Девушка, не знавшая, что Габриэль наблюдает за ней, вынула зеркальце, посмотрела на свое отражение и улыбнулась. "Потом улыбка стала естественной. Девушка даже слегка покраснела и, глядя на себя в зеркало, еще больше залилась краской". Так оригинал и его отражение развлекаются друг другом и с каждым новым витком этого замкнутого на себя, взаимного разглядывания наделяют друг друга все большим очарованием. Эта потребность красоты в зеркале очень важна в романе Харди, да и не только в нем. Она важна в общем смысле, указывая нам, что у красоты есть потребность в зрителе. Она не имеет самостоятельного существования, она нуждается в публике, в смотрящих глазах, которые ею восхищаются, - даже если это глаза самой обладательницы красоты, глядящие в зеркало.
В "Заколдованном городе" Иошуа Бар-Йосеф пишет по этому поводу прекрасные слова. Он говорит там о красоте Сары, жены раввина из Овруча, которая живет в ультраортодоксальном районе Цфата среди людей, для которых "миловидность обманчива, а красота суетна", которые в лучшем случае слепы к красоте, а в худшем - страшатся ее:
Сара не знала, что она красива. Никто никогда не говорил ей, что у нее большие сияющие глаза, удивительно симпатичное лицо, зубы маленькие и точеные, как жемчужины, а походка, как у принцессы. Но заключенное в каждой красивой женщине желание находиться в обществе многих и новых людей подсознательно горело в ней и причиняло горе. Была здесь какая-то боль от напрасно уходящей красоты.
Батшеба Эвердин смотрела в стеклянное зеркало, как Нарцисс, Иосиф и нимфа Салмакида смотрели в зеркало водной глади. Не для того, чтобы приукраситься или причесаться и этим улучшить свою красоту, а чтобы увидеть ее и получить очередное подтверждение ее существования. Совсем как они Батшеба Эвердин
…не поправила на себе шляпу, не пригладила волосы, не провела рукой по лицу и не сделала ни одного жеста, который позволил бы догадаться, почему, собственно, ей понадобилось смотреться в зеркало. Она просто созерцала себя, как достойное произведение природы.
Здесь Томас Харди начинает - и будет продолжать это на протяжении всей книги - разворачивать веер красоты своей героини. Медленно-медленно проступает она перед нашими глазами. Вначале нам говорят лишь о красоте ее улыбки, чистоте кожи и темноте волос. Потом мы - вместе с Габриэлем - замечаем также ее рост и классическое соотношение между размерами головы и тела: "любому критику доставило бы несомненное удовольствие созерцать такое совершенство пропорций".
Харди замечает, что
…ценители красоты, изъездившие вдоль и поперек нашу страну, справедливо замечали, что у англичанок классическая красота лица редко соединяется с такой же совершенной фигурой; строгие точеные черты чаще бывают крупными и в большинстве случаев не соответствуют росту и сложению, а изящная пропорциональная фигурка обычно сочетается с неправильными чертами лица.
Будучи читателем-иностранцем, я не так ориентируюсь в женских достоинствах англичанок и не могу высказать авторитетное мнение по поводу этих категорических утверждений ученых знатоков, но у меня нет сомнений, что Томас Харди хорошо разбирался в своих соотечественницах и, похоже, что, готовясь к созданию своего произведения, исходил немало районов Англии и вглядывался в немалое число красивых англичанок, прежде чем написать приведенные выше слова.
Он продолжает далее обсуждать "совершенство пропорций" своей Батшебы, согласно которому размер головы должен составлять восьмую часть длины всего тела, и затем добавляет: "Округлые очертания стана позволяли предположить красивые плечи и грудь, но с тех пор, как она перестала быть ребенком, их никто не видел".
