III
О 9 января могли бы сказать кающиеся ныне то же, что декабристы о 14 декабря: "В этот день надо плакать и молиться".
- Если бы снова началась революция, я не вышел бы из комнаты! - объявил мне бывший член "христианского братства революционной борьбы".
- Вот когда отхлестаем мы по щекам эту подлую русскую революцию, эту подлую русскую интеллигенцию! - воскликнул бывший марксист, теперешний "национал-либерал", заговорив со мною о книге, в которой русскую интеллигенцию русские интеллигенты собираются подвергнуть Страшному Суду.
Я хотел было напомнить ему, что какова ни на есть русская интеллигенция, она все же единственная, другой нет и неоткуда взять, - да так и не решился; он захлебывался от ярости; казалось, что этот благовоспитанный человек вот-вот разразится непристойной бранью.
Не звучит ли в современных поношениях русской интеллигенции - пусть виновной, но все же матери, русскими интеллигентами, пусть невинными, но все же детьми, - эта неслыханная в веках и народах, истинно-русская матерная брань?
Я промолчал - да он бы и не услышал меня: уже горел в глазах его тот восторг самобичевания, самоистребления, то сладострастие позора, которые в области нравственной соответствуют физическому сладострастию побоев, мазохизму. Недаром, видно, русская реакция совпала с русской порнографией: все эти кающиеся похожи не то на сологубовских мальчиков, которых другие секут, не то на гоголевскую унтер-офицершу, которая сама себя высекла, и чья-то "милостивая усмешка" приосеняет это добровольное сечение.
- Содрать бы с себя интеллигентскую шкуру, превратиться в обывателя - вот с чего надо начать! - накинулся на меня другой бывший марксист, теперешний православный.
- Послушайте, голубчик, - попытался я заметить, - для вас как будто и само православье только обывательщина?
- Вот именно! - обрадовался он какой-то свирепой радостью. - Обывательщины-то нам и нужно! Все наше спасенье в обывательщине!
Это вчера вечером, а сегодня утром зашел ко мне бывший декадент, теперешний бог весть кто или что - какая-то воплощенная Недотыкомка с окончательно повиснувшею головкою.
- Бросить все, уйти от всего, уехать в провинцию и сделаться учителем арифметики в младших классах прогимназии! - мечтал он вслух.
- К обывательщине вернуться? - вспомнил я вчерашнее.
- Ну да, к обывательщине, если угодно, - к реализму от романтизма, к воде от вина.
И принялся толковать длинно-длинно, скучно-скучно о том, что общий грех русского декадентства и русской революции - неутолимый романтизм, жажда опьянения.
- Ну, чего другого, а трезвости-то у нас нынче, кажется, довольно, - прошамкал я, подавляя зевоту.
- Не трезвость, а похмелье: от одной рюмки опять опьянеем…
И вновь слова полились, однозвучные, как дождевая капель из водосточного желоба. Говорил он о том, чего ему хочется, а мне только слышалось: "Молочка бы ты мне, мамка… да не хоцца"…
- Чистейшей воды реакция! - не удержался я, наконец, - зевнул во все горло.
- Реакция? - встрепенулась Недотыкомка и даже подняла головку. - Ну, да, конечно, реакция! - согласился и обрадовался так же, как мой вчерашний собеседник, только не буйной, а тихой радостью, как будто весь просветлел - неугасимой лампадой затеплился.
- Реакция! Реакция! - шептал, как шепчет в бреду умирающий от жажды: вода! вода!
IV
Сектант, молоканин с Урала, пишет мне об Александре Добролюбове, тоже бывшем декаденте, ушедшем в народ:
"Живет в рабьем зраке, занимается поденными работами, землекопом; проповедует свою истину тайно; более скрывается в банях и на кухнях. Смотришь - придет в дом, войдет в кухню, и потом к нему туда водят, по одному человеку, на беседу. Около девятисот душ отколол в свою веру от Собрания нашего. Последователи брата Александра находят лишним и моление, и пение, видимые. Прежде много пели, а потом брат Александр сказал, что "граммофон ни к чему", - и перестали петь. И молиться никогда не молятся, а вот их обряд: сидят за столом и хоть бы показали вид, что сердечно вздыхают; сидят поникши, кто где сел, пока кто-нибудь не скажет или запоет, тогда поют, но нехотя, а чтобы кто помолился, этого совсем нету.
