***
Эмма Герштейн позвонила мне и сказала: "Саша! Я очень слаба", - на что я ей заметил: "Эмма Григорьевна! К девяносто восьми годам я тоже наверняка ослабну!"
У нее выходит книга в нашем издательстве: собрание литературоведческих статей. Труд всей жизни. Титанический. Название: "Память писателя". Это название придумала она. Книга в типографии, и вот она звонит узнать, как дела. "Какая "Память писателя"? - вдруг восклицает она. - Там же должно быть название "Заметы сердца"!
Вот такая у настоящего писателя память.
Когда я сказал о том К., он просто заныл: "А-а-а… и сердца горестных замет. Она с ума сошла. Это же Пушкин!"
Я ей так и сказал: "Это же Пушкин! Эмма Григорьевна, вы ведь "лермонтоведка", а не "пушкинистка" и не "маяковскофилка" - надо себя блюсти". - Она смеется.
***
3 сентября, не дожив до своего 48-летия, от отека легких скончался С. До этого он шесть лет болел. Сначала инсульт, потом инфаркт, и вот через столько лет мучений - смерть в постели, жена ушла год назад. Валера - моя юность. Однокашник. Он был самый младший в нашем классе, но большой, и его все время пытались заломать, возились. Потом вместе поехали на Север за назначением, жили в Мурманске у его сестры. Я встречал его несколько раз - он то в Гаджиево, то в Оленьей. Потом уволился, попал в Питер.
***
Портрет героя России адмирала М. Под Мурманском есть 41-й химический склад, битком набитый оборудованием. Командует там начхим СФ. До недавнего времени это был Коля Видасов - честный парень из села, который очень хотел получить адмирала, благо что должность - начхим СФ - адмиральская.
Не дали Коле адмирала. Когда к нему при своем вступлении в должность приехал знакомиться герой России адмирал М., то первое, что он сказал Коле: "Тут можно что-нибудь продать?" - "Продать - это без меня товарищ адмирал", - сказал ему Коля. Так что адмирал ему с тех пор не светил, а потом и вовсе уволили в запас, потому что адмирал М. недавно Колю оскорбил, и тот сразу рапорт об увольнении подал.
"Саня, - говорил мне вчера честнейший Видасов, - что-то происходит с Россией и с ее героями. Чтоб адмирала сейчас получить, надо быть подлее подлого".
Это тот М., что говорил корреспондентам: "Честь имею".
Мда, даже не знаю что сказать…
***
Об интервью.
Не люблю скучных. Только сядут - начинается: расскажите о своем рождении. Тогда я говорю, что вообще не рождался. "Как?!". А так: все же видимость только одна и никто не доказал еще, что то, что мы видим происходит в действительности, а не является ловкой кажимостью с воспроизведением вкуса, запаха, звука и теплоты, упругости при соприкосновении, приличествующих моменту.
Или говорю: помню само рождение. Темный тоннель - и я двигаюсь по нему к свету и голосам, остальное - я придумал.
***
С американцами - ужас.
Где было их ЦРУ - аллах ведает. Всем послал соболезнования. После бомбежек Сербии я как-то в сердцах сказал: "Америка получит такое, что на своей шкуре почувствует, что такое бомбежка". Не думал что сбудется. Теперь обронил: "Арабскому миру - конец". Неужели тоже не зря сболтнул?
***
Самое страшное для меня - когда человека унижают. Очень хочу дожить до того момента, когда в России начнут ценить человеческое достоинство и ум.
Про то, что я честь чью-то позорю, так это ж у нас разные чести. Некоторые любят повторять где попало: "Честь имею". Вот, например, адмирал М. - чуть его где застанут корреспонденты, он им: "Честь имею!" - сам слышал. А мои друзья даже обсуждали этот вопрос: всех интересовало, чью он честь имеет. Решили, что тех, кто ему ее отдает: они отдают, а он ее имеет.
***
Маленькие характеристики представителей генералитета.
Первый представитель:
Воевал в первую чеченскую войну. Не жалеет людей: ни своих, ни чужих. Легко пошлет солдат на смерть, если это поможет карьере. Был замечен в мародерстве. Уточним: кроме ковров, каждый зажиточный чеченец любил в прихожей, где все обувь снимают, иметь всякую аппаратуру - факсы, ксероксы, телевизоры, телефоны, холодильники. Просто детская страсть к собирательству, поскольку подключить все это хозяйство из-за отсутствия электричества не представляется возможным. И вот идет грузовик, битком набитый такими трофеями. Так вот, этот орел, одетый в длинное до пят кожаное пальто с чужого плеча, останавливает этот грузовик и губной помадой (тут где-то сейчас же подобрал) помечает для себя телевизор и холодильник.