И поскольку "эта хорошенькая бойкая девушка скоро совсем пленила ум и сердце молодого фермера", Харди оказывает нам редкую милость и описывает ее во всех деталях:
Что-то неуловимое [было] в очертаниях ее полураскрытых алых губ, обнажавших ровный ряд верхних зубов, и в приподнятых уголках рта […] в глазах ее была какая-то мягкость, неизменная мягкость, и не будь они такие темные, может быть, взгляд ее казался бы слегка затуманенным; на самом же деле он был остро-пронизывающим, а это мягкое выражение делало его бесхитростно-чистым.
В дальнейшем Харди скажет о тех же черных газах прекрасную фразу: "Глаза ее потемнели и сверкали, как никогда". Действительно, есть женщины, чьи глаза излучают черный свет. Так же, кстати, описывал Томас Манн праматерь Сарру.
В отличие от Габриэля Оука, в душе которого эта красота вначале запечатлелась, начерталась в его сердце, а затем расширилась с помощью воображения ("А так как с некоторых пор душе его явно чего-то недоставало и нечем было заполнить пустоту, томившую ее, то вполне естественно, что сейчас, когда воображению его был предоставлен полный простор, он нарисовал ее себе ангелом красоты"), второй ухажер Батшебы, фермер Болдвуд смотрит на нее совсем другим взглядом:
Болдвуд смотрел на нее не украдкой, не критическим или оценивающим взглядом, нет, он уставился на нее, как на какое-то чудо, как жнец на поле глядит во все глаза на проносящийся мимо поезд, нечто настолько чуждое ему, что с трудом доступно его пониманию. Женщины для Болдвуда были не чем-то сосуществующим с ним в обязательном порядке вещей, а неким феноменом, отдаленным на громадное расстояние, вроде комет.
Итак, здесь есть красивая женщина, которая нуждается в зеркале, есть ухажер, который видит ее красоту, но не умеет понять ее и выразить в словах, и есть второй ухажер, который вообще не видит эту красоту, и только третий ухажер достаточно проницателен и опытен, чтобы стать для Батшебы идеальным зеркалом. Сержант Трой не только видит ее красоту, но и говорит Батшебе, что она красива: "Я сказал, что вы красивы, и повторю это и сейчас, потому что… ну, Боже ты мой, ведь это правда… я в жизни своей не видывал женщины красивей". И в ней самой, в душе Батшебы, "возмущение тем, что она слышит, боролось […] с неудержимым желанием слушать еще и еще".
Сейчас мы понимаем, почему Томас Харди в момент нашей первой встречи в Батшебой дал ей в руки зеркальце: чтобы сказать нам, что эта девушка нуждается в зеркале. В зеркале стеклянном, а еще лучше - в человеческом, в мужчине, в глазах которого ее красота сможет отразиться, а в словах - излучиться. Эта потребность отнюдь не предосудительна, но ее нужно заметить и опознать - как в литературных героинях, так и, если удастся, в реальных женщинах.
Болдвуд, как мы уже говорили, проиграл. Он оказался совершенно бесчувствен не только к красоте Батшебы, но также и к ее потребности в отражении. Харди говорит это совершенно однозначно: "Вот это-то и было роковым упущением со стороны Болдвуда - он ни разу не сказал ей, что она красива". Болдвуд ухаживает за ней, покупает подарки, делает ей предложение, и приходит, и надоедает, и просит, и давит, но при всем этом делает "роковую ошибку" - не говорит ей, что она красива.
Сержант Трой, в отличие от него, умеет быть зеркалом. В нем есть и умение отражать, и способность говорить комплименты. Этот человек отвратителен во всем, если не считать одной-единственной милосердной, человеческой искорки, которая появляется у него, когда умирает девушка, которую он обрюхатил и сделал несчастной, - но у него острое чутье. Он льстит Батшебе, говорит ей, как она красива, но при этом добавляет неожиданно: "Такая очаровательная женщина, как вы, мисс Эвердин, вряд ли создана на благо рода человеческого". В эту минуту его словами говорит ее создатель, сам Томас Харди, который в другом месте замечает, что "Батшеба отличалась скорее демонической, чем ангельской красотой".