Дорогие братья! Может быть, этого всего не нужно - ни петь, ни молиться. Прошу вас, ради Бога, обсудите и пришлите мне для моего подтверждения, потому что я сейчас сильно с этим борюсь и не могу вместить.
О, возлюбленные мои, помогите мне!.."
"Сидят поникши" - когда я прочел это, сердце у меня захолонуло; так вот куда уже проникла зараза виснущих головок! Там пока еще "сильно борются с этим, не могут вместить", кричат: "помогите!" Но никто не слышит.
И вспомнилось мне, как один мой давний приятель, глубокий мистик, хотя и синодальный чиновник, говорил о "жертвенном отношении к власти".
- Чтобы не тронул медведь, надо лечь на землю и притвориться мертвым - не дышать, не двигаться: медведь обнюхает и отойдет. Так и с властью: надо покориться ей, смириться до смерти - до того, чтобы почувствовать себя мертвым - вот как лежит покойник в гробе с венчиком на лбу. Тогда власть перестанет быть страшной, обезоружится - и мы увидим в ней сквозь лик звериный лик Христов.
Вспомнилось и то, что утверждает один современный учитель православной церкви: будто бы главное и, в сущности, единственное христианское таинство - погребение.
От Пушкина и декабристов, через кающихся революционеров, до Александра Добролюбова и этого учителя церкви - не проходит ли одна скрытая нить, один глубочайший уклон русского религиозного духа - от христианства к буддизму, от религии жизни к религии смерти, от воскресения к погребению?
Не здесь ли тот радий, которым излучается темный свет русской реакции? Та "соломинка", которой "с богатырских плеч сняли голову"? Причина того, что не штыками, а голыми руками из нас хоть веревки вей?
V
Кажется иногда, что если и начал растапливаться "вечный полюс" водопадом крови, то для того, чтобы в наступившей оттепели полился водопад грязи, напоминающий те стоки нечистот на петербургских набережных, мимо которых нельзя пройти, не зажав носа, -
Как будто тухлое разбилося яйцо,
Иль карантинный страж курил жаровней серной -
для того, чтобы смешался водопад крови с водопадом грязи.
………………………………………………………………………………………….
"Соотечественники, страшно! - хочется закричать, как умирающий Гоголь. - Все глухо, могила повсюду. Боже! пусто и страшно становится в Твоем мире".
Хочется закричать, но голоса нет.
Я должен признаться, что сейчас, когда я пишу, у меня самого "головка так и виснет, так и виснет". Уж не покориться ли? Не завалиться ли, как божья коровка, вверх ножками, притворяясь мертвым, - благо. Зверь мертвечины не ест, любит живеньких? Ослабеть и лечь "под сводом шалаша на лыки", подобно рабу, принесшему яд анчара?
И умер бедный раб у ног
Непобедимого владыки.
Или бежать?
"Если бы я вам рассказал то, что я знаю, тогда бы помутились ваши мысли, и вы подумали бы, как убежать из России", - говорит Гоголь.
Так Чаадаев и Вл. Соловьев бежали в западное христианство, Герцен и Бакунин - в западное безбожие. Так бежал Петр, величайший из русских беглецов, для которых любить Россию будущую значит ненавидеть настоящую.
Как сладостно отчизну ненавидеть
И жадно ждать ее уничтоженья,
И в разрушении отчизны видеть
Всемирного денницу возрожденья!
Что это - молитва или кощунство? Во всяком случае, никто никогда не молился так или не кощунствовал, кроме нас. Страшные слова эти сказаны в 30-х годах русским человеком, московским профессором, бежавшим за границу и постригшимся в монахи католического ордена Редемптористов, Владимиром Сергеевичем Печериным.
Туда, где смертей и болезней
Лихая прошла колея, -
Исчезни в пространство, исчезни,
Россия, Россия моя!
Слова эти, еще более страшные, сказаны в наши дни.
"Соотечественники, страшно! - Вспомните египетские тьмы. Слепая ночь обняла их вдруг, среди бела дня; со всех сторон уставились на них ужасающие образы; дряхлые страшилища с печальными лицами стали неотразимо в глазах их; без железных цепей сковала их всех боязнь и лишила всего; все чувства, все побуждения, все силы в них погибнули, кроме одного страха".
О ком же это сказано, как не о нас?
