Но я слишком увлекся, хотя "виновен" в том, несомненно, мой визави – Анатолий Михайлович, к творчеству которого после всего сказанного, не правда ли, трудно отнестись однозначно. Но тут, думается, следует вспомнить святоотеческую мудрость: душа по природе христианка. И уж, конечно, христианка она у русского воина и сельского сказителя Митрохина, создающего "пергаменты" свои не столько холодным "партийным" умом, сколь горячим сердцем. А ведь известно, что в чувстве, как правило, больше разума, чем в разуме чувств. И мне уже видится вполне закономерным тот факт, что Анатолий Михайлович в венок героев – односельчан вплел, например, любовно и судьбу сельского батюшки Николая Семеновича Ятрова, порядочного, бескорыстного, честного до щепетильности служителя церкви. Судьба каким-то чудесным образом все чаще сводит и сводит Анатолия Михайловича с людьми особой стати, знаний, морали и чести – с людьми глубоко верующими. В одной из своих первых книг опубликовал Митрохин удивительную почтовую открытку, выпущенную в 1943 году, с изображением матроса, стоящего на боевой вахте. Бушлат в обтяжку, широкие клеши, винтовка с приткнутым штыком. Подпись: "Балтийцы на защите города Ленина. Краснофлотец Иван Барабанов". Матрос Барабанов – земляк Анатолия. Он погиб на войне. Ныне имя его высечено на одной из шести гранитных стел, сооруженных в родном селе. Имя его и в книге Митрохина "Ради жизни на земле". Имя и почтовая открытка. Иван Барабанов на вахте – на вечной вахте.
И вот сейчас в руках летописца другая открытка. На ней тоже земляки его. Стоят у Царя-Колокола в день водружения святыни на колокольню Свято-Троицкой Сергиевой Лавры 16 апреля 2004 года. Один из них спонсор сего действа Александр Васильевич Теренин, член торгово-промышленной Палаты России, академик и генерал-лейтенант, другой Николай Николаевич Дроздов, известнейший телеведущий из "Мира животных" и… потомок упоминаемого выше митрополита Филарета (Дроздова), с кем состояли в душевной переписке, находились в прямом контакте Пушкин, Гоголь, и многие другие гении русской культуры, на мировоззрение которых оказал святитель громаднейшее влияние.
И не иначе как Божьим наущением надо, наверное, признать тот случай, что свел Митрохина несколько лет назад с доктором медицинских наук Юрием Сергеевичем Николаевым – человеком – аскетом, отец его был владельцем большой недвижимости в Царской России, но прославился скромностью и религиозностью. И это он сподвигнул Льва Толстого на вегетарианство. А Юрий Николаевич – советский профессор, известный ученый, жил в десятиметровой комнатушке и спал на жестком диване, проповедуя научный метод лечебного голодания. И вот достойный ученик его, Анатолий Митрохин, перенесший четыре инфаркта, издает книгу об активном долголетии и здоровом образе жизни – "С того света возвратясь". Прочтите ее – не пожалеете. Много чего интересного в ней – не буду пересказывать. Отмечу лишь главный вывод в методике долголетия по-митрохински – это: "душевное равновесие, достигаемое добронравием, анализом собственного поведения. Радуйтесь тому, что есть, не завидуйте. Источник радости – творческое дело по силам и душе. Больше улыбайтесь, ничто так не губит человека как тоска и уныние". Как все легко и просто! Но просты ведь и евангельские истины, где то же уныние, к примеру, трактуется как дело бесовское.
Легко и просто. Но не легко и не просто шел к этим откровениям, как, вероятно, многие из нас, Анатолий Михайлович шел, корректируя исподволь, вопреки, быть может, своей "борцовской" натуре, материалистические воззрения.
Все, в конце концов, познается по плодам. "Собирают ли с терновника виноград или с репейника смоквы? – вопрошает евангелист Матфей и отвечает. – Так всякое дерево доброе приносит и плоды добрые, а худое дерево приносит и плоды худые".
