– Вику, вот какому, – ответила Скай, продолжая смотреть вслед Синди.
– Вик – это брат Синди? – удивился я.
Синди рассказывала мне, что у неё есть брат, но не упоминала о его сексуальных предпочтениях, да меня это и не интересовало, как и прочие возможные члены её семьи.
Скай повернула-таки ко мне голову и презрительно посмотрела на меня как на безнадёжного невежду. Но ответом она меня не удостоила, позволяя самому усваивать совершенно для неё очевидное.
А я пытался разобраться в спутанных, как волосы Скай, отношениях: так значит, Синди своего мужа-гомосека отдаёт своему такому же брату и тем самым сохраняет мужа, что называется, в семье. А от меня она избавляется, толкая в мужнину сестру. Что ж, я с удовольствием.
Я обнимаю Скай за талию, и она не противится. Я её целую, и она вяло шевелит языком, не закрывая глаз. Я предлагаю ей пойти к ней, и она молча выходит из дома, а я следом. Машины у неё нет, она живёт в двух шагах. У нас по-прежнему не получается разговора, о чём я не грущу, поскольку мы движемся к уединению.
Скай подвела меня к обшарпанному дому. Дверь была не заперта, потому что Скай пнула её ногой и она раскрылась. В коридоре был полумрак, в комнате сбоку горел свет и слышались голоса, запах стоял типично людской. Скай прошла мимо, а я последовал за ней. Она пнула ногой ещё одну дверь, и мы оказались в крохотной комнатке. В окно без занавесок светила полная луна и являла взору матрац на полу без подушки и без одеяла, с серой простынёй, дырявой в двух местах. Дверь не запиралась, замка в ней не было, доносились голоса из соседней комнаты.
Скай стащила с себя платье через голову, одним движением. Трусиков на ней не было, а отсутствие лифчика я заметил раньше. Ей было на вид лет двадцать пять, крохотная грудь, редкие волоски на лобке, впалый живот и видимые рёбра. Скай легла на матрац и повернулась на бок, свернувшись калачиком. Я подумал, не уйти ли, но потом решил не пропускать приключение. Скай лежала ко мне задом, возвышающимся над талией, и это отвергло последние мои сомнения. Я наклонился над ней и заглянул в лицо. Она лежала с открытыми глазами, уставившись в стенку. Осмелившись на грязноватое приключение, я всё-таки решил, что входить в неё опасно – видно, спит с кем и как попало. Я задумал воспользоваться её ртом, а чтобы у неё появилась инициатива, полизать клитор, не касаясь преддверия влагалища и губ. Я развернул её ногами к окну, перевернул на спину, встал над ней на колени и разбросил её ноги. Я раздвинул губы, и луна осветила клитор. Я оголил его от капюшона и лизнул головку, не касаясь окрестностей. Скай вздрогнула. Запах был, будто она не подмывалась дня три, но вполне терпимый и при возбуждении даже приятный. Я ткнулся хуем ей в рот, она тоже лизнула меня. Так мы обменивались любезностями. Стоило мне отвлечься, как она требовала прорезавшимся твёрдым голосом: "Ещё". Я кончил раньше её, и сразу мне стало ужасно от обстановки, в которой я оказался. Какого чёрта я здесь и с этим существом? Обычное чувство после оргазма, только усиленное обстоятельствами. Запах её стал мне нестерпимым. Я резко поднялся, оделся и бросился вон из этой клоаки. Пока я одевался, да и мне вдогонку, слышалось это требовательное "ещё".
Я вернулся на вечеринку, чтобы забрать сумку, с которой я пришёл. Все были уже изрядно пьяные.
Синди подошла ко мне:
– Скай, как я – с мужчинами не кончает. Мы можем только вместе кончить, по-женски. Где она?
– Там, – сказал я, не зная, как назвать то место, где осталась Скай.
– Я пойду к ней, – решительно сказала Синди, – проводи меня.
Обнявшиеся Форест и Вик ввалились в комнату:
– А, вот вы где! – И увидя нас, собравшихся уходить: – А вы куда это?
– Я иду заниматься любовью со Скай, – объявила Синди.
– Мы пойдём с тобой, – сказал Форест, и Вик подтвердил.
Мы вышли вместе на улицу, луна сверкала.
Синди висела у меня на руке. Когда мы подошли к дому, где я оставил Скай, я попрощался, а они трое ввалились в дом, где, видно, бывали не раз.
– Ты мне больше не нужен, – выкрикнула мне Синди, прежде чем исчезнуть в дверях.
"А ты – мне", – хотел я крикнуть в ответ, но сдержался. "Зачем повторяться?" – подумал я, шагая под луной к своей машине.
Свежесрезанные головы
Недавно были найдены документы, подтверждающие ходившие и ранее слухи о культе гильотинян. Приверженцы этого культа носили на шее изображение гильотины как символ страстотерпства и осеняли себя знамением, заключавшимся в резком движении правой руки сверху вниз, что должно было изображать падение гильотинного ножа.
