Так из хаты не выпустят, чтобы с пустыми руками. Ну, хоть, ну, хоть лену по кулачку дадут. Насобираем за день снопик. Мама пряла сама, ткала. На болоте торфом красила, в черный цвет.
Вернулся с фронта отец. Начали ставить хату, на всю деревню осталось две коровы. Лес на коровах возили… На себе… Больше своего роста полено не осилишь, а если одинаковое с тобой - тянешь…
"Ма-ма мы-ла ра-му…"
Федя Трутько - 13 лет.
Сейчас - начальник отдела технического контроля известкового завода.
Живет в райцентре Береза Брестской области.
Мать перед войной тяжело заболела, лежала в Бресте в больнице. Немцы больных выгнали из больницы, тех, кто не мог ходить, куда-то увезли на автомашинах. Среди последних, рассказывали люди, была и моя мать. Ее судьба неизвестна. Расстреляли. Но где? Как? Когда? Я не узнал. никаких следов не оставлено.
Нас с сестрой и отцом война застала дома в Берез. Брат Володя учился в Брестском дорожно-техническом училище. Другой брат, Александр, окончил в Пинске краснофлотское училище, ныне речное, и там же работал мотористом на пароходе.
Отец наш - Степан Алексеевич Трутько - зампредседателя Березовского райисполкома. Ему был приказ - эвакуироваться с документами в Смоленск. Забежал домой:
- Федя, забирай сестру, и уходите к деду в Огородники…
Утром пришли мы на хутор к деду, а ночью постучал в окно Володя, два дня и две ночи шел из Бреста. В октябре появился на хуторе и Александр. Он рассказал, что пароход, на котором они шли к Днепропетровску, разбомбили. Кто уцелел, кто попал в плен. Немцы гнали их впереди, когда шли в наступление. Несколько человек бежало, среди них и Саша.
Мы обрадовались, когда к деду зашли партизаны.
- Сколько классов окончил? - спросил меня командир, когда нас привели к нему.
- Пять классов.
Услышал приказ:
- Оставить в семейном лагере.
В семейном лагере жили женщины и маленькие дети, а я уже был пионер. Это был мой главный козырь, что я уже пионер. Просился в боевой отряд. Не повезло, как я считал, когда услышал от партизан:
- Школу у нас открывают для таких, как ты.
Кругом война, а мы учились. Школу нашу называли "зеленой школой". Не было парт, классов, учебников, были только ученики и учителя. На всех один букварь, один учебник истории, один задачник по арифметике и один учебник грамматики. Без бумаги, мела, чернил и карандашей. Расчистили поляну, посыпали песком, и это была наша "школьная доска", на ней писали тонкими прутиками первоклассники. Партизаны приносили немецкие листовки, старые обои и газеты. Все это отдавали старшим классам. Даже школьный звонок где-то добыли. Ему радовались больше всего. Разве это настоящая школа, если не звенит звонок? Сделали нам красные галстуки.
- Во-озд-ух! - кричит дежурный.
Поляна пустеет. А потом снова толкутся на песке маленькие:
- Ма-ма мы-ла ра-му…
Из веточек и чурочек сделали большие стоячие счеты. Из дерева вырезали несколько комплектов азбуки. У нас даже уроки физкультуры были. Оборудовали спортивную площадку с перекладиной, беговой дорожкой, шестом и кругами для метания гранат. Гранаты я метал дальше всех. От обиды, наверное, что не берут в отряд.
Закончил шестой класс и твердо сказал, что в седьмой пойду после войны. Дали мне винтовку. Потом сам добыл бельгийский карабин, он был маленький и легкий…
"Он дал мне кубанку с красной ленточкой…"
Зоя Васильева - 12 лет.
Сейчас - инженер-патентовед.
Живет в Минске.
