В отличие от Батшебы Эвердин, которая смотрит на себя в зеркало и краснеет, и в отличие от соблазнительной и разрушительной вдовы с Крита, знающей силу своей привлекательности, Ремедиос Прекрасная, подобно мифологическим нимфам, не знает, что она красива. Она бреет голову, потому что ей надоело причесываться, и, подобно нимфам, носит простую и грубую одежду, от которой требуется только удобство.
Но из-за своей красоты - и несмотря на свою непосредственность - Ремедиос тоже сеет смерть вокруг себя. Многие мужчины ищут ее близости, и все они умирают, как самцы мотыльков, которые разбиваются на оконной сетке в летние ночи.
Первый ее ухажер - богач, которого ее отказ превратил в нищего бродягу. В конечном счете он заснул на железнодорожных путях и был раздавлен поездом. Судьба нескольких следующих была не лучше. Один взобрался на крышу душевой, чтобы подсмотреть ее наготу. Черепица под ним подломилась, он упал на землю, ударился головой и умер.
Ремедиос, как уже сказано, не понимала скрытой в ней опасности, как не понимала, кстати, и общепринятых норм поведения.
Она дожила до двадцати лет, так и не научившись ни читать, ни писать, ни обращаться с приборами за столом, и бродила по дому нагая - ее природе были противны все виды условностей. Когда молодой офицер, начальник охраны, объяснился ей в любви, она отвергла его просто потому, что была удивлена его легкомыслием. "Ну и дурак, - сказала она Амаранте. - Говорит, что умирает из-за меня, что я - заворот кишок, что ли?"
Когда же офицера действительно нашли мертвым под ее окном, Ремедиос Прекрасная подтвердила свое первое впечатление: "Вот видите, - заметила она, - круглый дурак".
Кто хорошо понимал опасность, кроющуюся в красоте Ремедиос, так это ее прабабушка Урсула, "которую волнующая красота правнучки приводила в трепет". Она пыталась запретить ей выходить на улицу, а когда Ремедиос шла в церковь, требовала от нее покрывать лицо черной вуалью.
Как и вдова в "Греке Зорба", Ремедиос погибла из-за собственной красоты, но совершенно на иной манер. Красота отделила ее от людей еще при жизни, словно завернула в мертвенный саван, и ее последние дни - это уже время перехода в мир иной, этап постепенного, медленного замирания жизни, ведущий к ее полному исчезновению.
Так оно и шло до того самого мартовского дня, когда Фернанда, собираясь снять с веревки в саду простыни и сложить их, кликнула на подмогу всех женщин. Не успели они приступить к делу, как Амаранта заметила, что Ремедиос Прекрасная вдруг стала удивительно бледной, даже как будто прозрачной.
- Тебе плохо? - спросила она.
Ремедиос Прекрасная, державшая в руках другой конец простыни, ответила ей с улыбкой сострадания:
- Напротив, мне никогда еще не было так хорошо.
Едва только Ремедиос Прекрасная произнесла эти слова, как Фернанда почувствовала, что ласковый, напоенный сиянием ветер вырывает у нее из рук простыни, и увидела, как он расправил их в воздухе во всю ширину. Амаранта же ощутила таинственное колыхание кружев на своих юбках и в ту минуту, когда Ремедиос Прекрасная стала возноситься, вцепилась в свой конец простыни, чтобы не упасть. Одна лишь Урсула, почти совсем уже слепая, сохранила ясность духа и сумела опознать природу этого неодолимого ветра - она оставила простыни на милость его лучезарных струй и глядела, как Ремедиос Прекрасная машет ей рукой на прощание, окруженная ослепительно белым трепетанием поднимающихся вместе с ней простынь: вместе с ней они покинули слой воздуха, в котором летали жуки и цвели георгины, и пронеслись с нею через воздух, где уже не было четырех часов дня, и навсегда исчезли с нею в том дальнем воздухе, где ее не смогли бы догнать даже самые высоколетающие птицы памяти.
Я полагаю, что она умерла потому, что мир недостаточно велик, чтобы вместить подобную красоту. И действительно, ее смерть в описании Маркеса - это смерть не человеческая, а мифологическая, даже библейская, которой в Библии удостоились Енох в Книге Бытие и пророк Илия в 4-й Книге Царств. Можно было бы сказать: "Потому что ее забрал Бог".
"Красота, - говорит Томас Манн, - это волшебство пола, наглядность идеи пола". Эти слова сказаны не о красивой женщине, а об Иосифе, и они в той же мере верны и в отношении Тадзио, красивого близнеца Иосифа из "Смерти в Венеции". Оба они - красивые юноши, в которых есть что-то от красивой женщины, и в них тоже скрыта опасность, о которой мы говорим.