Суть их веры заключалась в том, что они стремились к единению с Богом при жизни. Так как истинное единение с Богом происходит только в смерти или в любви, полагалось, что максимальное доступное прижизненное единение с Богом возможно осуществить, испытывая оргазм с партнёром, которого в этот момент лишают жизни. Человек, лишаемый жизни, вне сомнений, соединяется с Богом, а через умирающего, да ещё частично находясь в эти мгновения в его теле, да к тому же испытывая оргазм, тебе, продолжающему жить, гарантировано мгновение истинного просветления.
Французская революция послужила плодородной почвой для расцвета культа гильотинян. Под другим названием они существовали и в более давние времена. Например, в период инквизиции численность этой секты, хотя и держалась в строгом секрете, была равна двадцати семи тысячам пятистам семидесяти членам. И это в одной только Испании.
В основном гильотинянами были мужчины, но в редких случаях в их ряды принимались и женщины. Посвящение в этот культ происходило в форме торжественного обряда, носящего название "гильотищение". При гильотинировании череды осуждённых, – одного за другим, что было обычным в те жестокие времена, – фонтанирующую кровь направляли в сосуды. Их быстро относили в гильотинянский Храм, и там этой ещё тёплой кровью наполняли купель, в которую окунали с головой неофита, и потом ему на шею вешалась цепочка с миниатюрной гильотиной. Храм этот был замаскирован под христианский, но допускались туда только члены секты, которые показывали при входе гильотинку, висящую у них на шее.
Но пора описать в деталях сам священный акт, который являлся сутью этого отвратительного культа.
После вынесения Трибуналом смертного приговора группа осуждённых – за солидное вознаграждение, шедшее на нужды революции, – передавалась священнослужителям из гильотинян. Преступников везли в Храм. Там в дальних покоях была установлена гильотина, специально приспособленная для отправления их обряда. Преступника привязывали к двухколёсной тележке, где он находился в сидячем положении. Поэтому, когда его подвозили к гильотине, не приходилось применять силу, а только нужно было поставить тележку так, чтобы приговорённый к казни оказался стоящим на коленях с всё ещё привязанной тележкой, очутившейся теперь у него на спине. Осуждённого ставили у гильотины, привязывали к ней, а тележку отвязывали. Жертву, находящуюся под дамокловым мечом гильотины, обнажали, срезая одежду. Голова преступника была зажата, руки и ноги связаны, так что приговорённый к смерти не мог сопротивляться при подготовке к экзекуции. Священнослужитель-гильотинянин и его паства громко воздавали хвалу Всевышнему, тем самым заглушая крики, которые в отчаянии нередко издавали приговорённые, и назначенный проводить экзекуцию гильотинянин сбрасывал с себя одежду. Он вводил член в анус жертве, а если жертвой была женщина, то он был вправе выбрать влагалище, и начинал раскачиваться, держа в руке верёвку, которая приводила в движение нож гильотины. Когда палач чувствовал приближение оргазма, он дёргал за верёвку, и голова преступника отсекалась – в этот момент священные спазмы огромной силы проходили в анусе или влагалище жертвы, и в эти мгновения палач соединялся с Богом, извергаясь в обезглавленное тело жертвы.
Высшим нравственным достижением этого обряда, по мнению гильотинян, являлось то, что мгновение торжества правосудия и воздаяния за преступление являлось также и мгновением максимального единения гильотинянина с Богом. Таким образом, не нарушались ни людские законы, ни божественные. Великое наслаждение, заключавшееся в истинном познании Бога, достигалось не преступлением, но актом приведения в исполнение приговора суда.
Таков был обряд в своей первоначальной форме. Но потом среди гильотинян произошел раскол: часть продолжала придерживаться канонического исполнения обряда, а другая часть, реформаторы, хотела внести изменения в его отправления, следуя духу времени. После непродолжительной распри победили реформаторы, и обряд претерпел некоторые изменения или, вернее, дополнения. Необходимость внесения дополнений обосновывалась ростом числа членов этой секты, что вынуждало использовать преступника с большей эффективностью, ибо несмотря на обилие смертных приговоров, их всё-таки было недостаточно для удовлетворения стремления к единению с Богом всех гильотинян. Было решено допустить к исполнению ритуала второго гильотинянина. Он располагался со стороны головы казнимого и держал её за волосы или за уши. Когда голова отсекалась, он поворачивал голову к себе отрубленной стороной и насаживал открывшуюся трубку пищевода, в которой возникали спазмы, себе на член и двигал голову вверх и вниз, влево и вправо, покручивая по и против часовой стрелки, пока не изливался в рот голове. Этим часто пользовались женщины-гильотинянки – они присасывались к губам отрубленной головы, и когда семя священнослужителя извергалось в рот из горла, заглатывали его с фанатическим упоением. Многие из них также стремились достичь языком члена священнослужителя, часто вылезавшего из горла. Впрочем, и мужчины-гильотиняне не пренебрегали возможностью приобщиться к ритуалу таким способом, особенно если это была женская голова.