Второй представитель:
В первую чеченскую за деньги предоставлял коридоры для выхода басаевских бандитов. За деньги не разрушал дома в деревнях. Ради карьеры не жалел солдат. Когда поступал в Академию, приказал взять высоту, не считаясь с потерями. Командиры говорили: "Не понимаем, зачем мы ее берем. Людей теряем. Окружить, и через сутки они сами слезут".
Теперь о Трошеве. Несмотря на то, что он написал книгу "Моя война", все сходятся на том, что он хороший мужик и никогда не допускал бессмысленных потерь среди солдат и населения.
***
В субботу показывали то, что осталось от "Курска". Комментировал генеральный прокурор, с трудом одетый в новенькую подводницкую канадку. Значит, прокуроры у нас теперь журналистами работают для пущей убедительности. Может, скоро в стране и не останется настоящих журналистов, а будут одни прокуроры?
Зачем же он, все-таки, перед камерой вылез? Вслушиваюсь в косноязычную речь и жду. Должен сказать. А-а-а… вот: "ужасная сила… эта сила… смяла… за девять часов вода наполнила всю лодку… спасти людей однозначно нельзя было…"
Вот из-за чего все эти переодевания на фоне танка. Вот из-за чего "Курск" поднимали. Его поднимали из-за этих слов. Значит, не стучали те двадцать три человека в течение нескольких суток. Это всем померещилось. И те, кто должен был спасать, не сбегали с места трагедии. Они сберегали. Они сберегали силы для настоящего спасательного броска. В течение недели. И государство не виновато во лжи, бездушии, бесчувственности, душевной черствости. Государство, которое чуть ли не из-под палки те же журналисты заставили сделать приличную мину при плохой игре, ни в чем не виновато.
Браво, господин У.! Только те двадцать три были одеты в водолазное белье и костюмы. Они со всей кормы стащили в один отсек все комплекты регенерации, а это, при той мешанине из сорванных с мест щитов, за девять часов не сделать. Они стучали трое суток, и признать это - смерть как не хочется. Даже говорить об этом не хочется.
Я вас прекрасно понимаю, господин У. Вы языком вчерашней домохозяйки пытаетесь рассказать подводникам о трагедии, не перепутав терминов. Это, безусловно, тяжелая государственная задача. Я вам сочувствую. Ведь сколько вам приходится глотать дерьма перед тем, как выдать на-гора что-то вкусненькое. Это сложно.
Ах, море, море! До сих пор не могу смотреть на него спокойно. Мне говорят: "Поехали, покатаемся на яхте!" - а я не могу. Для меня это не катание. Я там работал.
Теперь, оказывается, много работал. А тогда, по молодости, я так не считал.
Да, мы знали, что нас никто не спасет. Знали, что государство от нас откажется в любой миг. Знали, что награды получат не те. Знали.
Чего ж мы в море шли? Даже не знаю. Такие слова, как "Родине служить", мы никогда не произносили. Это все не наше. Для "дяди прокурора".
В те времена тоже были прокуроры, и "дядя прокурор" - это такая их кличка. Они появлялись после пожаров, столкновений, взрывов, утоплений и прочих уменьшений боевой готовности государства и спрашивали по всей строгости.
Еще бы, ведь мы ее понижали - эту боеготовность - своими неграмотными действиями. Так почему бы не спросить "по всей строгости".
На пятьдесят шестые сутки похода начинаются "глюки": кажется все что-то. Кажется, что говорили о чем-то. Кажется, что какое-то событие уже происходило. Кажется, что тебя обидел вот этот человек напротив, которого ты каждый день видишь на завтраке.
И внимание рассеивается. Не замечаешь очевидные вещи. Поэтому многие аварии происходили в конце автономки. После этой цифры - 56 суток.
"Акулы" пытались загнать на 120 суток. Только с ними пошли медики для исследования. Брали у всего экипажа пробы крови. Выяснили, что на 120 сутки кровь может необратимо поменять свой состав, и "Акулам" оставили автономность 90 суток.
Вот такие дела, господин У.
***
Был у Эммы Григорьевны Герштейн. "Как вы себя чувствуете?" - говорил я ей, а она мне: "На такие вопросы я не отвечаю".
"Эмма Григорьевна! - говорил я. - Чувство юмора покидает нас последним. У вас оно есть, так что не все потеряно".