Два человека обречены увлечься этой красотой, и оба платят дорогой ценой за это увлечение: жена Потифара, возжелавшая близости с Иосифом, и Густав Ашенбах, попавший в сети очарования Тадзио. Оба они люди взрослые, уважаемые, и жизнь обоих была ясной и спокойной, пока не явилась эта женственно-юношеская красота и не потрясла их души.
Когда Томас Манн описывает страдания жены Потифара, обреченной жить в одном доме с красотой Иосифа, он использует историю, заимствованную из еврейского мидраша, и делает это весьма удачно.
Он рассказывает, что египетские аристократки насмехались над женой Потифара, которая увлеклась молодым ханаанским рабом и страдает из-за неразделенной страсти. Услышав их насмешки, жена Потифара пригласила их к себе на встречу, что-то вроде светского "файф-о-клок" на египетский манер, но вместо чая с молоком подала каждой из них тарелку с фруктами и острый нож. Когда женщины взяли ножи и начали очищать фрукты, жена Потифара велела Иосифу войти в комнату. Все женщины уставились на него, и, поскольку ножи в их руках продолжали свсе дело, все они поранились до крови.
Тогда жена Потифара сказала им:
Вы видели его лишь несколько мгновений… А я должна или вольна видеть его ежедневно и ежечасно - каково же мне в этой непрестанной беде? Ибо вы при виде его порезали себе только пальцы, а мне любовь к его красоте изрезала сердце, и я исхожу кровью!
Жена Потифара знала, что Иосиф "красивейший из детей человеческих", и я полагаю, что она обратила внимание и на женственные особенности его внешности, на сочетание в ней мягкости и силы. Но она не знает, что свое подлинное начало эта особенность берет в сходстве Иосифа с его матерью.
Это сходство - важнейшая составная часть красоты Иосифа, и отсюда берет также начало подлинная опасность, которая кроется в ней. Сходство с умершей матерью всякий раз напоминает о Рахили, и это не дает зажить семейным ранам. Именно это вызывает гнев братьев и пробуждает в них темные страсти. И в то же время это сходство настолько трогает и пугает Иакова, что он теряет голову в приступе любви и тоски.
Сходство Иосифа и Рахили - это замечательная литературная находка. Но это не находка Томаса Манна. Об этом говорится уже в упомянутом выше мидраше, который, в свою очередь, заимствовал эту идею из Библии, где и о Рахили, и о Иосифе сказано, что они были красивы станом и видом. Но Томас Манна детализирует это сходство, чтобы подчеркнуть его. Например, во время первой встречи Иакова с Рахилью она рассматривает новоявленного родственника, "и несколько толстоватые крылья ее носика, казалось, потешно надувались, а верхняя губа чуть нависала над нижней, самопроизвольно, без всякого напряженья мускулов, образуя с ней в уголках рта нечто в высшей степени милое - спокойную улыбку". Эти надутые "крылья носа" появляются впоследствии у Иосифа:
Например, ноздри его довольно короткого и очень прямого носа были слишком широки; но от этого крылья носа казались раздутыми, что придавало его лицу какое-то живое, взволнованное и неуловимо гордое выраженье.
С гениальной изобретательностью Томас Манн придумал, что полосатая рубашка, которую Иаков дал Иосифу, была рубашкой Рахили. И в трогательной сцене в "Иосифе и его братьях" отец сдается на мольбы сына и дает ему эту материнскую рубаху. Иосиф надел ее, и Иаков залился слезами:
Ослепительная эта одежда шла ему… она делала его настолько красивым и прекрасным, что красота его ставила даже в тупик и граничила в самом деле с божественной. Хуже всего было то, что его сходство с матерью, и в очертаниях лба и бровей, и в линиях рта, и во взгляде, никогда так разительно не бросалось в глаза, как благодаря этому одеянию, - в глаза Иакову, и они у него увлажнились слезами, и ему почудилось, что он видит Рахиль в Лавановой горнице, в день свершенья. Матерь-богиня стояла перед ним в образе мальчика и, улыбаясь, спросила: "Я надела платье свое, - не снять ли мне его снова?"
Даже если Иосиф не узнает парафразу из "Песни Песней", которая вложена здесь в его уста, он хорошо сознает свое большое сходство с матерью и свою способность возродить ее облик в сердце отца.
В другом месте он говорит Рувиму: "Для Иакова Рахиль живет в другой стати". Рувим, пришедший упрекнуть Иосифа в том, что тот посмел надеть полосатую рубашку матери, опешил от такого ответа.
