"Как спелые тыквы…"
Яков Колодинский - 6 лет.
Сейчас - учитель.
Живет в деревне Ревятичи Березовского района Брестской области.
…Таскали в сад под вишни подушки, одежду, подушки большие, нас за ними не видно, одни ноги торчат. Самолеты улетали, таскали все назад в хату. И так несколько раз на день. Это в начале войны, а потом уже не жалко было ничего, мать только нас, детей, соберет, остальное бросали.
Тот лень… Мне кажется, что я это знаю. А может быть, из рассказов отца. По-моему, я это помню.
Утро… Солнце, ласковое солнце. Уже коров выгнали. Мать будит меня, дает кружку теплого молока. Нам скоро идти в поле. Батька клепает косу.
- Володя, - стучит в окно сосед и зовет батьку.
Батька выходит на улицу.
- Тикаем… Немцы ходят со списком по деревне. Кто-то переписал всех активистов. Учительницу забрали…
Вдвоем они поползли огородами к лесу. Через какое-то время заходят к нам два немца и полицай.
- Где батька?
- Уехал на сенокос, - ответила мать.
Походили по хате, посмотрели, нас трогать не стали и вышли.
Утренняя синева еще дымкой стелется. Зябко. Смотрим с мамой из-за калитки: одного соседа на улицу вытолкали, вяжут ему руки, учительницу ведут… Связывают всем руки сзади и ставят по два человека. Я никогда не видел связанного человека. По мне мелкая дрожь пошла. Мать гонит: "Иди в хату. Надень пиджачок". Я в маечке стою, меня колотит, но я в хату не иду.
Наша хата стояла как раз посредине деревни. К ней всех сгоняли. Все быстро делалось. Связанные люди стояли, опустив головы. По списку пересчитали их и погнали за деревню. Было много деревенских мужчин и учительница.
Женщины и дети за ними побежали. Гнали их быстро, мы отстали. Добежали до последнего сарая, слышны выстрелы. Люди начинают падать, то упадет, то поднимется. Быстро их постреляли и садятся уезжать. Один немец с мотоциклом разворачивается и объезжает этих убитых людей. У него в руках что-то тяжелое… Или дубинка, или заводная ручка от мотоцикла… Он, не слезая с мотоцикла, на тихом ходу раскалывает всем головы… Другой немец хотел из пистолета достреливать, этот махнул головой, что не надо. Все поехали, а он не уехал, пока все головы не расколол. Они трещали, как спелые тыквы трещат. Я еще никогда не слышал, как трещат человеческие кости… Мне запомнилось, что они трещали, как спелые тыквы, когда отец их рубил топором, а я выбирал семечки.
Мне так стало страшно, что я бросил маму, бросил вех и куда-то побежал. Один. Спрятался не в хате, а почему-то в сарае, меня мать нашла. Я два дня заикался, не мог говорить.
На улицу боялся выйти. Через окно видел: один несет доску, второй топор, третья с ведром бежит. Тесали доски, запах свежевыструганных досок стоял в каждом дворе, потому что почти в каждом дворе стоял гроб. Меня от этого запаха потом долго тошнило.
В гробу лежали знакомые мне люди… Ни у кого не было головы… Вместо головы что-то в белом платочке… То, что руками собрали…
…Батька вернулся с двумя партизанами. Тихий вечер, коров пригнали. Надо ложиться спать, а мать нас собирает в дорогу. Надели костюмчики. У меня еще два брата было - одному четыре года, другому девять месяцев. Самый больной я. До кузницы я шел сам, там остановились, и батька оглянулся. Я тоже оглянулся. Деревня уже была похожа не на деревню, а на черный незнакомый лес.
У мамы на руках маленький, батька несет узлы и среднего брата. А я за ними не поспеваю. Молодой партизан говорит: "Дай ко мне на горб". В одной руке он нес пулемет, в другой - меня…
"Мы ели… парк"
Аня Грубина - 12 лет.
