Что-то похожее, не совсем, конечно, случилось и с обладателями сталинских "ковров-самолётов". Они стали жертвами зависти. Когда умер "отец всех народов", его преемнику Маленкову кремледворцы немедленно доложили, что есть, дескать, такие люди у нас, которые пользуются вон какими возможностями.
– Сколько их? – спросил Георгий Максимилианович. Ему назвали число.
– Мелочи для государства, – отрезал новый правитель. Но его век "на троне" в калейдоскопе дворцовых переворотов того времени был недолог. Как и Николая Булганина. Но тот все-таки успел (а к нему также обратились борцы с привилегиями) издать распоряжение, признающее недействительными "сталинские билеты". Признать-то признали, но не изъяли. А поскольку награждение ими и обратное действо было сверхсекретным, то, как рассказывал Григорий Петрович, кое-кто из их брата еще долго "ездил, плавал и летал на халяву". По сути дела до самого низвержения культа личности и до замены серебряных лауреатских медалей – со сталинских на государственные.
Право – это не сказка, а намёк недобрым нынешним молодцам. Прямо в лоб.
Но вернёмся к нашим, то есть нынешним баранам. Доводы ревнителей развития атомной энергетики неоднократно и убедительно разбивались весьма и весьма большими авторитетами. Вот что говорят светила.
Профессор Куркин: "Экономическая целесообразность, "дешевизна" атомной электростанции – это ловко скроенный миф".
Профессор Антонов: "Даже работающая без аварий АЭС выделяет в окружающую среду радиоактивные вещества".
Академик Лемешев: "По мере ввода в эксплуатацию все новых АЭС вероятность катастроф возрастает".
Должно быть, устрашившись такой перспективы, человечество неустанно ищет новые, альтернативные источники энергии, старается, применяя современные технологии, эффективнее использовать старые, как-то силу ветра, солнца, воды и т. д. У нас же, как всегда, с альтернативами трудности.
А что же энергетики, физики, атомщики? Какой волей надо обладать им, проводникам космических знаний, при отстаивании собственных позиций? Недюжинной. И они ею обладают. Прошлым летом в ЦКБ ("Кремлёвке"), где высокого профессионализма эскулапы выводили меня из тяжелейшего состояния после удаления раковой опухоли в желудке (резекцию его виртуозно осуществил величина мирового порядка хирург Виталий Петрович Башилов), мне довелось лежать в палате вместе с человеком, некогда работавшим на небезызвестном предприятии "Маяк", там в 50-х годах произошла катастрофа похлеще Чернобыльской. Виктор Афанасьевич, так звали соседа, работал потом еще и директором атомной станции на Мангышлаке в городе Шевченко. Этот город живет исключительно на опресненной воде Каспийского моря, опресненной за счёт энергии, вырабатываемой атомными установками.
Сосед мой, насквозь, как говорится, был пробит нейтронами. В его организм для остановки какого-то распада постоянно вливали через капельницы сложнейший химический раствор. Можно себе представить, какие физические страдания испытывал он от этой химиотерапии. Однако (я был поражен его самообладанием) буквально через минуту после иезуитской процедуры Виктор Афанасьевич шутил и седлал своего любимого конька – отстаивал преимущества и великое будущее "атомной силы", при этом не забывая на чём свет стоит крыть академика Яблокова – эколога, всех тех деятелей, что втыкают палки в колеса и разрушают ядерную мощь державы.
Знал этот человек, занимавший недавно еще и высокий пост в правительстве обновленной России, очень много. Тем не менее, когда я, распаляемый своей журналистской сущностью, попытался разузнать у него "секреты", он ловко уходил от расставленных мною сетей и глушил свой гневный порыв откровения.