Вот она снова выходит на поверхность - опасность, скрытая в красоте. Сама Батшеба вовсе не зла и не жестока. Ее демоничность не преднамеренна. Эта демоничность - не свойство ее характера, а следствие ее красоты. Но выражение Харди: "демоническая красота" - немедленно напоминают нам слова Набокова о Лолите как о "маленьком демоне" и, уж конечно, приводят на ум смерть, которую несут все эти женщины. И действительно, то, что сказал сержант Трой о "красоте, не созданной на благо рода человеческого", оказывается лишь слабым предвестием последующих событий. Придет время, и эта демоническая красота произведет свое разрушительное воздействие на нужных людей.
Только в одном случае определенный "демонизм" обнаруживается также в характере Батшебы: она посылает Болдвуду неподписанное письмо со словами "Marry me", то есть "Женись на мне", и, когда Болдвуд угадывает, кто автор письма, это, в сущности, становится первым шагом на пути к его саморазрушению. Но со стороны самой Батшебы отправка этого письма была не актом злобы, а просто шуткой, этаким розыгрышем, в котором куда больше игривости и легкомыслия, чем сатанизма. В этом озорстве, каким бы жестоким оно ни обернулось, не было серьезного злого умысла, и Батшеба не могла себе представить, к каким страшным последствиям оно приведет.
Я вспомнил об этом ее письме, когда на одном из футбольных матчей недавнего первенства мира увидел стоявшую на верхних рядах стадиона высокую и красивую американскую нимфу с огромным плакатом в руках: "Tony Meola, marry me!"
Тони Меола был вратарем сборной Соединенных Штатов, и эта девица написала свое предложение на плакате размером метр на полтора. Это было просто великолепно. Я испытал настоящее волнение - как по существу дела, так и потому что сразу же вспомнил Батшебу Эвердин. Иногда я думаю: интересно, что же произошло потом - если что-то вообще произошло - между Тони Меолой и этой девушкой? Я надеюсь, что не та трагедия, что с Болдвудом, не та страшная история, что кончилась убийством и гибелью.
Вторая красивая женщина - это вдова из "Грека Зорбы". Эта женщина представляет собой много большую угрозу и опасность, чем Батшеба Эвердин, но, на мой взгляд, она также сильнее волнует и привлекает. В одной из следующих экспедиций к литературным героиням, которые предложит мне волшебник Великий Перский, я, возможно, отправлюсь именно к ней, тем более что она живет неподалеку от Аталанты.
В отличие от идиллического первого появления Батшебы, первое появление вдовы очень драматично. Мужчины критской деревушки сидят в местной таверне, и вдруг "мимо кофейни быстро прошла женщина с подвернутой до колен черной юбкой и распущенными волосами".
Стремительность движения, голые ноги, телесная сила движения ощутимы в этих строках точно так же, как их ощущают мужчины в таверне. Поскольку мы уже упоминали мифологических нимф и поскольку Казандзакис был, по всей видимости, знатоком греческой мифологии, напомним здесь описание Венеры в мифе об Адонисе. "С голым коленом, подол подпоясав по стилю Дианы", - пишет Овидий, и этих слов достаточно, чтобы понять очарование, которое исходит от сильной и статной женщины, которая бежит, подвернув юбку до колен. Правда, Овидий в этом конкретном описании слегка насмехается над Венерой, но только представьте себе возможность соединения красоты Афродиты с нравом Артемиды.
"Мокрая одежда облепила ее, подчеркивая упругость волнующегося тела". Бег и ветер играют ее платьем и на мгновенье лепят им контуры ее фигуры. И если мне позволено будет выразить свое мнение по вопросам моды, платье всегда будет самым красивым одеянием женщины - красивее юбок и, уж конечно, брюк, - потому что платье намекает и отвечает, возвращается и спрашивает. Одеяние должно вести беседу с телом, которое находится в нем, и платье делает это лучше любой другой одежды.
