В два часа подъезжаю к дому. Все плачут.
- Может, это неправда?
- Правда, Тамара. Правда.
Утром идём в военкомат. Ответ военный: "Когда привезут, тогда вам сообщим". Ждём ещё двое суток. Звоним в Минск: "Приезжайте, сами заберите". Приезжаем, в облвоенкомате говорят: "Его по ошибке увезли в Барановичи". Это ещё сто километров, у нас автобус не заправлен. В Барановичах в аэропорту никого нигде нет, рабочий день закончился. В будке сидит сторож.
- Мы приехали…
- Вон там, - показывает рукой, - какой-то ящик. Посмотрите. Если ваш - забирайте.
В поле стоял грязный ящик, на нем мелом было написано: "Старший лейтенант Довнар". Я оторвала доску в том месте, где в гробу окошечко: лицо целое, но небритый лежит, и не умыл никто, гроб маловат. Запах… Наклониться, поцеловать нельзя… Так мне вернули мужа…
Я стала на колени перед тем, что было когда-то самым дорогим.
Это был первый гроб в деревне Языль Стародорожского района Минской области. У людей, помню, одно - ужас в глазах. Никто не понимал, что происходит. Опустили его в могилу. Не успели рушники, на которых опускали, вытащить, как вдруг - страшный гром и град, помню, град, как белый гравий на цветущей сирени, хрустит под ногами. Сама природа была против. Я долго не могла уехать из его дома, потому что здесь была его душа. Отец, мать… Мы мало говорили. Мне казалось, что мать меня ненавидит: я живу, а его нет, я выйду замуж, а её сына не будет. Теперь она говорит: "Тамара, выходи замуж". А тогда я боялась встречаться с ней глазами. Отец чуть с ума не сошёл: "Такого парня угробили! Убили!" Мы с матерью его убеждали, что Петю орденом наградили, что Афганистан нам нужен, защита южных рубежей… Он не слушал: "Сволочи!.."
Самое страшное было потом. Самое страшное… привыкнуть к мысли, что мне не надо ждать, мне некого ждать. Утром просыпалась мокрая от ужаса: "Петя приедет, а мы с Олеськой живём по другому адресу". Мне надо было понять, что теперь одна и буду одна. Я три раза в день заглядывала в почтовый ящик… Ко мне возвращались только мои письма, которые он не успел получить, со штампом: "Адресат выбыл". Я разлюбила праздники. Перестала ходить в гости. У меня остались только воспоминания. Вспоминалось лучшее.
Первый день мы с ним танцевали. Второй - гуляли в парке. На третий день нашего знакомства он предложил выйти за него замуж. У меня был жених. Заявление лежало в загсе. Я сказала ему об этом. Уехал и писал письма большими буквами на всю страницу: а-а-а-а-а!!! В январе обещал: приеду и поженимся. А я в январе замуж не хочу. Я хочу свадьбу весной! Во Дворце бракосочетания. С музыкой, цветами.
Была свадьба зимой, в моей деревне. Смешно и наспех. На Крещенье, когда гадают, мне приснился сон. Маме утром рассказываю:
- Мама, я видела красивого парня. Он стоял на мосту и звал меня. На нем военная форма. Но когда я подошла к нему, он начал удаляться, удаляться и совсем исчез.
- Не выходи замуж за военного, одна останешься, - сказала мама.
Он приехал на два дня.
- Пойдём в загс, - с порога.
В сельсовете посмотрели на нас:
- Зачем вам два месяца ждать? Идите за коньяком.
Через час мы были мужем и женой. Метель на улице.
- На каком такси ты повезёшь молодую жену?
- Сейчас! - поднимает руку и останавливает трактор "Беларусь".
Годами я видела сны, как мы встречаемся. Едем на тракторе. Восемь лет как нет его… Снится часто. Во сне я все время умоляю: "Женись на мне ещё раз". Он меня отталкивает: "Нет! Нет!" Я его жалею не потому, что это был мой муж. А какой мужик! Большое сильное тело. Жалею, что не родила от него сына. В последний раз приехал в отпуск, а квартира закрыта. Телеграмму не дал. Я не знала. У подруги день рождения, я - там. Он открыл дверь: громкая музыка, смех… Сел на табуретку и заплакал. Каждый день встречал меня: "Иду к тебе на работу, коленки дрожат. Как на свидание". Вспоминаю, как купались. Сидели на берегу и жгли костёр:
- Ты знаешь, как не хочется погибать за чужую родину.
А ночью:
- Тамарка, не выходи больше замуж.
- Почему ты так говоришь?
- Потому что я тебя очень люблю. И не представляю, что ты будешь с кем-то…
Иногда мне кажется, что я живу долго-долго, хотя воспоминания одни и те же.
Дочка была маленькая, приходит из садика:
- Сегодня мы рассказывали про своих пап. Я сказала, что мой папа - военный.
- Почему?
- Они же не спросили: есть он или нет? Они спрашивали: кто он?
Подросла. Когда я за что-нибудь на неё злюсь, советует:
- Выходи-ка ты, мамка, замуж…
- Какого бы ты хотела папу?
- Я хотела бы своего папу…
- А не своего какого?