Нам нужно выбрать одно из двух: или окончательно предаться египетским тьмам, с окончательно повиснувшею головкою сказать: "Исчезни, Россия моя!", - или найти в бывшем, каково бы оно ни было, не только временную, но и вечную правду, которая соединит бывшее с будущим.
СЕРДЦЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ И СЕРДЦЕ ЗВЕРИНОЕ
Сердце человеческое отнимется от него, и дастся ему сердце звериное.
Даниила, IV, 13.
I
"Надо всего только разрушить в человечестве идею о Боге, вот с чего надо приняться за дело. Раз человечество отречется поголовно от Бога, то само собою наступит все новое. Человек возвеличится духом божеской, титанической гордости, и явится человекобог".
Это исполняется, как по-писаному, в споре социал-демократии с "новым религиозным сознанием". Древний вечный спор богочеловечества с человекобожеством.
"Идет ветер к югу и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои".
Сейчас трудно решить, что происходит: кружится ли пустынный ветер, расходится ли зыбь от брошенного в воду камня, или восходит, взлетает от земли к небу какая-то спираль - исполинская витая лестница Вавилонской башни?
"Социалистическая Вавилонская башня - это, действительно, воплощение современного атеизма", - соглашается Базаров с Достоевским а если так, то необходимая религиозная предпосылка социализма есть атеизм.
Но для того чтобы утвердить атеизм, "разрушить в человечестве идею о Боге", недостаточно одной критики чистого разума. Опровергнув онтологические доказательства бытия Божия, тем же ударом опровергает она и онтологические доказательства безбожия. Есть Бог, и нет Бога, теизм и атеизм - два одинаково произвольных утверждения, две одинаково недоказуемые веры. Мы не знаем, может ли человек установить в религиозном опыте какую-либо связь с нуменальным. Ignoramus, ignorabimus - вот единственный ответ разума на все вопросы веры. Не знаем и никогда не узнаем, не можем и не хотим знать, есть Бог или нет.
Атеизм, в таком чистом виде, критический атеизм - безответен перед всяким религиозным утверждением. Это не отрицательный полюс положительного электричества, а лишь дурной проводник - стекло. Критический атеизм - пустое место в религии; не отрицание Бога, а лишь отсутствие вопроса о Боге.
Необходимая предпосылка социал-демократии как религии - атеизм не критический, а догматический; не критическое отрицание вопроса о Боге, а догматическое утверждение, что Бога нет; вера в небытие Божие, по степени мистики, совершенно равная вере в Бога. Догматический атеизм есть обратный теизм - антитеизм, или, как выражается Бакунин, "антитеологизм". "Если есть Бог, то человек - раб". Но мы верим, что человек свободен, - следовательно, мы должны верить, что Бога нет. "Я верую, что Бога нет!" - могли бы воскликнуть Базаров, Луначарский, Горький вместе с героем Достоевского.
Это поняли общие враги нового религиозного сознания и социал-демократии как религии. Вот почему объединяют они оба течения, если не по качеству, то по количеству мистики. "Теперь и безбожники, наши русские социалисты, сочиняют религии", - замечает Галич и очень ядовито, но справедливо называет социал-демократию Луначарского "богословием". А Струве "материализацию Царства Божиего", как у "богостроителей", так и у "богоискателей", считает одинаково "скверным апокалипсическим анекдотом".
"Я видел всесильный и бессмертный народ… и я молился: Ты еси Бог, да не будет миру бози инии разве Тебе, ибо Ты еси един Бог, творяй чудеса. Тако верую и исповедую" ("Исповедь" Горького).
Это ли не вера? Это ли не мистика?
Нет, успокаивает Базаров, "тут нет мистицизма", тут дело не в деле, а в словах.
Слово, "термин богостроительство, конечно, неудачен; лучше было бы не давать даже малейшего, даже внешнего повода к недоразумениям". Итак, утверждать, что Бог есть, когда Бога нет, называть не сущее сущим - только малейший, только внешний повод к недоразумениям? Не значит ли это: нам до такой степени наплевать на Бога, что мы употребляем его на затычку, за неимением более удачного слова - от слова-де не станется?
"Горький, - объясняет Базаров, - писал не трактат, а повесть, и вполне понятно, что герой его употребляет для обозначения атеистических ценностей то же самое имя, каким он с детства привык обозначать вообще высшие ценности". Не значит ли это: употребление имени Божиего - дурная детская привычка?
Но ведь вот Луначарский пишет не повесть, а трактат, целое "богословие". Почему же и у него та же дурная привычка?