Сейчас - художник.
Живет в Минске.
…Девочка я ленинградская. В блокаду у нас умер папа. Спасла детей мама. До войны она была огонек. В сорок первом у нас родился Славик. Сколько это ему было, когда блокада началась? Шесть месяцев, вот-вот шесть месяцев. Она и этого крошку спасла, и нас троих. А папу мы потеряли. В Ленинграде у всех умирали папы, папы умирали скорее, а мамы оставались. Им, наверное, нельзя было умирать. На кого бы остались мы? А папы нас оставляли на мам.
Из Ленинграда нас вывезли на Урал, в город Карпинск. Вывезли всю нашу школу. В Карпинске мы сразу бросились в парк, мы не гуляли в парке, мы его ели. Особенно любили лиственницу, ее пушистые иголочки - это такая вкуснятина! У маленьких сосенок объедали молодые побеги, щипали травку. С блокады я знаю всю съедобную траву, в карпинском парке было много кислицы, так называемой заячьей капусты. Это сорок второй год, на Урале тоже голодно было. А в детдоме у нас только ленинградские дети, которых нельзя было накормить, нас долго не могли накормить.
Не помню, кто первый в детдоме увидел… немцев. Когда я увидела первого немца, то я уже знала, что это пленный, что работают они за городом на угольных копях. До сегодняшнего дня не понимаю, почему они прибегали к нашему детдому, именно к ленинградскому?
Когда я его увидела, он ничего не говорил. У нас только кончился обед, и я, видно, еще пахла обедом. он стоял возле меня, нюхал воздух, и у него непроизвольно двигалась челюсть, она как будто что-то жевала, а он пробовал держать ее руками. Останавливать. А она двигалась и двигалась. Я совершенно не могла видеть голодного человека. Не могла на него смотреть. У нас у всех это было как болезнь. Побежала и позвала девочек, у кого-то остался кусочек хлеба, мы отдали ему этот кусочек хлеба.
Он ничего не говорил, только благодарил.
- Данке шен… Данке шен…
Мы уже знали, когда они приходили, один или два человека. Выбегали с тем, у кого что находилось. Когда я дежурила на кухне. я оставляла им весь свой дневной кусочек хлеба; вечером выскребывала кастрюли. Все девочки что-нибудь им оставляли, а оставляли ли мальчишки, не помню. Мальчишки наши были постоянно голодные, им все время не хватало еды. Воспитательницы нас ругали, потому что и у девочек случались голодные обмороки, но мы тайком все равно оставляли еду для этих пленных.
В сорок третьем он уже к нам не приходили, в сорок третьем стало легче. Урал уже не так голодал. В детдоме был настоящий хлеб, давали вдоволь каши. Но я до сих пор не могу видеть голодного человека. Недавно в программе "Время" показывали голодных палестинских беженцев… Как они стоят в очереди, голодные, с мисочками… Я выбежала в другую комнату, со мной началась истерика.
Первый год в Карпинске мы не замечали природу, все, что было природой, вызывало у нас одно желание - попробовать: съедобное ли оно? И только через год я увидела, какая красивая уральская природа. Какие там дикие ели, высокие травы, целые леса черемухи. Какие там закаты! Я стала рисовать. Красок не было, рисовала карандашом. Рисовала открытки, мы посылали их своим родителям в Ленинград. Больше всего любила рисовать черемуху. Карпинск пах черемухой. Он, мне кажется, и сейчас так пахнет.
Уже который год преследует желание - съездить туда. Невероятно хочется увидеть: стоит ли наш детдом - здание было деревянное? Уцелел ли в новой жизни? Там уже трамвай пустили…
"Кто будет плакать, того будем стрелять…"
Вера Ждан - 14 лет.
Сейчас - доярка.
Живет в деревне Дубовляны Минского района.