Какая я счастливая была до войны! Я поступила в хореографическую студию при нашем Театре оперы и балета. Студия экспериментальная, по всей республике выбирали самых талантливых детей. А мне написал рекомендательное письмо знаменитый московский режиссер Голейзовский. В тридцать восьмом году был парад физкультурников в Москве, и я на него попала, нас посылали от Минского Дворца пионеров. Выпустили синие и красные шары, шли в колонне. Голейзовский был главным режиссером этого парада, и он меня заметил.
Через год он приезжает в Минск, находит меня и пишет письмо Зинаиде Анатольевне Васильевой, народной артистке БССР… Это она организовала хореографическую студию. Несу письмо, очень хочется прочитать, что в нем написано, но я себе этого не разрешаю. Зинаида Анатольевна жила в гостинице "Европа", недалеко от консерватории. Поскольку я се делала тайно от родителей, то очень спешила, когда уходила из дома. Бегала по улице босиком, а тут только в сандалии залезла, не переодевалась. Надень я что-нибудь праздничное, мама бы спросила: "Куда ты?" А родители слушать не хотели ни о каком балете, были категорически против.
Отдала я Зинаиде Анатольевне письмо, она прочитала и говорит: "Раздевайся. Посмотрим руки, ножки". Я замерла в ужасе как это я сейчас сниму сандалии, когда у меня ноги грязные? У меня, видно, было такое выражение лица, что она все поняла. Дала мне полотенце, пододвинула стул к умывальнику…
В студию меня зачислили, из двадцать человек нас оставили только пять. Началась новая жизнь: классика, ритмика, музыка… Какая я была счастливая! Зинаида Анатольевна меня любила. А мы все любили ее, это был наш кумир, наш бог, никого в мире не было красивее ее. В сорок первом году я уже танцевала в балете "Соловей" Крошнера, была занята во втором акте в танце казачков. Мы показывали его на декаде белорусского искусства в Москве. Я еще танцевала маленького цыпленка в нашем студийном балете "Цыплята". Там была большая курица-мама, а я самый маленький цыпленок.
После декады в Москве нам наградили путевками в пионерский лагерь под Бобруйском. Там мы тоже танцевали своих "цыплят". А там в подарок пекли огромный торт. Его испекли и на двадцать второе июня…
В знак солидарности с Испанией мы носили пилоточки, мой любимый головной убор. Я его сразу надела, когда дети закричали: "Война!" По дороге в Минск потеряла пилоточку…
В Минске мама обняла меня на пороге, и мы побежали к станции. Под бомбежкой потерялись. Я не нашла маму с сестренкой, еду без них. Утром поезд остановился в Крупках и дальше не пошел. Люди заходят в деревенские хаты, а я стесняюсь, потому что без мамы, одна. Вечером все-таки зашла в один дом, попросила попить что-нибудь. Дали мне молока. Поднимаю глаза от кружки на стенку и вижу: стоит моя молодая мама под венцом. Как закричу: "Мама!" Дед со старухой стали меня расспрашивать: "Откуда ты? Кто такая?" Такое только в войну может случиться - я попала к своему двоюродному деду, брату папиного отца, которого никогда не видела. Конечно, он меня никуда не пустил.
В Минске я танцевала цыплят, а теперь мне надо было их сторожить, чтобы сороки не унесли. Цыплята - это ничего, а гусей я боялась. Я боялась всего, я даже петуха боялась. первое мужество я проявила, когда погнала пасти гусей. Гусак был умный, он понимал, что я его боюсь, шипел и норовил потянуть сзади за сарафанчик. Еще я очень боялась грозы. Приходилось хитрить перед моими новыми друзьями, которые с детства не боялись ни гусей, ни петуха. Если я видела, что по небу идет гроза, тут же что-нибудь придумывала и убегала в первый попавшийся дом. И не было страшнее звука, чем выстрел грома. А ведь я уже видела бомбежку…
Мне нравились деревенские люди, их доброта, все звали меня "дитяточко". Помню, что меня очень интересовала лошадь, нравилось ею править, дед разрешал. Она фыркнет, хвостиком помашет, а главное - она меня не слушала: дерну правой рукой, она знает, что сюда надо повернуть, если влево, то влево.