"Человек человеку Бог. Ищешь Бога? Бог есть человечество", - богословствует Луначарский.
Если Бог есть ничего, то "человечество есть Бог", - значит: человечество есть ничто; а следовательно, и социал-демократия как религия, основанная на идее человечества как Бога, есть ничто; и богостроительство - строительство из ничего.
Но ведь это самоистребление или, во всяком случае, нечто гораздо худшее, чем дурная детская привычка; это сознательно нечистая игра не словами, а ценностями, фальшивый вексель, "мошенничество", как выражается черт Ивана Карамазова: "если захотел мошенничать, зачем бы еще, кажется, санкция истины", - зачем санкция имени Божиего?
Пусть такие умные люди, как Луначарский, Базаров, Горький, знают, что от слова не станется, и готовы проливать из-за слова "Бог" только чернильные реки. Но ведь народ, неискушенный в этой игре, может поверить, что Бог действительно есть или что Бога действительно нет. И тогда от слова станется; тогда вновь, как это столько раз бывало в истории, потекут уже не чернильные, а кровавые реки. И поймут игроки, что игра с Богом в народе, особенно в русском народе, игра с огнем в пороховом погребе - безбожная, бесчеловечная игра.
Если остановить внимание на внешности, то, пожалуй, действительно надо будет признать, что "богословие" Луначарского отзывается литературщиной. Беда в том, что теперь "мода на Бога", а Луначарский - модник. В начале XIX века был щегольский цвет "мертвой блохи" - puce morte; в начале XX века - цвет "мертвого Бога"; и кажется иногда, что Луначарскому все равно, какая мода.
Но я не хочу останавливаться на литературной внешности и не могу на основании одной этой внешности заподозрить Луначарского, а тем более Горького, в таком невинном ребячестве или преступном обмане, как богостроительство из ничего.
Это не обман, а самообман. И сам Горький с Луначарским это уже почти сознают.
"Ты, Мишка, нахватался церковных мыслей, как огурцов с чужого огорода наворовал, и смущаешь людей. Коли говорить, что рабочий народ вызван жизнь обновлять, - обновляй и не подбирай то, что попами до дыр заношено, да и брошено".
На воре шапка горит. В самом деле молитва, тайна, чудо, святость, бес, Бог - все эти религиозные слова в кавычках, все это "богословие" бедного Мишки - не что иное, как огурцы с христианского огорода. И напрасно Луначарский хватается за негорящую шапку: огурцы, мол, выросли на диком поле. "Но попами создано понятие Бога". Если не попами, то кем? Человечеством? Но тогда почему этот естественно родившийся и выросший в человечестве Бог менее реален, чем тот будущий, искусственно выращенный в литературной склянке гомункул или механически построенный автомат?
Кем бы, впрочем, ни было создано понятие Бог, главное то, что старого Бога нет, а новый "Бог - коллективное человечество" - есть или будет. Для Базарова Бога нет, не было и не будет; для Луначарского и Горького - нет, не было, но будет. Между этими двумя утверждениями - пропасть; пусть пока лишь словесная, зеркальная, но это - зеркало глубоких вод, в которых бедному Мишке не найти брода.
Да и так ли уж уверен Луначарский, что старого Бога нет?
"Миродержатель, Демиург - почти бес… Куда деваться? Поднять кулак к небу и укусить его в отчаянии? Ты преступишь подлую заповедь… А дальше? Он пригнет тебя к земле и заставит целовать палку, которой будет сокрушать твои ребра. Ты в бешенстве начнешь громоздить горы на горы, строить башню, столп до его проклятого жилища, а он молнией разобьет твою работу или коварно бросит раздор между людьми. Куда бежать?"
Если богохульства эти не модная дешевка цвета "мертвой блохи" или "мертвого Бога", если в них есть какая-нибудь жизненная правда, то кажущееся отрицание тут подлинное утверждение, превращение старого Бога в нового беса, а может быть, и старого беса в нового Бога. Зеркало не уничтожает, а только искажает, перевертывает лицо.
Бог против Бога, религия против религии. Человекобожество против богочеловечества - вот зеркальная или действительная глубина спора.
Во всяком случае, позитивные твердыни сданы, и напрасно хочет Базаров вернуться в них.
Социал-демократия запуталась в сетях мистики, пусть пока лишь одним коготком: коготок увяз - всей птичке пропасть.