Она знала Ахматову, Льва Гумилева, Надежду Мандельштам, Осипа Эмильевича. И все они считали, что Эмма должна бежать к ним по первому зову, хватать и прятать их рукописи, как надо отвечать на допросах, ехать к ним в ссылку, разбирать их тексты, перепечатывать их, опять хранить, опять бежать, ехать, и все это по первому зову. А они будут врать и себе и окружающим, и все будут принимать их условия игры, и в первую очередь Эмма.
Ее никогда не воспринимали всерьез, с ее мнением не считались. Ее вообще не спрашивали, есть ли оно у нее. Она воспринималась этим кругом как необходимая бессловесность. Что-то вроде шкафа, перед которым можно бегать голышом или закатывать истерики.
А шкаф-то оказался умнее. И еще он всех пережил.
Она говорила: "Пушкин вызвал Дантеса совершенно правильно".
Да, я читал ее "Память писателя". Я сказал ей, что она из литературоведения сделала детектив. Она была очень растрогана, но я не льстил, я так считаю.
Я считаю, что она достойна звания академика всех академий мира, что она делала открытия там, где ничего нельзя было открыть.
Я ей сказал, что ненависть Николая 1 к Лермонтову была зоологической, и она согласилась. Она мне сказала, что по ее мнению, Николай 1 покончил жизнь самоубийством, потому что поражение в Крымской войне воспринимал как крах его царствования.
Ей бы еще года два. И чтоб работалось. Она б такого понаписала.
***
…Не люблю писать про "Курск". Это сто раз сделают без меня. Но раз спрашиваете, конечно отвечу.
1. O костюмах я узнал от "рубиновцев". Источник надёжный не только потому, что они совсем не родственники флоту. Просто я этих людей знаю: не врут.
2. Ребята держались до 14-го. Западные СМИ выдавали информацию не только о том, что отстукивают "SOS". У них есть записи стуков. Говорят, там азбукой Морзе чуть ли не поэмы передавали, в то время как нам говорили, что это "технические стуки". По моим расчетам, воздуха у них (регенерации в том числе) хватило бы на 7 суток. Кстати, они еще и в водолазное белье были одеты.
3. От такой трагедии никто не застрахован. Гибель людей на флоте - не экзотика. Не берусь оценивать их героизм. Скорее всего, те, кто погиб сразу, действовали на автомате. Те, кто остался в корме - более осознанно. Их бросили - теперь это все более очевидно. Если б их бросили тихо, не на глазах у миллионов телезрителей, наверное, это была бы еще одна молчаливая трагедия (как с "К-8").
Шито-крыто, вдовам - медали, венки по воде. А так все узнали то, что я еще двадцать лет назад знал: государство от нас откажется в любую минуту.
Недавно узнал, почему "Петр Великий" прошел мимо. На борту были корреспонденты, освещающие ход учений, и они должны были сообщить, что учения закончены с высоким качеством. Источник этой информации сомнений не вызывает.
Помогла ли эта трагедия флоту? Однажды случилась Цусима. Русское общество вдруг обнаружило, что от былого величия ничего не осталось. Унизительно? Да. Но лучше правда. Потому что перед войной 1914 года у России уже был прекрасный флот.
О бардаке. Флот стареет, уходят люди. Те, кто остаются, не всегда замечательные специалисты. В наши времена человеку не доверили бы канаву копать, а тут глядишь - он уже адмирал. Мы больше плавали. Наверное, для специальной подготовки это хорошо.
"Растрезвонили мы эту трагедию?" - всегда лучше, когда люди учатся сопереживать. Неужели черствость предпочтительней?
"Улучшение морального духа народа и флота" - этого я никогда не понимал. Почему нужно улучшать? За всем этим "улучшением" всегда пряталось желание воспитать человека в готовности к ежедневной жертве. Я против подталкивания людей к смерти во имя любой идеи.
Прокуроров я действительно не люблю. Одно дело, когда человек борется за свою жизнь, за жизнь других людей, за корабль, и совсем другое - когда приходит "дядя" и начинает оценивать, так ли ты боролся, как тебе было приписано. Он приходит потом. Когда ты уже отборолся. Если б они остались в живых, тут бы прокуроры им долго кровь портили. На "Курске" кто-то сделал себе имя, кто-то деньги, кто-то книжку написал. Противно это все.
***
Вчера был в Военно-Морском музее. Не то чтобы я окончательно на голову заболел. Нет. Просто приехал хороший парень из Казани, и говорит: "Пойдем сфотографируемся в музее". - Мы и пошли. Там в одном зале висит тужурка главкома Горшкова с орденскими планками "младший брат Брежнева". Смотрел я на эту тужурку, рядом с которой мы сейчас же и сфотографировались, и думал о том, что почему-то под стеклом висят только тужурки, а вот брюки не висят, и есть во всем этом какой-то недокомплект.