Просила деда:
- Отвези меня на лошади к маме.
- Кончится война, тогда отвезу.
Дед был хмурый, строгий.
Я устроила побег с чердака, за деревню меня проводила подружка.
На станции залезла в теплушку, оттуда выгнали. Залезла на какую-то машину, села с краю. Вспомнить страшно: садятся в машину немец с немкой, а я там, но они меня не тронули. В дороге стали задавать вопросы: где я училась? Сколько окончила классов?
Когда они узнали, что я училась еще и в балетной школе, не поверили. Тут же, в кузове, показала им своего цыпленка. А учила ли я иностранный язык? - спросили.
В пятом классе мы уже начали учить французский язык, все это еще было свежо в памяти. Немка что-то спросила у меня по-французски, я ей ответила. Они были поражены, что подобрали в деревне девочку, которая закончила пять классов. училась в балетной школе и даже ее учили французскому языку. Они не могли прийти в себя от этого открытия.
Не могу сейчас даже вспомнить то свое состояние. Осталось чувство оскорбления… От их глаз, о их слов… А это были, как я поняла, медики, образованные люди. Им внушили, что мы дикари.
…Вот сейчас я сама понять не могу: петуха боялась, а увидела партизан - в папахах, портупее, со звездочками и автоматами: "Дяденьки, я такая смелая". Но в партизанском отряде все мои мечты свели к тому, что я должна сидеть на кухне и чистить картошку. Вы представляете мой бунт в душе! Неделю отдежурила на кухне, прихожу у командиру отряда: "Хочу быть настоящим бойцом". Он дал мне кубанку с красной ленточкой, а я хотела сразу винтовку…
Сейчас, с расстояния лет, удивляюсь, какие мы были дети. А может, не дети?
Вернулась к маме с медалью "Партизан Отечественной войны" II степени. Пошла в школу и забыла обо всем, играла с девчонками в лапту, каталась на велосипеде. Один раз влетела на велосипеде в воронку от бомбы, поранилась, увидела кровь и не войну вспомнила, а свою балетную студию. Как я теперь буду танцевать? Приедет скоро Зинаида Анатольевна Васильева, а у меня разбитая коленка…
Только не пришлось мне учиться в балетной школе. Пошла работать на завод, надо было помогать маме. И так получилось: дочь моя учится в седьмом классе… а мама ее - в десятом…
"Разве мы - дети?.."
Гриша Третьяков - 13 лет.
Сейчас - шофер.
Живет в поселке Ждановичи Минского района.
Записался, что я с двадцать шестого, а не с двадцать восьмого года, чтобы взяли в ФЗО учиться на строителя. Два года себе прибавил. посмотрели, вроде не похож, но раз написано на бумаге, поверили. Срок обучения - шесть месяцев, а нас учили три месяца, выпустили досрочно. Собственно, как учили? Показали, как держать инструмент в руках - рубанок, топор, пилу, - и выпустили. После этого я попал на судоремонтный завод в город Весьегонск на Рыбинском водохранилище и проработал там всю войну. Придет пароход, его надо срочно отремонтировать, так дают только два часа поспать в сутки.
Ремонт в основном шел зимой, летом мы заготавливали на зиму доски. Сначала на нашу команду давали одного старика, а потом одни стали ездить сплавляли лес, плоты гоняли. Плоты делали небольшие, толщиной полметра и длиной метров шесть.
В пятнадцать лет мы уже чувствовали себя мужчинами. Один парень даже жениться хотел на такой же девчонке пятнадцатилетней. Им сказали: "Вы еще дети…" Разве мы - дети?..
"И стреляю вверх…"
Аня Павлова - 9 лет.
Сейчас - повар.
Живет в поселке Ждановичи Минского района.