""Что за дикий зверек?" - подумал я", - удивляется рассказчик "Грека Зорбы". "Дикий зверек" - это, таким образом, первое сравнение, который Казандзакис связывает со своей героиней. И действительно, впоследствии в ней проявится эта звериная хищность, и такие сравнения будут повторяться всякий раз, когда рассказчик будет встречать вдову. "В ее волнующей походке было… что-то от черной пантеры", - говорит он, когда она опять появляется перед ним в первое воскресенье нового года. А в другом месте он говорит о ней: "Будто за камышами я увидел тигрицу"; она "пожирает самцов". И запахи вокруг нее - тоже звериные: "Мне даже показалось, что воздух наполнился терпким запахом мускуса".
Вернемся к ней в ту минуту, когда она бегом пересекает деревенскую улицу перед таверной:
Женщина повернула на мгновение голову и бросила искрящийся взгляд в сторону кофейни.
- Богородица! - прошептал юноша с пушком вместо бороды, сидевший возле окна.
- Будь ты проклята, зажигалка! - прорычал Манолакас, сельский жандарм. - Жар, распаляемый тобой, ты не утруждаешься охладить.
Юноша у окна начал петь, сначала тихо, словно колеблясь, но постепенно голос его набирал силу:
От подушки вдовы исходит запах айвы.
Я уловил его и не могу уснуть теперь.
Не только деревенские мужчины, но и женщины страшатся вдовы и ненавидят ее. Одна из них даже кричит мужчинам: "Разве нет среди вас мужчины, чтобы перерезать ей горло, как паршивой овце".
В этой деревне красота вдовы, ее сексуальность и безмужнесть составляют источник напряжения и опасности. Но в то же время она выжигает след в сердце рассказчика. Запах цветущих апельсинов и лимонов, растущих в ее саду, все чаще возвращается к нему и в его рассказы. И действительно, этот запах - один из самых влекущих в природе, и каждый, кто живет в нашем районе Средиземноморья может оценить чуткость и щедрость Казандзакиса, который связал красоту именно с этим цветением.
Зорба снова и снова посылает рассказчика к вдове, но тот колеблется. Он борется с соблазном, но безуспешно:
С пристрастием нагромождал я один экзорцизм на другой, изгоняя из своего сознания некую фигуру под дождем, которая, покачивая бедрами, вновь и вновь проносилась предо мной во влажном воздухе в течение всех этих зимних ночей. […] Вдова вновь заставила бурлить мою кровь; она вопила, наподобие дикого зверя, властная и полная укора.
- Иди, иди ко мне! - взывала она. - Жизнь - это как вспышка молнии. Иди скорее, иди же, пока еще не слишком поздно!
Мне было хорошо известно, что это была Мара, дух Зла в обличье женщины с мощным задом. […] С того дня, когда я мог погибнуть, вдова частенько проплывала в раскаленной атмосфере моего одиночества и давала мне знак, сладострастно покачивая бедрами. Днем я еще был силен, мозг мой бодрствовал, и мне удавалось изгнать ее из своего сознания […] ночью же мое сознание складывало оружие, раскрывались потайные двери, и вдова беспрепятственно входила.
Дьявол в женском обличий - такой видит ее рассказчик. Тут воистину подходит слово "Лилит". Но Зорба, напротив, уподобляет вдову как раз Богородице, Марии. Он говорит рассказчику: "Сегодня вечером, в эту новогоднюю ночь, старина, поторопись же, сходи к ней до того, как она уйдет в церковь. В этот вечер родился Христос, хозяин, сотвори же чудо и ты, ты тоже".
Казандзакис в своих книгах вообще часто посмеивается над официальным греческим христианством, над священниками и монахами. Его Зорба продолжает говорить, и слова его ласкают наши уши:
Если бы Господь Бог следовал тем же путем, что и ты, хозяин, он бы никогда не навестил Деву Марию, и Христос никогда бы не родился. Если бы ты меня спросил, по какому пути идет Господь Бог, я бы тебе ответил: по тому, который ведет к Деве Марии, а Мария нынче - это вдова.