Правда, если б висела тужурка и под ней брюки, то издали это все можно было за водолазный костюм принять. Да и потом, какие брюки в музей отдавать: те, рабочие, в которых ходил, не отдашь - они на жопе сильно лоснятся; правда, не вперед же жопой их выставляют, и все-таки неношеные как-то неудобно выставлять - вроде к хозяину они никакого отношения не имеют, даже им и не пахнут.
Вот какие мысли меня одолевали, когда я смотрел на застывшую под стеклом тужурку.
Чушь, по-моему.
***
Помню, было мне 40 лет. И вот как накатило на меня: жмет, давит, тоска, не могу, плохо. Устал. Устал от всего. Неимоверная тяжесть в членах. И наезды, накаты, прессуют. Так плохо, что подумал: конец. Потом думаю: чей конец, какой конец, который конец, и наконец - а каков-то конец, а, каков, подлец, конец, о-го-го, а не конец?! Тут же представил себе себя в момент настоящего счастья: вокруг солнце, море, я бегу к воде, и с разгону в нее, а она прохладная, и я уже погрузился, и плыву, плыву… до горизонта…
С тех пор чуть чего - бегом в детство за счастьем. А вернулся - вокруг чушь какая-то, недостойная нашего высокого внимания. Пыль. Тьфу! И протяжно: ХЕРРР-НЯЯЯЯ… прорвемся…
***
Вы - нормальный человек, если у Вас болит при слове "Курск". Когда все это случилось, я был на даче. Приехал - звонок по телефону и пьяный голос: "Накаркал?!" - это он про "72 метра". Там у меня в рассказе лодка тонет, и до поверхности - 72 метра. У "Курска" было 74. Подсчитали спасатели. А я еще ничего не знаю. "Телек включи!!!" - включил.
Он - этот пьяный - потом звонил и так же, не представляясь, извинялся: "Ты меня прости, Саня!" - да я уже простил.
Меня тут же потащили на радио: "Прокомментируйте", - а чего там комментировать: с экрана телевизора по всем каналам льется откровенное вранье. Обидно. И горько. Пусть бы самая отвратительная, но правда.
Правда. Я тогда сказал в прямом эфире: "В носу живых нет. Спасайте людей в корме. Их там 24 человека, судя по расписанию по тревоге. Их можно спасти, но время идет на часы".
"Время идет на часы", - и это не только потому, что они травятся угарным газом (от удара во всем отсеках сорвало с мест работающие электрощиты - куча коротких замыканий, локальных возгораний) - просто человек на это не рассчитан. Не рассчитывается он на подобное напряжение духовных и физических сил. Те, что сидят там и ждут смерти, сходят с ума.
Они сходили с ума. Об этом трудно писать. Все эти ребята годятся мне в сыновья. Даже их командир, Лячин, моложе моего младшего брата.
На лодках между собой немного другие отношения. У нас обращаются по имени-отчеству. И старпом, и командир - ко всем мичманам и офицерам.
К матросам - по именам и по фамилиям. А если называют твое звание и фамилию, значит, провинился. У нас пойдут спасать любого, будь то самый последний матрос-первогодок. При мне офицеры за матросами ныряли в ледяную воду и спасали. Не задумываясь. И чем меньше жизнь человеческую ценили всякие вышестоящие штабы, тем больше ценили ее мы.
И это нормально. И для нас и для штаба. Великого человеколюбия от штабных и в мои времена никто не ждал.
Но чтоб уйти, когда у тебя на глазах взорвался "Курск" - такого, извините, не было. В мои времена, во всяком случае. Были всякие аварии, катастрофы. Погибла "К-8". Ее тоже, в некотором роде, бросили. Но не так явно. "Петр Великий" с адмиралами на борту прошел мимо. А потом адмирал М. говорил журналистам: "Честь имею!" - надо же.
А адмирал П. на следующий же день после отставки попадает в Минатом на замечательную должность. Уверен: и остальные сироты устроятся великолепно.
Я им не судья. Но лучше б они официально не скорбели. Лучше б не выступали, не предъявляли свои эмоции. И тут даже не важны причины гибели - они для специалистов. Тут важно то, что от живых открещивались так, будто убирают свидетелей собственной нечистоплотности. А стуки? Западники записали все стуки и расшифровали их давно. Люди говорили, орали, кричали, они передавали всякий бред вперемежку с посланиями родственникам.