Свое мнение о деяниях Митрохина я высказал. Судить теперь – худые или плохие плоды взращены рязанским сказителем – читателю. Но повторю еще раз – все познается по плодам. По плодам и воздастся. Для чего-то же даровал Господь Анатолию Михайловичу такую жизнь. Кстати, перенесший четыре инфаркта, не раз находившийся в состоянии клинической смерти, он бегает сейчас трусцой, делает на руках стойку, и одолел недавно свой восьмидесятилетний рубеж.
Уйду пешком на Кострому
"Может и вырастет тут город – звонкий, бегучий, железный, но не будет уже бора, синей зимней тишины и золотой – летней. И столько сказочники, пестрым узоречьем присловий расскажут о бывалом, о Руси для тех, что придут слушать и дивиться всему, как сказке."
Евгений Замятин "Русь".
Первым сотрудником Костромской АЭС был, наверное, все-таки, сам того не ведая, житель нашей деревушки Пилатово – дядя Паша Виноградов, ветеран Великой Отечественной. Он замерял дважды в сутки, утром и вечером, уровень воды в речке Тёбза, стоки которой должны были в будущем создать искусственное озеро-охладитель. Работу эту он начал выполнять где-то в конце шестидесятых, когда о строительстве атомного монстра в здешних девственных местах никто даже и не догадывался.
Перебирая в памяти события тех давних лет, теперь-то я понимаю, какую роль в дальнейшей жизни своей малой родины отвела судьба и какое-то злое провидение лично мне. Ведь именно я, в ту пору студент факультета журналистики Московского Государственного университета, уговорил как-то одного своего знакомого, а именно, референта Совета Министров СССР Григория Петровича Панкратова, курирующего атомное Министерство среднего машиностроения, провести отпуск летом в богатом ягодами, грибами и рыбой костромское захолустье. Молодой, романтично настроенный, любовь свою к нему я выплескивал тогда в незатейливых, но искренних и с энтузиазмом декламируемых моему "высокому" знакомому стихах:
Уйду пешком на Кострому
По Боровской дороге,
Где в синем утреннем дыму
Торчат босые ноги
Берёз, промокших от росы,
Где из сосновых лапок
Через колючие усы
Течёт смолёвый запах.
Уйду по берегу реки
Петляющим маршрутом,
Где распускают лепестки
Кувшинки тихим утром,
И стрекоза, почуяв свет,
Вся в радости полёта.
А в небе тает санный след -
Дымок от самолёта.
Мне так легко! И нет совсем
Души терзаний сложных.
Я с пастухами кашу ем
Под елью придорожной.
Тут можно запросто сказать
Соседу: "Чёрт ты, леший!"
И о политике болтать
О внутренней и внешней,
В толпе толкаться на селе
У будки "пиво-воды",
Где мужики навеселе
Поют по старой моде
"Златые горы", "Ермака"
И где братва лихая
На зорях пляшет трепака,
Заботушки не зная.
Словом, сманил я Панкратова, прельстил скованного броней секретности, озабоченного великими думами государственного мужа привольем костромских раздолий, деревенской вольницей, дающей истинный праздник душе. Свёл я его и с дядей Пашей, добрейшим человеком, знатоком брусничных боров, окунёвых плёсов и омутов, кишащих сомами. Спустя некоторое время, после совместных походов по урёмным речным заводям, после совместного сбора черники, малины, смородины и стал заносить Виноградов в подаренный Панкратовым журнальчик свои замеры в Тёбзе, периодически отсылая их в Москву по какому-то хитрому, закодированному адресу, получая оттуда регулярно немалую зарплату – "зряшные", по дяди Пашиному выражению, деньги.
Панкратов же, по-простецки, называемый в нашей деревне "Петровичем", после первого посещения её проводил очередные отпуска свои теперь только здесь. И не совсем потому, как понимаю, что тянуло его сюда облюбованное им место для очередного атомного объекта, но и влекла чистота, доброта и наивнейшая доверчивость сельских жителей, моей родни. Он в общении с ними, как бы регенерировался, латал свою тронутую молью цивилизации душу.