В принципе то, что атомщики умели и умеют держать секреты, я понял давно. Тот же самый Григорий Петрович Панкратов, потерявший возможность иметь детей, пошел в конце сороковых годов на разрыв с любимой женой, но так и не объяснил ей истинную причину своего мужского бессилия. Между прочим, он, сдававший, как я уже говорил, объекты непосредственно Берии, после расстрела последнего говорил: "Это чушь, что Лаврентий агент зарубежных разведок. Он причастен к святая святых. Но утечки информации не наблюдалось. Испытание у нас бомбы для Запада и Америки было как снег на голову. И Сахаров Дмитрий, хотя и толковал на вражеских голосах о сталинизме и тоталитаризме, – о работе своей термоядерной не заикался".
И, тем не менее, груз роковой тайны, что носили в себе люди "рисковой" профессии, был для них, интеллигентов, в отличие от тех, кто за ними следил, неимоверно тяжел. И такая тяжесть заявляла порой самым неожиданным образом. При всей необходимой для работников столь специфического дела сдержанности, тонкости и хрупкости их внутреннего мира (Панкратов, скажу, обожал Есенина) они вдруг начинали демонстрировать этакую бесшабашную удаль, иногда даже грубую. Мне, работнику обнинской газеты "Вперёд", жителю города, костяк специалистов которого составляли те же "челябинцы", не раз приходилось быть свидетелем и участником минут веселья и "расслабленности" учёных.
Стоит перед глазами картина: среднего возраста джентльмены в "богемских" беретах и курточках маршируют по улице Курчатова, распевая старые солдатские песни типа: "Наши жены – пушки заряжёны". В "боевом строю" – видные деятели физико-химических наук, а командует ими, браво отсчитывая: "Ать-два!", списанный по болезни с подводной лодки капитан-лейтенант Андрюха Смирнов, работающий теперь "менээсом" в филиале научно-исследовательского института физики и химии имени Карпова. Прохожие хохочут. "Строевики" сосредоточены и суровы. Хохмацкий эффект возрастает.
Помню вызывающий, острый юмор на страницах нашей газеты под рубрикой "Физики шутят", рассказы о Курчатове, его бороде на самом деле вовсе не черно-смоляной, а рыжей (он ее красил) и многое другое, что создавало вокруг "избранных" ореол людей особой свободы и независимости.
В Обнинск на вечера встреч с учеными, кто только не приезжал: от молоденьких, подающих надежды актрис театра и кино, (как то Наталья Варлей), до космонавтов (здесь бывал Гагарин) и маршалов. Вечера устраивал мой бывший сослуживец, командир экипажа танка в Таманской дивизии Саша Тимошин. После службы "на действительной" он, сержант запаса, поддавшись эйфории того времени, поступил в Обнинский филиал института инженеров физики. Закончил его. Работал в одном из "ящиков" в городе, но за вульгарную связь с заведующей спиртного склада был оттуда изгнан, нанялся механиком в тепличное хозяйство, находящееся рядом с Обнинском. Женился на простой девушке-швее местной фабрики, деревенской уроженке. Первые его впечатления о новой родне, о деревне: "Гена, самогону – жбан. Пили – кружками. Пили, пили – драться стали. И я, глотнув "первача" (это такой напиток, напиток батыров), почувствовал, что в состоянии революцию совершить".
Фикс – революционная идея его не оставляла и в дальнейшем. "Будем с бюрократами бороться, – говорил он как-то. – Создадим такую партию. Своим путём пойдём. Путём террора. Будем бить – и записку "на лицо". Кстати, впоследствии обнинцы, как никто, восторженно встретили горбачёвскую "катастройку". И, как никто, пострадали от этого.