Я и мать - одно целое, - сказал Иосиф. - Разве ты не знаешь, что наряд Мами принадлежит и сыну, что они носят его попеременно, один вместо другого? Назови меня, и ты назовешь ее. Назови то, что принадлежит ей, и ты назовешь то, что принадлежит мне. Так чье же покрывало?
Иными словами, Иосиф весьма искусно манипулирует этим сходством между собой и покойной матерью. Он вполне сознает тот факт, что это дает ему не только потрясающую красоту и привлекательность, но и преимущественный статус в борьбе сил внутри семьи. Но это сходство обернется кладом, который владелец хранит во зло самому себе, ибо оно, равно как и вся его женственность вообще, является источником ненависти братьев к Иосифу. И Томас Манн, как будто опасаясь, что мы не поймем амбивалентность этой ненависти, настаивает: "Ненависть братьев была, в сущности, не чем иным, как всеобщей влюбленностью с отрицательным знаком".
И действительно, это сложное сочетание любви-ненависти-насилия-вожделения получает ужасающее воплощение, когда приход Иосифа в долину Дофан завершается нападением братьев на него. Это нападение уподобляется здесь не только акту заклания агнца, но и акту насилия. Иными словами, здесь перед нами не только соперничество, но и сексуальный акт. Причиной трагедии, как и в случае Дафны, была красота. Описывая, как братья избивают Иосифа, рвут его рубашку и тащат к яме, автор не скрывает своего мнения:
Они порвали и сорвали его материнское платье, которое принадлежало и сыну… безжалостно оголили его, как оголяет любовь невесту в спальне, - такова была их ярость, - и познали его нагим, и его охватил смертельный стыд.
Вот снова - "красота это волшебство пола, наглядность идеи пола". Под полосатой рубашкой красоты скрываются тело и плоть, и здесь, в сексуальности красоты, - источник силы и дерзости той опасности, с которой она сопряжена в литературе.
Наше время кончается. Мы начали сегодня с высказывания Томаса Манна, что красота - это "идея величественной бесцветности", и кончаем ее низменными, постыдными, темными, кровоточащими ее сторонами, описанными тем же Томасом Манном.
О польском близнеце Иосифа, о Тадзио из "Смерти в Венеции", мы поговорим в следующей беседе, которая будет посвящена судьбе.
Беседа четвертая
Судьба слепая и судьба зрячая
Мои родители встретились из-за дождя. Это произошло в 1946 году. Мама приехала из своего мошава в Иерусалим на семинар мошавного движения. Однажды она шла по улице Яффо с парнем, который за ней тогда ухаживал. Начался сильный дождь, и парень сказал, что поблизости живет его двоюродный брат. Они побежали к нему, чтобы переждать ливень. И вот этот двоюродный брат вскоре и стал моим отцом. Дождь свел его с моей мамой.
Тот дождь долго еще продолжал идти в наших семейных историях. Родители любили рассказывать о нем, а нам нравилось о нем слушать. Но как-то раз, в конце одного такого рассказа, отец сказал что-то вроде: "Так что если бы не тот дождь, дорогие мои, мы с мамой никогда бы не встретились и вы бы не родились".
И пока мы с сестрой пытались переварить этот проблематичный и пугающий вариант нашей судьбы, он добавил еще одну возможность: "Или вы родились бы у других родителей, и тогда это были бы не вы".
Мы с сестрой были малыми детьми, и эти слова вызвали у нас некое головокружение, отнюдь не из приятных. Дети не любят разговоры о судьбе. Особенно такие разговоры, которые подрывают или запутывают их представления о том, кто они на самом деле и каково их место в жизни, не говоря уже о том, существуют ли они вообще. Они любят четкую и незыблемую действительность, в которой у них есть дом, семья и адрес с почтовым индексом, и они совсем не любят задаваться вопросом, преднамеренно или случайно пошел тот дождь, из-за которого они появились на свет.
Спустя многие годы мой отец написал стихотворение, которое называлось "Допустим, что":
Как важен случай. Встреться ты с другим,
А я с другой, все было бы иным.
И дочь моя была б, возможно, лучше,
А может, хуже - все решил бы случай.
…………………………………………………………..
Да, случай мог всю жизнь нам поменять,
Когда б в тот день ты не вошла со смехом,
Когда б душа не отозвалась эхом,
Когда б ты мокрый плащик не сняла
И влажную косу не расплела,
Когда над городом не грохотал бы гром,
Когда б тот день не кончился дождем.