В конечном счете рассказчик все же отправляется в сад вдовы. Там он видит ее - она подрезает фруктовые деревья и поет:
В сумерках я видел, как светилась ее полуоткрытая грудь.
У меня перехватило дыхание. Это настоящий дикий зверек, - подумал я, - и она сама знает это. Какими несчастными созданиями, сумасбродными, нелепыми, становятся из-за нее мужчины! Похожая на самок насекомых - богомолов, кузнечиков, пауков, - она так же, как и они, пресыщенная и в то же время неутоленная, должно быть, на рассвете сжирает самцов.
Вдова почувствовала присутствие рассказчика и обернулась.
С быстротой молнии наши взгляды встретились. Мне показалось, что колени мои подгибаются - будто за камышами я увидел тигрицу.
- Кто там? - спросила она сдавленным голосом…
- Это я, - ответил я ей, - это я, открой мне!
Едва я произнес эти слова, как меня охватил страх. Я снова готов был бежать, но стыд удержал меня…
Она молча шагнула, медленно, осторожно вытянула шею, чуть прищурила глаза, чтобы лучше разглядеть, сделала еще шаг, вся настороже.
Вдруг лицо ее засветилось. Кончиком языка она провела по губам.
- Господин, это вы? - произнесла она нежным голосом. Она сделала еще шаг, сжавшись, готовая отскочить.
- Господин? - переспросила она глухо.
- Да.
- Входи!
Два человека умерли из-за красоты этой женщины. Первым был парень, который уподобил запах ее постели запаху айвы. Он покончил с собой из-за нее у подножья скалы. Второй была сама вдова.
Картина ее смерти - страшная картина, и каждый, кто читал эту книгу, хорошо помнит ее. Вдова вошла в церковь, и Манолакас, деревенский полицейский, выхватил нож, чтобы ее зарезать:
Вдова отпрыгнула влево и прижалась к огромному кипарису, стоявшему во дворе. В воздухе просвистел камень, попавший ей в голову и сорвавший косынку. Волосы ее рассыпались по плечам.
- Во имя Господа Бога! Из любви к Богу! - кричала она, прижимаясь изо всех сил к кипарису. Наверху, на площади, вытянувшись в нитку, девушки кусали свои белые платки и жадно вглядывались. Старики, повиснув на изгородях, пронзительно кричали:
- Убейте ее, ну! Убейте же ее!
Два парня бросились к ней, разорвав ее черную блузку, грудь, белая как снег, обнажилась. Из раны на голове текла кровь на ее лоб, щеки и шею.
Только Зорба, которому было тогда лет шестьдесят, пытался спасти ее. Он бросился на Манолакаса и сумел повалить его на землю. Но тогда вдову схватил дед покончившего с собой парня: "Он накрутил на руку ее длинные черные волосы и одним взмахом ножа отсек ей голову".
Дрожь охватывает, когда читаешь эту ужасную сцену. Никос Казандзакис действительно совершенно особый в своем роде писатель. Это писатель умный, чувственный и очень сильный. Пейзажи, запахи, еда, лица людей, их страдания и страсти - все очерчено у него сильными, широкими, горячими мазками. В другой его книге, "Свобода или смерть", тоже появляется красивая и опасная женщина - Амина, черкесская любовница турка Нури-бея, который был на дуэли ранен в пах, потерял мужскую силу и из-за этого покончил с собой. Быть может, самозабвенное служение женщине - это своего рода кастрация? Не стоит заходить так далеко. Бывает, что такое самозабвенное служение порождает совершенно противоположный результат - высокий творческий взлет.
Так или иначе, не только природа Греции, ее ароматы, люди и голоса населяют сердце Казандзакиса. Его питает вся греческая мифология, она оживает и дышит в нем, укрепляет его перо и указывает ему путь.