Долгие искания "своего пути" привели "революционера" в сельский клуб (стал заведующим), где он по первости пропил в зале стулья, потом к алкашам-художникам, режущим из пенопласта предметы наглядной агитации, типа плакатов: "Обнинск – город мирного атома". А затем (так, видно, было записано в "книге судеб") поступил он в институт культуры, что под московскими Химками на станции Левобережная, на режиссерский факультет. Ломка физика-атомщика в служителя народного творчества проходила нелегко. Во время сессий общежитием при институте не пользовался. Каждый день ездил из Обнинска до Москвы, а затем до Левобережной на электричке. По тем временам это обходилось недёшево – в "зелёненькую", т. е. три рубля. Жена, Лида, по утру не всегда имела такую купюру, и давала мужу на проезд и на пропитание, то синенькую (пять рублей), то даже красненькую (десять), с надеждой, что сдачу супруг возвратит. Этого, к сожалению, никогда не происходило. Благоверный, как правило, возвращался домой последней электричкой, без копейки денег в кармане, крепко навеселе, и с квитанцией от ревизора – за проезд "зайцем". На эмоциональную реакцию женщины бравый студент отвечал убийственно:
– Лидок, ведь я же марксист.
Однако, преодолев тернии на пути к звёздам, стал он поистине народным артистом в граде науки – Обнинске. На вечерах, устраиваемых Сашей, удавалось услышать от "именитых" такое, чего никогда и нигде они не говорили. Именно здесь, направляясь последний раз в свою родную Стрелковку (она в двадцати километрах от Обнинска), признался Георгий Константинович Жуков, что фашисты могли бы войти с малоярославского направления в Москву, как в Париж, без выстрела, поскольку все защитники столицы на этом пути были перебиты. Но немцы поверили нашей пропаганде, что подступы Москвы надежно обороняются сибирскими полками (хотя те еще только подступали), и остановили наступление.
О, как гордился я тогда собственной причастностью к лику племени, называющих себя "четвёртой властью". Даже забывал о пассаже, в котором оказалась как-то моя мать. Ехала она из города Данилов Ярославской области на поезде "Воркута-Москва". Соседями по купе, так случилось, были "коренные воркутяне" – то есть только что освободившиеся "зеки". Насколько помню, "урки" того времени отличались на людях обходительностью и вежливостью. Продемонстрировали сии качества они и перед моей мамашей. Разомлевшая от культурного слога попутчиков, поведала она им, что едет в гости к сыночку.
– А кто сын-то? – Спросили.
– Журналист, – не без гордости ответствовала беззаветная женщина.
– А-а-а… прохвост, значит.
Ну, да ладно. Отвлёкся. А откровение маршала в ту пору дальше стен Обнинского ДК не ушло. Правда, за гласные шутки в "открытой" газете "Вперёд" кое-кому пришлось поплатиться. Во-первых, "шутки физиков" прикрыли. Во-вторых, не только их. Юмористам перекрыли кислород – закрыли доступ к исследовательской работе, а редактора газеты Михаила Лохвицкого исключили из партии. "Политиздат", где должна была выйти его книга об одном из пламенных революционеров, расторг с ним договор. Да что Лохвицкий! Если самому Тимофееву-Ресовскому – генетику с мировым именем, работавшему тогда в институте Медицинской радиологии заведующим лабораторией, было отказано в выезде в одну из капстран за получением премии, которой он там был удостоен. Между прочим, очень интересно, как это происходило. Всякие выезды за рубеж тогда, как вы понимаете, находились под партийным контролем. Даже отправляясь в туристическую поездку, человек должен был пройти через определенную комиссию горкома или райкома КПСС. Так вот Ресовского обнинские власти тоже вознамерились пропустить через нее. Из горкома партии послали ему по почте повестку с уведомлением, что такого-то числа, к такому-то времени он обязан явиться в такой-то горкомовский кабинет. Каково же было удивление партийных функционеров, когда они в назначенное время не увидели перед собою оповещенного. Послали вторую повестку, еще более строгую и сердитую – ну, как прямо в суд обязывающую явиться. А Ресовский опять не пришел. Послали нарочного-инструктора.
– Я из горкома КПСС, – важно заявил он открывшему дверь всемирно известному ученому.