…Нас взяли под автоматы и повели. Повели в лес на поляну. "Нет, крутит головой немец. - Не тут…" Повели дальше. Полицаи говорят: "Роскошь положить вас, партизанских бандитов, в таком красивом месте. Положим в грязи".
Выбрали самое низкое место, там всегда вода стояла. Дали отцу и брату лопаты копать яму. А нас с мамой под деревом поставили смотреть. Мы смотрели, как они выкопали яму, брат последний раз лопатой кинул: "Эх, Верка!.." Ему шестнадцать лет было.
Мы с мамой смотрели, как их расстреливали. Брат упал не в яму, а перегнулся от пули и вперед ступил, сел возле ямы. Сапогами спихнули его в яму, в грязь. И больше всего страшно было не то, что их постреляли, а то, что в липучую грязь положили. Поплакать нам не дали, погнали в деревню. А их даже песочком сверху не присыпали.
Два дня плакали мы с мамой тихо, дома. На третий день приходят тот же немец и два полицейских: "Собирайтесь хоронить своих бандитов". Мы пришли на то место, они в яме плавают, там колодец уже, а не могила. Лопаты мы свои взяли, прикапываем и плачем. А ни говорят: "Кто будет плакать, того будем стрелять. Улыбайтесь…" Они заставляли нас улыбаться. Я нагнусь, он подходит и в лицо заглядывает: улыбаюсь я или плачу?
Стоят… Все молодые мужчины, красивые… И такое приказывают… Великий страх обнял мое сердце, я уже не мертвых, я этих, живых, боялась. Молодых… С того времен боюсь молодых мужчин. Всю жизнь одна живу… Замуж не вышла…
"Золотые слова…"
Ира Мазур - 5 лет.
Сейчас - строитель.
Живет в Гродно.
…У одной девочки, у Леночки, одеяло было красное, а у меня коричневое. И когда летели немецкие самолеты, мы ложились на землю и накрывались одеялами. Снизу красным, а поверх моим, коричневым. Я девочкам говорила, что летчик. Сверху увидит коричневое и подумает - камень…
О маме в памяти осталось только, как боялась ее потерять. Я знала девочку, у которой мама погибла при бомбежке, она одна осталась. Она все время плакала. Моя мама брала ее на руки и успокаивала. Потом помню, как мы с чужой тетей хоронили в деревне маму. Мы ее мыли, она лежала худенькая, как девочка. Я ее не боялась, было жалко ее. Как обычно, пахли ее волосы и руки, куда ее ранило, не помню. Видно, ранка была пулевая, маленькая. Почему-то думала, что ранка у мамы от пули маленькая, на дороге один раз я видела маленькие пули. И еще удивлялась: как этими пулечками можно убить большого человека? Даже меня, я же в тысячу, в миллион раз ее больше. Почему-то мне запомнился этот миллион, мне казалось, что это очень и очень много, так много, что нельзя сосчитать.
Мама не сразу умерла. Она долго лежала на траве, открывала глаза:
- Ира, мне надо тебе рассказать…
- Мама, я не хочу…
Мне казалось, что, если она мне скажет то, что хочет, она умрет.
Когда мы маму помыли, она лежала в платочке, с большой косой. Девочка… Это уже сегодняшний мой взгляд на нее. Я уже старше ее в два раза, маме было двадцать пять лет. У меня сейчас дочка такая.
Что у меня осталось от детдома? Категоричный характер, я не умею быть мягкой, осторожной в словах, потому что я росла без мамы. В семье жалуются, что я не очень ласковая. Можно ли вырасти ласковой без мамы?
В детдоме мне хотелось иметь свою, личную чашечку. чтобы она была только моя. Всегда завидовала, что у людей остаются какие-то вещи с детства. А у меня их нет, ни о чем я не могу сказать: "Это у меня с детства". А так хочется сказать, иногда даже придумать.