Ездили в гости к нему, в Москву, и родственники, умиляли его и там своим поведением. Зять мой, Борис Васильевич Чайкин, муж сестры Валентины, вызывал восхищение тем, что предпочитал дорогому сервелату, выставленному на праздничном столе, чайную варёную (за рубль семьдесят) колбасу, которую брал с тарелки руками. Иногда Петрович предлагал ему воспользоваться вилкой – Боря цеплял ею кружок, но перед тем, как положить в рот, опять брал в руки, снимая с кончика прибора. Водку Чайкин пил принципиально не рюмочками, а чайными стаканами. Панкратов было вразумлял его:
– Борис Васильевич, это же не красиво.
– Петрович, Петрович, не красиво, но зато здорово, – добродушно парировал гость.
Побывала у Григория Петровича и моя мать, Мария Михайловна, исконная труженица земли, вдова-солдатка (муж, Александр Николаевич, как и его пять братьев, пали в Великую Отечественную). Оказавшись в роли праздной гостьи, чувствовала себя матушка крайне неловко. И сидя за широким столом, уставленным тончайшего фарфора тарелками с яствами и лежащими рядом серебряными ножами, вилками, ложками, она виновато прятала свои потрескавшиеся руки, с навечно въевшейся в ладони бурой землёй, и ни до чего не дотрагивалась. Только все поглядывала, как дитя, на вазы с румяными душистыми яблоками – для наших северных мест добро это было всегда чудом. И мать, мало что понимая в серебре и фарфоре, еле сдерживалась от соблазна, скушать одно-другое яблочко. Из-за стола стали подыматься, а хозяину в голову не приходило предложить гостье отведать редкий для нее, но знакомый продукт.
Не вытерпев, однако, женщина, обратилась к владельцу дорогого фрукта с хитрецой:
– Григорий Петрович, а что же вы яблоки не едите?
– Да не люблю я их, Мария Михайловна.
– А зачем покупаете?
– Для аромата, будут вянуть – выброшу.
У бедной матери моей, жившей в постоянной бережи, руки опустились, крестьянское нутро ее перевернулось:
– Да как это так? Сушили бы тогда, что ли, для компота, глупо ведь добро переводить.
"Глупо" вёл себя порою Петрович, на материнский взгляд, и бывая в деревне. То средь лета попросит купить ему барашка на шашлык, ("Да какой же крестьянин по эту пору скотину режет" – изумится мать), то предложит вместе с ним поехать в Москву на недельку.
– Да, где я сейчас по лету домовницу найду? – всплеснет руками хозяйка, – на кого скотину, кур оставлю?
– А вы их забейте на мясо, вернетесь, новых купите, – дает практический совет вроде бы серьёзный, грамотный человек. Конечно, как физик-атомщик, далекий от сельского хозяйства, он вряд ли и впрямь понимал, что поголовье скота и птицы легко порушить, но нелегко восстановить. Хотя как великий руководитель того времени, его воспитанник, он и на самом деле смотрел на село, на народ наш с некоторой легкостью, относился ко всему окружающему, быть может, не отдавая отчёта в этом себе, потребительски. Это отношение сказывалось, вероятно, и во взгляде на природу. Ведь вот парадокс: атомные станции в основном строились в нетронутых, экологически чистейших местах. Чем руководствовались в таких случаях проектанты? Или они надеялись, что созданная инфраструктура от контакта с природой, благоразумной и величественной, станет и сама таковой, как и их души от общения с невинными, беззаветными людьми? Если это так, то надежды не оправдались.
Ну, а тогда, уж где-то года через два появились недалеко от нашей деревни, в окрестностях села Борок, дорожные строители. Буквально за считанные дни они кинули "бетонную ветку" до него от районного центра через прекрасные сосновые леса и искусственное озеро, сработанное в давние времена монахами Железо-Борского монастыря. Кстати сказать, монастырь этот имел богатую и печальную историю. Отсюда начал свои похождение небезызвестный авантюрист, сын боярина Отрепьева (дом его и сейчас еще стоит в Костромском районном городке Галиче) – Гришка, самозванный царь Всея Руси – Лжедмитрий I.