…Они тащили меня в сарай. Мама бежала за ними и рвала на себе волосы. Она кричала: "Делайте со мной, что хотите, только не трогайте дитя". У меня еще было два младших брата, они тоже кричали…
Жили мы в деревне Меховая Орловской области. Оттуда нас пешком пригнали в Белоруссию. Гнали из концлагеря в концлагерь… Когда меня хотели забрать в Германию, мама подложила себе живот, а мне дала на руки меньшего братика. Я спаслась.
Ой! Душа будет сегодня весь день и всю ночь не на месте. Тронула, разворошила… Собаки рвали детей… А немцы хохотали… Сядем над разорванным дитяткой и ждем, когда сердце у него остановится… Снегом прикроем… Вот ему и могилка до весны…
…В сорок пятом послали маму строить в Ждановичах санаторий, так я после войны тут и осталась. Сорок лет в санатории работаю. Дадут мне винтовку, десять пленных немцев, и я их на работу веду. Первый раз привела, бабы обступили нас: кто с камнем, кто с лопатой, кто с веником. А я вокруг пленных бегаю с винтовкой и кричу: "Бабоньки! Не трогайте их… Бабоньки, я за них расписку дала… Стрелять буду…" И стреляю вверх… Бабы плачут, и я плачу. А они стоят…
"Дедушку похоронили под окном…"
Варя Вырко - 3 года.
Сейчас - рабочая.
Живет в Полоцке.
…Дедушку убили, мы похоронили его у себя под окном. На кладбище не дали похоронить, потому что он убил немца. К концу войны на том месте вырос подорожник. С тех пор я никогда не рву подорожник…
Есть мы хотели больше взрослых. Наверное, потому что мы росли. Чтобы хлеба казалось больше, крошили его и крошки ссыпали в карман, а потом целый день ели по крошке. В сорок пятом в детдоме нам каждому дали по спичечной коробке конфет. Горошек… Это было так много…
"В первый класс мама носила меня на руках…"
Инна Старовойтова - 7 лет.
Сейчас - агроном.
Живет в Могилеве.
…Мама поцеловала нас и ушла, мы остались в шалаше вчетвером: младшие - братик, двоюродные брат и сестра и я - самая большая, семь лет. Мы не в первый раз оставались одни и научились не плакать, вести себя тихо. Знали, что мама наша разведчица, ее послали на задание, а нам надо ее ждать. Из деревни мама нас недавно забрала, жили мы теперь с ней вместе в семейном партизанском лагере.
Сидим и слушаем: деревья шумят, женщины неподалеку стирают, детей своих ругают. Вдруг крик: "Немцы! Немцы!" Все стали выбегать из своих шалашей, звать детей, убегать дальше в лес. А куда мы побежим, одни, без мамы? А вдруг мама знает, что немцы идут в лагерь, и она бежит к нам. Так как я самая старшая, говорю: "Молчок всем. Здесь темно, и немцы нас не найдут".
Притаились мы, спрятались. Кто-то заглянул в шалаш и сказал по-русски:
- Кто есть, выходите!
Голос был спокойный, и мы вылезли из шалаша. Я увидела высокого человека в зеленой форме.
- У тебя папа есть? - спросил он у меня.
- Есть.
- А где он?
- Он далеко, на фронте, - выложила я.
Помню, что немец даже засмеялся.
- А мама твоя где? - задал он очередной вопрос.
- Мама с партизанами в разведку ушла…
Подошел другой немец, тот был в черном. Что-то они переговорили, и этот, черный, показал нам рукой, куда надо идти. Там стояли женщины с детьми, которые не успели убежать. Черный немец навел на нас пулемет, и мне стало страшно, я поняла, что он сейчас будет делать. Я не успела даже закричать и обнять маленьких…
Проснулась я от маминого плача. Да, мне казалось, что я спала. Приподнялась, вижу: мама копает ямку и плачет. Она стояла спиной ко мне, а у меня не было сил ее позвать, сил хватило только, чтобы смотреть на нее. Мама разогнулась передохнуть, повернула ко мне голову и как закричит: "Инночка!" Она кинулась ко мне. схватила на руки. В одной руке меня держит, а другой остальных ощупывает: вдруг кто еще живой? Нет, они были холодные.