Другие девочки влюблялись в наших воспитательниц, а я любила нянечек. Они больше были похожи на наших воображаемых мам. Воспитательницы были строгие и аккуратные, а нянечки вечно растрепанные, по-домашнему ворчливые, могли отшлепать нас, но совсем не больно. По-матерински. Они нас мыли, стирали в бане, мы могли вскарабкаться на них. Они дотрагивались до нашего голенького тела. А это только мама могла делать, вот я это понимала. ни нас кормили. своими способами лечили от насморка и вытирали слезы. Когда мы попадали к ним в руки, это был уже не детдом, а начинался дом.
Другие слышу, говорят: "Моя мать" или "Мой отец". Я не понимаю, как это - мать, отец? Будто это чужие люди. Только - мама или папа. А если бы они у меня были живы, я звала бы их: мамочка и папочка. Золотые это слова…
"Принесли ее по кусочку…"
Валя Змитрович - 11 лет.
Сейчас - рабочая.
Живет в Минске.
Вспоминать не хочу. Не хочется вспоминать, никогда не хочется.
Нас было семеро детей. До войны мама смеялась: "Сонейко светит, все дети вырастут", началась война - плакала: "Такой лихой час, детей в хате, что бобу…" Юзику - семнадцать лет, мне - одиннадцать, Ивану - девять, Нине - четыре года, Гале - три, Алику - два, Саше - пять месяцев… Дитя грудное, оно еще грудь сосало и плакало.
Тогда я не знала, это нам после войны люди рассказали, что родители наши были связаны с партизанами и с нашими военнопленными, которые работали на молочном заводе. Там работала и мамина сестра. Я одно помню. У нас сидели ночью какие-то мужчины, и, видимо, свет просвечивал, хотя окно было занавешено толстым одеялом, раздался выстрел - и прямо в окно. Мама схватил лампу и спрятала под стол.
…Мама что-то нам пекла из картошки, из картошки она могла сделать все, как сейчас говорят, сто блюд. К какому-то празднику готовились. Я помню, что в доме вкусно пахло. А отец косил у леса клевер. Немцы окружили дом и кричат: "Выходи!" Вышли мама и мы, трое детей. Маму начали бить, она кричит:
- Дети, идите в хату.
Ее поставили к стенке под окном, а в окне - мы.
- Где твой сын?
Мама отвечает:
- Торф копает.
- Поехали туда.
Они заталкивают маму в машину и сами садятся.
Галя выбежала из хаты и кричит, к маме просится. Бросили и ее к маме в машину. А мама кричит:
- Дети, идите в хату…
Прибежал с поля отец, видно, ему передали люди, взял какие-то документы и бегом за мамой. И тоже крикнул нам: "Дети, идите в хату". Как будто хата нас спасет или там есть мама. Ждали во дворе, к вечеру залезли кто на ворота, кто на яблони: не идут ли наши папа с мамой и сестра с братом? Увидели - бегут с другого конца деревни люди: "Дети, кидайте хату и бегите. Ваших родных уже нет. А за вами едут…"
По картофельной разборке поползли к болоту. Сидели там ночь, стало всходить солнце: что нам делать? Я вспомнила, что в колыбельке мы забыли маленькую. Пошли в деревню, забрали маленькую, она была живая, только посиневшая от крика. Брат Иван говорит: "Корми". Чем я буду ее кормить. У меня же грудей нет. А он испугался, что она умрет, и просит: "Попробуй…"
Заходит соседка:
- Детки, вас будут искать. Идите к тете…
А тетя наша жила в другой деревне. Мы говорим:
- Пойдем искать тетю, а вы скажите, где наши мама с папой и сестричка с братиком?
Она нам рассказал, что их расстреляли. Что лежат они под лесом:
- Но вам туда не надо, детки.
- Мы будем уходить из деревни и зайдем попрощаться.
- Не надо, детки, маму вам такую видеть…
Проводила она нас за деревню, а туда, где лежали наши родные, не пустила.