Здесь проводила в ссылке тяжкие дни свои жена Великого Московского князя Василия III – отца Ивана Грозного. Святая обитель, благодаря царским подношениям, неустанным трудам его обитателей – монахам, занимавшихся кустарным способом выплавкой железа (о его месторождениях говорят многочисленные и поныне "ржавцы" в районе реки Тёбзы), была сказочно богата, ей пророчили статус Лавры, который имеют, к примеру, Киево-Печёрский, Троице-Сергиев и Александро-Невский монастыри.
После Октябрьского переворота 1917 года, в годы гражданской войны, монастырские храмы разграбили, да так, что потом, когда в районном центре создавали краеведческий музей, то из Железо-Борского монастыря не могли для него представить ни какой такой реликвии, святыни, даже малой иконки, кроме железных пудовых цепей, которые одевали на себя послушники, укрощая плоть и принимая суровые обеты. Но осталось рыбное озеро (где когда-то плавали черные лебеди), величественные здания. В детстве с возвышенного места, называемого Яблоковой горой, из своей деревни мы нередко любовались конусообразным шатром одного из монастырских храмов, который якобы изобразил на своей картине "Грачи прилетели" великий русский пейзажист. Насколько это верно, утверждать не берусь. Но коль правда, что на Руси двух одинаковых церквей нет, а изображенная Саврасовым уж очень похожа на Железо-Борскую, то, пожалуй, и в самом деле, не является ли она, так сказать, прототипом художественного шедевра?
При строительстве бетонки, как потом выяснилось, к будущему атомному объекту монастырское озеро осушили – карпы и караси величиной с лапоть вместе с песком и илом летели из водомётов на сотни метров, цепляясь за ветки деревьев, кустарника. Многовековые мачтовые сосны валили нещадно, не заботясь об их реализации, засыпали смолёвые брёвна песком и гравием. Но деревенские мужики и бабы об этом не тужили. Лес-то казенный, а по прекрасной магистрали, о чём мечтали всю жизнь, теперь можно было без прежних трудностей возить на базар крестьянскую снедь.
Но "шоссе" явно предназначалось не для этих целей. Вскоре к Борку пошли по нему мощные крытые машины, потянулся незнакомый народ, поплыла молва о строительстве "Атомной". Никого тогда это, вообще-то, не пугало: мирный же ведь атом-то.
Люди прозрели и всполошились после Чернобыля. Женщины из моей деревни нервно заголосили: "Ой, не нужно нам ни соседки такой (имелось в виду АЭС), ни дороги этой". И не стало тогда в Костромской области большей проблемы, вокруг которой кипели бы с такой силой общественные страсти, как вопрос: быть или не быть АЭС? Надо сказать, что под давлением общественного мнения строительство зловещего объекта приостановили. Но к той поре под районным городом Буем, близ Борка, вырос посёлок атомщиков, в котором поселилось ни много, ни мало шесть тысяч человек.
Понятно, что перед этими людьми сразу же встала масса проблем. И первая из них – безработица. Из-за прекращения финансирования стройки заглохло в поселке развитие сферы услуг. Сейчас здесь наблюдается, по сути дела, полное ее отсутствие. Население атомного городка деморализовано. Перспектив найти работу, а уж тем более жилье поблизости – почти никаких. И еще. Прекратились строительные работы на станции – перестали поступать инвестиции в местную областную инфраструктуру: в промышленность, сельское хозяйство, дороги. Надо заметить, что Костромской край не может похвастать ни нефтяными месторождениями, ни залежами других полезных ископаемых. И если область не получит импульса в своем промышленном развитии (а таковой, как рассчитывали ранее, и должна была дать АЭС), то ей уготовлена участь тундры в центре Нечерноземья. Это отчетливо понимали и понимают власти. Особенно сейчас. Они все более склоняются к мысли дать добро, как хитро говорят, "на продолжение проектирования станции".