- Похожего…
Мне было двадцать четыре года, когда я осталась вдовой. В первые месяцы, подойди ко мне любой мужчина, тут же бы вышла замуж. С ума сходила! Не знала, как спастись. Вокруг прежняя жизнь: кто дачу строит, кто машину покупает, у кого-то квартира новая - нужен ковёр, красная плитка для кухни!.. Чужая нормальная жизнь доказывала, что у меня не такая. Мебель я только сейчас стала покупать. У меня не поднимались руки печь пироги. Разве в моем доме может быть праздник? В ту войну у всех было горе, у всей страны. Каждый кого-то потерял. Знал, за что потерял. Бабы хором голосили. В кулинарном училище, где я работаю, коллектив - сто человек. Я одна, у кого муж сегодня погиб на войне, о которой другие только в газетах читали. Когда в первый раз услышала по телевизору, что Афганистан - наш позор, хотела разбить экран. В тот день я второй раз мужа похоронила…"
Жена
"Привезли нас в Самарканд. Стоят две палатки, в одной - мы сбрасываем с себя все штатское, кто поумнее, успел по дороге куртку, свитер продать, купить вина напоследок, в другой - выдавали солдатское бэу (бывшее в употреблении) - гимнастёрки сорок пятого года, "кирзачи", портянки. Покажи эти "кирзачи" привыкшему к жаре негру - в обморок упадёт. В слаборазвитых африканских странах у солдат лёгкие штиблеты, куртки, штаны, кепи, а мы строем, с песней, по жаре в сорок градусов - ноги варятся. Первую неделю на заводе холодильников разгружали стеклотару. На торговой базе таскали ящики с лимонадом. Посылали к офицерам домой, у одного я дом кирпичом обкладывал. Недели две крышу на свинарнике крыл: три листа шифера забьёшь, два сплавишь за бутылку. Доски загоняли по цене: один метр - один рубль. Перед присягой два раза сводили на полигон, в первый раз дали девять патронов, в другой - мы бросили по гранате.
Построили на плацу и зачитали приказ: направляетесь в ДРА для исполнения интернационального долга. Кто не желает - два шага вперёд. Три человека вышли. Командир части вернул их в строй коленкой под зад, мол, проверяли ваше боевое настроение. Сухпаек на двое суток, кожаный ремень - и в путь. Все ехали, все молчали. Показалось долго. Увидел в иллюминаторе горы: красивые! Раньше никогда гор не видел - мы псковские, у нас поляны и лесок. Высадились в Шинданде. Помню число, месяц - девятнадцатого декабря тысяча девятьсот восьмидесятого года…
Глянули на меня:
- Метр восемьдесят… В разведроту… Там такие нужны…
Из Шинданда - в Герат. И там - стройка. Строили полигон. Рыли землю, таскали камни под фундамент. Я крыл крышу шифером, плотничал. Некоторые даже не стреляли до первого боя. Есть хотелось все время. На кухне два пятидесятилитровых бачка: один для первого - капуста с водой, мяса не словишь, другой для второго - клейстер (сушёная картошка) или перловка без масла. На четверых ставили банку скумбрии с этикеткой: год изготовления - тысяча девятьсот пятьдесят шестой, срок хранения - один год и шесть месяцев. За полтора года я один раз перестал хотеть есть, когда меня ранили. А так все время ходишь и думаешь: где бы что достать, своровать, чтобы поесть. В сады к афганцам лазили, они стреляли. На мину можно напороться. Но так хотелось яблок, груш, каких-нибудь фруктов. Просили у родителей лимонную кислоту, они присылали в письмах. Растворяли её в воде и пили. Кисленькая. Жгли себе желудки.
…Перед первым боем включили Гимн Советского Союза. Говорил замполит. Я запомнил, что мы на один час опередили американцев и дома нас ждут как героев.
Как я буду убивать, я себе не представлял. До армии занимался велоспортом, мускулы себе накачал такие, что меня боялись, не трогал никто. Я даже драки не видел, чтобы с ножом, кровью. Тут мы ехали на бэтээрах. До этого из Шинданда в Герат нас везли автобусом, ещё один раз выезжал из гарнизона на ЗИЛе. На броне, с оружием, рукава закатаны до локтя… Было новое чувство, незнакомое. Чувство власти, силы и собственной безопасности. Кишлаки сразу стали низкими, арыки мелкими, деревья редкими. Через полчаса так успокоился, что почувствовал себя туристом. Разглядывал чужую страну - экзотика! Какие деревья, какие птицы, какие цветы. Колючку первый раз увидел. И про войну забыл.
Проехали через арык, через глиняный мостик, который, к моему удивлению, выдержал несколько тонн металла. Вдруг взрыв - в передний бэтээр ударили в упор из гранатомёта. Вот уже несут на руках знакомых ребят… Без головы… Картонные мишени… Руки болтаются… Сознание не могло сразу включиться в эту новую и страшную жизнь… Приказ: развернуть миномёты, "васильки" мы их звали - сто двадцать выстрелов в минуту. Все мины - в кишлак, оттуда стреляли, в каждый двор - по нескольку мин. Своих после боя по кускам складывали, соскребали с брони. Смертных медальонов не было, расстелили брезент - братская могила… Найди, где чья нога, чей кусок черепа… Медальона не выдавали… Вдруг в чужие руки попадут… Имя, фамилия, адрес… Как в песне: "Наш адрес не дом и не улица, наш адрес - Советский Союз…" А война необъявленная. Мы были на войне, которой не было…
Возвращались молча. Как из другого мира. Поели. Почистили оружие. Тогда стали говорить.
- Косячок забьёшь? - предлагали "деды".
- Не хочу.
Я не хотел курить, боялся, что не брошу. К наркотикам привыкаешь, нужна сильная воля, чтобы бросить. Потом все курили, иначе не выдержишь. Было бы наркомовских сто грамм, как в ту войну… Не полагалось… Сухой закон… Надо снять напряжение, чем-то компенсировать затраты… Забыться… В плов сыпали, в кашу… Глаза - по полтиннику… Ночью видишь, как кошка. Лёгкий, как летучая мышь.