– Из горкома КПСС? – удивился генетик. – Что-то не знаю такой организации. Городской Совет депутатов знаю – конституционный орган. А горком КПСС… нет, не ведаю. – И захлопнул дверь. Надо заметить, что происходило это до 1977 года, то есть до принятия "брежневской конституции", когда еще в Основном законе не красовался пункт о руководящей роли партии в нашем обществе. Уж не герой ли известного гранинского романа "Зубр" своей выходкой подтолкнул в какой-то мере принятие его? Кто знает.
Вообще, об этом человеке в городе ходили легенды. В частности, такая: после работы в Германии и возвращении на Родину он был приговорен к расстрелу. И якобы, как значилось в донесениях органов, приговор привели в исполнение. Однако, когда разбитая, как "буржуазная наука", генетика стала снова у нас возрождаться, об ученом вспомнили и приказали вернуть его из мест не столь отдаленных.
– Но он же расстрелян, – доложили отдавшему приказ.
– Как расстрелян? Вернуть!
И чудо свершилось. Вернули. Ранее, по ошибке будто бы, вместо Ресовского, расстреляли другого.
Легенды легендами, а вот факты. В Обнинске он начинал с нуля, и защищал по новой свои диссертации – кандидатскую, докторскую. Когда с Обнинска сняли колючую проволоку, по особым разрешениям научные заведения города стали навещать делегации иностранных специалистов. Посетили однажды институт медицинской радиологии и западногерманские (были такие) генетики, считавшие Ресовского своим учителем. Держались немцы довольно высокомерно: мол, нас тут ничем не удивишь. И вдруг взгляд одного из них упал на дверь с табличкой: "В. Тимофеев-Ресовский, зав. лабораторией". Спесь с гостей как рукой сняло. Тимофеев-Ресовский! И всего лишь завлаб? Так что же тогда представляет сам институт?
Визиты подобного рода в ту пору казусами сопровождались довольно часто. Как-то моему земляку, директору Ленинградской станции захоронения радиоактивных отходов, Платону Ивановичу Кузнецову сообщили, что его заведение решено показать коллегам из Англии. Платон заволновался. Приедут спецы и, понятно, без труда обнаружат все огрехи в деле. А их, как вы теперь знаете, у наших атомщиков, особенно по части защиты от радиации, всегда хватало. Но если свои проверяющие на них смотрели сквозь пальцы, а от народа они и вовсе скрывались, то иностранцы, пожалуй, молчать не станут. Как быть? Устранить недостатки. Невозможно. Но Платона осенило.
Поехав встречать гостей, прихватил он с собою десятилитровую канистру спирта, из которой отливал по графину около каждой придорожной забегаловки и оставлял его там с наказом буфетчицам: "На обратном пути буду с англичанами, по знаку наливать и подавать. Не скупиться!"
Так и было сделано. "Знаешь, – хвалился потом Платон Иванович, – до третьего шинка по-английски объяснялись с коллегами, а после четвертого все заговорили по-русски" И протягивал специальный журнал, в котором участники делегации делились своими впечатлениями о поездке по Союзу. Была там и такая строка: "Самое приятное воспоминание осталось от станции, которой руководит мистер Кузнецофф". "Мистер" с лицом Михаила Семёновича Собакевича сиял. Мы хохотали. И только жена его хмурилась, говорила сокрушенно: "Ох, Платон, Платон, не умрёшь ты своей смертью". В отличие от своего, мужиковатой внешности супруга, это была женщина красоты писаной, иконной. Мы, молодые, неуемные, искренне дивились тому, как сошлась в жизни эта пара (вроде бы совсем не пара), как удалось Платону покорить сердце такой красавицы?
Кузнецов делал большим пальцем правой руки своеобразный известный жест, произносил нарочито горделиво:
– Ну, так ведь я-то парень во!