В местной печати исподволь общественное мнение начинает соответствующим образом обрабатываться. Экономисты областного масштаба, специалисты-атомщики, начиная от директора станции и кончая заместителем главного инженера, все в один голос, вкрадчиво толкуют об экономической эффективности строительства, притоке за счет его новых материальных средств, ну и, конечно же, о том, что нельзя, дескать, жить бесконечно под страхом Чернобыля.
Чудна, нелегка история государства нашего. Но, констатируя этот факт, олицетворение русской души Александр Сергеевич Пушкин воскликнул, что ни на какую другую он ее не сменяет. Можем ли мы сказать то же самое? Не будучи закомплексованным в этом плане, ради примечания расскажу о следующем моменте, слышанном и пережитом.
…Есть исторический факт. Когда в 1830 году на золоченной игле 125-метровой колокольни Петропавловского собора в Петербурге, потребовалось подправить фигуру ангела, строители столкнулись с большими трудностями. Уж очень огромные средства потребовались на сооружение лесов. Выручила природная русская, "солдатская смекалка" и смелость. Крестьянин Тёлушкин сумел подняться на верхушку шпиля с помощью… простой верёвки.
Говорят, за этот довольно своеобразный подвиг умелец – "сорвиголова" и награды был удостоен необычайной – пожалован именной царской грамотой, по предъявлении которой имел право получать бесплатно и вволю "зелена вина" в любом кабаке на святой Руси… Я привожу эту легенду в прямой связи с выше упомянутым моим знакомым – Григорием Петровичем Панкратовым – (пора раскрыть карты) участником создания первой атомной бомбы в СССР, главным инженером проекта в "Челябинске-40". Сдававший цехи и объекты лично Берии, состоявший на дружеской ноге с Курчатовым, он как-то показал мне, начинающему журналисту, корреспонденту обнинской (там была построена первая в мире "мирная" атомная электростанция) городской газеты "Вперёд" небольшую красненькую кожаную книжечку, очень похожую на моё редакционное удостоверение.
– Что это? – спросил я недоумённо.
– Ковёр-самолёт, – ответил он скромно.
Раскрыл я мандат. А там чёрным по белому написано, что предъявитель сего документа имеет право бесплатного проезда на всех видах транспорта страны Советов. И подпись: "И. Сталин". Не факсимильная, подлинная.
Вот и скажите теперь, что история не повторяется. И царский широкий жест, и … необыкновенный подвиг. Ведь создание атомной бомбы, как и строительство в дальнейшем АЭС, в разоренной, обескровленной после Великой Отечественной войны стране без "тёлушкиной верёвки", что ни говорите, было невозможно. Выехали, как говорится, на голенище. Да только "голенищем" этим стал весь наш народ, ибо на его плечи дополнительно легла страшной тяжести ноша. А тяжесть эта, если ее исчислять в денежном выражении, как считают специалисты, равнозначна была всем материальным затратам, понесённым страной в годы военного лихолетья. Это значит, что народ, только что вышедший из опустошительной бойни, ввергли в новую войну.
Помню, моя бабушка по матери, Варвара Ивановна Смирнова, за всю свою жизнь не бывавшая дальше райцентра, оказалась первый раз в Москве. Сойдя с поезда на Северном вокзале (так тогда назывался нынешний Ярославский), спустившись в метро и увидев великолепие станции "Комсомольская", упала на колени перед иконного мастерства коринскими мозаиками, но молвила:
– Теперь-то я знаю, куда наши налоги идут.
Бедная моя, добрая старушка. Узнала, да не совсем.
А с Панкратовым ей довелось тоже увидеться. Жива была, когда привозил я его в Пилатово. Но к тому времени поистерлись в памяти и голодные послевоенные годы, и обмороженные ноги внука, ходившего в школу за семь километров в двадцатиградусные зимние морозы в рваных легоньких сапогах.
…Крестьянин Тёлушкин, согласно легенде, по кабакам "всея Руси" не ездил, а бегал в ближайший от своего дома. И будто бы в конец разорил кабатчика. Тот, доведенный до отчаяния, подсыпал однажды в вино ему яду.