Когда меня подлечили, мы с мамой насчитали у меня девять пулевых ран. Я училась считать: в одном плечике - две пули и в другом - две пули. Это будет четыре. В одной ножке две пули и в другой - две пули. Это будет уже восемь. и на шейке - ранка. Это будет уже девять.
В первый класс после войны мама носила меня на руках…
"А она кричала: "Это не моя дочь!..""
Фаина Люцко - 15 лет.
Сейчас - кинорабтник.
Живет в Минске.
…Не буду рассказывать… Не могу… Я не думала после всего жить… Я думала, что сойду с ума… Я каждый день вспоминаю, а рассказать?.. Я буду болеть, если расскажу…
Помню, что они черные все, черные… У них даже собаки были черные…
Мы жались к матерям… Они не всех убивали, не всю деревню. Они взяли тех, кто справа стоял, и разделили: детей - отдельно, родителей - отдельно. Мы думали, что они родителей будут расстреливать, а нас оставят. Там была моя мама… А я не хотела жить без мамы…Я просилась и кричала… Как-то меня к ней пропустили.
А она увидела и кричит:
- Это не моя дочь!
- Мамочка!
- Это не моя дочь! Это не моя дочь…
Вот это я запомнила. Глаза у нее не слез были полны, а крови. Полные глаза крови:
- Это не моя дочь!
Куда-то меня оттащили. И я видела, как сначала стреляли в детей. Стреляли и смотрели, как родители мучатся. Расстреляли двух моих сестер и двоих братьев. Когда убили детей, стали убивать родителей. Стояла женщина, держала на руках грудного ребеночка, он сосал водичку из бутылочки. Они выстрелили сначала в бутылочку, потом в ребенка, а потом только мать убили.
Я думала, что сойду с ума… Что я жить не останусь… Зачем меня мама спасла?..
"И стеночка растет…"
Виктор Лещинский - 6 лет.
Сейчас - директор энергетического техникума.
Живет в Минске.
Деревня называлась Коммуна. В центре деревни стоял длинный дом, на семей двадцать, - коммунарский дом. Это все, что я успел запомнить, когда за несколько дней до войны меня привезли к тете на лето. Жили мы в Быхове, а тетя - в этой деревне Коммуна под Быховом.
Говорят: "Война". Надо ехать к родителям. Тетя не пустила:
- Война кончится, тогда поедешь.
- А скоро война кончится?
- Конечно, скоро.
Через какое-то время приходят родители: "В Быхове немцы". Остались мы в деревне.
…Вот наплывает из памяти, как зимой зашли в хату партизаны. Я попросил винтовку. Это были мамины племянники, а мои двоюродные братья. Посмеялись и дали подержать винтовку в руках.
В хате все время пахло кожей. Отец шил партизанам сапоги. Я просил, чтобы и мне он сшил сапоги. Отец говорил, что, мол, подожди, у меня много работы, а я, помню, доказывал, что мне нужны маленькие сапоги, у меня нога маленькая. Он обещал…
Последнее воспоминание об отце, как его гонят по улице к большой машине… И бьют палкой по голове…
…Кончилась война, у нас ни отца, ни домам. Мне одиннадцать лет, я самый большой в семье. Еще двое - братик и сестра, те маленькие. Взяла мама ссуду, на те деньги две тысячи рублей, а сейчас это - двести. Купила старую хату, без крыши… Крыша была, но, если шел дождь, спрятаться было негде, везде текло. В одиннадцать лет я начал сам осаживать окна, перекрывать крышу соломой. Строил сарай. Как?..
Первое бревно закатил и положил сам, второе - мама помогла. А выше мы уже с ней одни поднять не можем. Делал я так: обтешу бревно на земле, зарублю угол и жду, когда будут женщины идти на работу в поле. Утром они разом вцепятся и одно бревно поднимут, я его подточу и опущу в угол. До вечера еще одно обтешу… Они идут вечером с работы, поднимут… И стеночка растет…