А потом признался:
– Я с гражданской вернулся – красные галифе на мне, шашка на боку. У неё все деревенские парни – в женихах. Не диво! Из семьи справной, а красы – на всю округу хватит. Как быть мне? Подумал, подумал – да прямиком к ее родителям, говорю: отдавайте за меня дочку, не то раскулачу.
И опять сиял Платон, заносчиво водил своим носом-картошкой.
Каким глубинным оптимизмом, жизнеутверждением дышали, как казалось мне в то время, все эти случаи, истории, хохмы. Смысл же слов, оброненных в ту пору соседом моим по обнинской общежитейской койке, слесарем Каминским, умершим впоследствии от лейкемии, я понял значительно позже. А говорил он, что после виденного и испытанного им в "Челябинске-40", все остальное – пустяки, а юмор спасает его от сумасшествия. Панкратова от безумия, правда, добровольного, не спасли ни юмор, ни государственные заботы. Он умер от перепоя.
…В начале своего повествования, я упоминал, что в детстве с Яблоковой горы из своей деревни Пилатово мы часто засматривались на конусообразный купол одного из храмов Железо-Борской обители. Приехав в этот раз в родные края, взойдя на Яблокову гору, я не увидел поднимающегося к небесам, столь гармонирующего с ними, великолепного строения. Вместо него, в том направлении, над поредевшим лесом торчала белая, сверкающая на солнце, как штык в Брестской крепости, труба атомной станции…
И чего-то вспомнились слова моего соседа по обнинскому садово-огородному товариществу – заместителя директора филиала НИФХИ имени Карпова Ивана Ивановича Кузьмина: "Страшна, Геннадий, не радиация, а люди, её контролирующие. Ведь сейчас в наш элитарный институт физики идут парни, которых бы раньше и в "ремеслуху" не приняли".
А чего ждать, коль столько времени тем и занимались, что копали себе бесшабашно и весело яму, разрушая не только экологию природы, но и экологию души.
Не канут в нетях
Да, тыл и фронт – родные братья
И крепче в мире нет родни.Богатыри годины давней
И в славе равные бойцы.
Кто младший там, кто старший – главный -
Неважно:
Братья – близнецыИ не гадали – кто, который,
Кому по службе подчинён.
Оставив эти счёты-споры
Для мирных, нынешних времён…
Знал бы Александр Трифонович Твардовский, написавший эти пламенные строки почти полвека назад и, казалось бы, поставивший жирную точку на досужих разговорах о месте фронта и тыла, каким "счётам-спорам" по этому поводу суждено разгореться с приходом других времён – демократических. Объявившие себя истинными человеколюбцами новые радетели России понимание всеобщего народного подвига в период Великой Отечественной войны ничтоже сумняшеся продемонстрировали тем, что разом отменили льготы пенсионерам, у коих в суровые годы "у их станков и наковален был без отрыва стол и дом". А лизоблюды из электронных СМИ, развенчивая мужество и честь советских людей в борьбе с гитлеровцами, договорились до того, что громогласно заявили: "Если бы "совки" не сопротивлялись Германии, мы сейчас все пили бы баварское пиво".
Но тут даже наш покорный, безмолвствующий народ не вытерпел – вышел "на большую дорогу" (шоссейные и железнодорожные пути), перекрыл движение и заставил власть очувствоваться. Нет, она, эта власть, конечно же, не поступила, как генерал де Голь, – не казнила коллаборационистов, продавшихся в годы оккупации немчуре и сдавших врагу без выстрела свою столицу Париж. Скрепя сердце, по минимуму, но законодательно тружеников тыла Второй мировой приравняли госмужи к ветеранам войны.
Но исчерпан ли вопрос? Идут в редакцию письма. О беспределе чиновничества, бездушии бюрократии, мизерности пенсий, махинациях с льготными лекарствами и т. д. и т. п. Всё это, к великому сожалению, давно стало общим местом, как бы само собой разумеющимся и с чем бессмысленно бороться обычными средствами, помещая, скажем, читательские мытарства в соответствующие подборки или комментируя их.