Через много лет я узнала, что маме выкололи глаза и вырвали волосы, отрезали грудь. На маленькую Галю, которая спряталась под елку и не отзывалась, напустили овчарок. Те принесли ее по кусочку. Мама еще была живая, мама все это видела…
После войны остались мы с сестричкой Ниной вдвоем. Нашла я ее у чужих людей, забрала к себе. Пришли в райисполком: "Дайте нам комнатку, мы будем жить вдвоем". Дали нам коридор в рабочем общежитии. Я работала на фабрике, Нина в школе училась. Никогда я ее по имени не назвала, всегда: "Сестричка". Она у меня одна. Правда, сестричка?..
"До сих пор помню, как я плакал…"
Алеша Кривошей - 4 года.
Сейчас - железнодорожник.
Живет в Витебске.
…У нас как раз вывелись цыплята. Желтенькие, ни катались по полу, шли ко мне на руки. Перед обстрелом бабушка собирала их в решето:
- Надо же война - и цыплята…
Я боялся, что цыплят убьют. До сих пор помню, как я плакал. Когда все бежали в погреб прятаться, меня нельзя было вынести из хаты, пока бабушка не возьмет с собой решето с цыплятами…
"Одна семейная фотография…"
Толя Червяков - 5 лет.
Сейчас - фотограф.
Живет в Минске.
Если что-то осталось в памяти, то как одна большая семейная фотография…
На переднем плане отец с винтовкой и в офицерской фуражке, он носил ее и зимой. Фуражка и винтовка вырисовываются отчетливей отцовского лица. Очень хотелось мальчишке иметь и то, и другое.
Рядом с отцом - мама. Саму маму тех лет не помню, больше запомнилось то, что она делала: постоянно стирала что-то белое, пахло лекарствами. Мама была медсестрой в партизанском отряде.
Где-то тут мы с маленьким братом. Он все время болеет. Вот его помню красного, все тельце покрыто коростой. Плачут с мамой ночью. Он от боли, мама от страха, что он умрет.
А дальше вижу, как к большой крестьянской хате, в которой мамин госпиталь, идут бабы с кружечками. В кружечках молоко. Молоко сливают в ведро, и мама купает в нем брата. Брат первую ночь не кричит, спит. А утром мама говорит отцу:
- Чем я отплачу людям?..
"Так я вам хоть булочки в карман насыплю"
Катя Заяц - 12 лет.
Сейчас - рабочая совхоза "Кличевский".
Живет в деревне Усакино Кличевского района Могилелвской области.
…Бабушка гонит нас от окон. Рассказывает маме:
- Нашли в жите старого Тодора с нашими ранеными солдатами. Принес им костюмы своих сынов, хотел переодеть. Тех постреляли в жите, а ему приказали выкопать яму возле порога своей хаты. Копает…
Старый Тодор - это наш сосед. Из окна видно, как выкопал он яму. Забрали лопату, что-то по-своему стали ему говорить. Старик не понимает, толкнули в яму и показали, чтобы стал на коленки… Выстрелили. Он только качнулся… Так и засыпали… На коленках… Яма высокая.
Всем стало страшно. Что это за люди? Возле порога убили человека и возле порога закопали. Первый день войны…
…Сожгли нашу деревню так, что одна земля осталась. У нас на огороде травы даже не осталось. Жили по милости - идем с сестричкой в чужие деревни, просим людей:
- Подарите что-нибудь…
Мама больная, мама ходить не могла. Мама стыдилась.
Придем в хату:
- Откуда вы, деточки?
- Из Ядреной Слободы… Нас спалили…
Давали: ячменя мисочку, хлеба кусочек, яйцо одно - что у кого было. Давали. Так уже спасибо людям, все давали.
Другой раз переступишь порог, бабы в голос плачут:
- Ой, детки, сколько ж вас! Утром прошло две пары…
Или:
- Только вышли от нас люди. Хлеба не осталось, так я вам хоть булочки в карманы насыплю.