Отец был очень секулярный человек. Я думаю, что даже более секулярным, чем я. Но при этом он чувствовал, что тот дождь пошел специально для него. Всем нам доставляет некое удовольствие думать, что весь мир вращается таким определенным образом и с такой определенной скоростью, что из-за этого ветер, тепло и вода объединяются так, чтобы в какой-то определенный момент пошел дождь, который сведет в одной и той же точке определенного мужчину и определенную женщину. Приятно думать, что те могучие силы, которые движут планеты по их орбитам, сотрясают земную кору, гонят ветры и вздымают валы морские, на мгновенье освобождаются от своих великих дел и проливают маленький местный дождик, чтобы свести меня с тобой.
Кроме того, каждый, кто испытал любовь, знает, что влюбленные нередко считают, будто они единственные на свете. Как Адам и Ева в раю, когда солнце вставало только ради них, и деревья расцветали только для них, и на всей земле не было ни единого человека, кроме них. И вообще, мне кажется, что и у неверующих людей есть свое ощущение близости к Богу и даже свое понимание того, что называется "провидением" или "промыслом Божьим". Можно начисто отрицать правило "Я Богу - Бог мне" и прочую бухгалтерскую расчетливость, которую организованная религия привнесла в отношения между человеком и Богом, - и при этом искать видящее око и направляющую руку.
Некоторые читатели приписывают и литературе некую божественность, и надо заметить, что далеко не все писатели спешат отрицать это. О себе самом я могу свидетельствовать, что я не вижу в писательстве ничего божественного. Слишком много черного и скучного труда вкладывается в каждую книгу, и я знаю, как мало похож этот труд на мгновенный и элегантный акт Божественного творения.
И однако же, в том маленьком и вымышленном мире, имя которому "роман", где писатель своей "рукою высокою" руководит всей жизнью своих героев, он тоже, подобно маленькому божку, "умерщвляет и оживляет, низводит в преисподнюю и возводит […] делает нищим и обогащает, унижает и возвышает". Правда, речь идет о вымышленных персонажах, но с их точки зрения - равно как и с точки зрения читателей, - именно писатель ответствен за ту таинственную сущность, имя которой "судьба".
Я полагаю, что как раз здесь коренится причина еще одного явления, с которым я сталкивался уже не раз. Читатели предъявляют к литературному сюжету куда более строгие требования, чем к сюжетам реальной жизни. В газетах мы по меньшей мере дважды в неделю читаем фантастические истории о какой-нибудь проститутке из Гамбурга, которая в разгар вечеринки по случаю своего дня рождения выпала из окна своей комнаты прямо на голову туриста из Австралии, и выяснилось, что это ее отец, которого она не видела уже двадцать лет. Мы читаем эти поразительные истории, пожимаем плечами и переходим дальше, к своим очередным делам. Но когда сюжет такого рода появляется в книге, немедленно возникает множество вполне справедливых вопросов: что это такое? как это может быть? почему это так, а не иначе?
Впрочем, другие, более обыденные сюжеты, о которых газеты вообще не пишут по причине их обыденности, появившись в книге, тоже могут вызывать у придирчивых читателей настойчивые вопросы: почему героиня умирает в конце? почему ее любимому не удалось жениться на ней? почему герой выбрал ту а не эту?
Эти вопросы отражают стремление найти логику они выражают тягу людей к жизни, в которой есть ясные причины и ясные следствия и все вызывает доверие. Есть здесь также трогательная просьба облегчить тяжелую ношу реальной действительности - той, которая ранит по-настоящему и движущие причины которой сокрыты от глаза и от понимания.
Но самая важная причина вопрошания читателей - чисто техническая: это само существование ящика, куда можно положить жалобы. Ибо в той ситуации, когда нами играет реальная судьба, которая развлекается и треплет нас в нашей подлинной жизни, нам некуда обратиться с жалобой. Но когда судьба действует в книге, такой адрес у нас есть, и этот адрес - почтовый ящик писателя.
Есть люди, которые испытали на себе всю горечь судьбы и, несмотря на отсутствие шансов на ответ, тем не менее обращаются к Богу, разворачивая перед Ним весь свиток своих недоумений и жалоб. Так поступают, например, Тевье-молочник у Шолом-Алейхема и Дон Камилло, простодушный итальянский священник из маленькой деревушки в долине реки По, созданный писателем Джиованнино Гварески. Тот, кто обладает столь же богатым воображением, как Дон Камилло, тоже может услышать ответ Иисуса Христа, но общий итог состоит в том, что конкретные вопросы задавали Богу многие люди, а конкретного ответа не получил никто.