Нередко после обезглавливания мужское тело откликалось на такое событие прощальной эрекцией, и женщины-гильотинянки быстро переворачивали тело, отданное им гильотинянином, только что завершившим ритуал, чтобы сразу же перевязать член у основания верёвкой и насадиться на охладевающий орган. Эта последняя часть ритуала нередко затягивалась настолько, что мужчины, утомлённые зрелищем, покидали Храм, а женщины оставались с обезглавленными мужскими телами, пока не привозили новых осуждённых на смерть.
После свершения ритуала гильотиняне должны были раз в неделю предъявлять головы преступников членам Трибунала, чтобы те уверились, что приговоры приведены в исполнение. И поэтому по воскресеньям, а именно этот день был назначен Трибуналом как отчётный, можно было увидеть гильотинянина, толкающего пред собой тележку, полную человеческих голов, скопившихся в Храме за неделю. Причём у каждой из них был раскрытый рот, из которого вытекало семя, окрашенное кровью жертвы.
Как и всякая религия или культ, и этот подвергся профанации в тяжёлые времена, когда количество приговоров Трибунала стало недостаточным для выросшей паствы гильотинян.
Реформаторы стали допускать неслыханные ранее отклонения от уже и так изменённой канонической формы отправления ритуала. Они стали использовать обезглавленное тело и отрезанные головы по нескольку раз, то есть когда жертвы уже были мертвы и ни о каких судорогах не могло быть и речи. Таким образом, священный ритуал превратился в обыкновенную некрофилию, причём весьма извращённого свойства. Затем реформаторы усугубили кощунство тем, что стали взимать деньги с гильотинян, отправляющих ритуал. Деньги эти должны были идти якобы на взятки членам Трибунала, чтобы увеличить количество осуждённых, отдаваемых гильотинянам для исполнения приговора.
Среди членов этой секты всегда находились и такие, кто хотел сойти с широкой дороги правосудия на гнусный путь преступления, а именно, начать выкрадывать и обезглавливать невинных людей. Но руководство секты зорко следило за этими попытками и всячески помогало государству преследовать тех, кто делал шаги в этом направлении. Так, один из самых отчаянных ренегатов нашёл способ установить гильотину у себя в доме, и, когда он привёз ничего не подозревавшую жертву, чтобы обновить своё приобретение, нагрянула стража, вызванная заподозрившими неладное гильотинянами, и этого человека арестовали. Так как его настигли на месте преступления в момент, когда он уже привязал жертву к гильотинному столу, то приговор был жестокий – смертная казнь на гильотине, и его самого постигло то, что он посмел уготовить для своей невинной жертвы, но не успел совершить. Осуждённый был выдан его же единоверцам, и те совершили ритуал над отступником, последней просьбой которого было не осквернять его голову, но этим его желанием охваченные жаром борьбы за справедливость гильотиняне дружно пренебрегли. Последние слова этого преступника были весьма малодушны: "Пожалуйста, не делайте мне больно".
Когда Французская революция была разгромлена, гильотину как её символ торжественно сожгли перед статуей Вольтера. Ночью два гильотинянина пробрались к пепелищу и выкрали из золы гильотинный нож, не повреждённый огнём, чтобы продолжать поклоняться этому символу равенства.
Основным направлением открытой общественной деятельности гильотинян была борьба за отмену публичных казней. Аргументом против публичности казней они выдвигали падение нравов, заключавшееся, в частности, в том, что люди хладнокровно наблюдали за обезглавливанием людей: многие женщины усаживались перед гильотиной на стулья и занимались вязаньем, отрывая глаза от него лишь в тот момент, когда голова отлетала от туловища. Кроме того, возникали недопустимые недоразумения, как, например, такое, когда крестьянке с корзинками в руках, проходившей мимо гильотины, отлетевшая голова влетела прямо в корзинку и разбила лежащие там яйца, которые крестьянка несла на продажу. Был и другой случай, когда отлетевшая голова зацепилась зубами за платье проходившей мимо женщины, порвав и испачкав кровью её дорогую одежду. В действительности же совершенно очевидны истинные причины гильотинян, боровшихся за отмену публичных казней, – во время них было невозможно подступиться к приговорённому, и потому публичные казни были для них лишь предметом горестных переживаний из-за утраченной возможности исполнить священный ритуал. Если казни происходили за закрытыми дверьми, гильотинянам было значительно легче становиться законными палачами или платить взятки и уединяться с жертвой для исполнения приговора.
Вскоре гильотинянам удалось вывести общественное мнение на такой путь, который заставил правительство принять закон по отмене публичных экзекуций. Однако это оказалось пирровой победой для гильотинян. После кратковременной эйфории у скрытых от народа гильотин, где гильотинянам приходилось маскироваться под обыкновенных палачей, они поняли, что инерция общественного мнения слишком велика и направлена на полную отмену смертной казни. Ритуальный возглас гильотинян: "Гильотина не болеет!" оказался бессмысленным, ибо хотя она и не болеет, но всё-таки умирает. Так в конце концов и случилось: секта гильотинян тайно просуществовала во Франции до 1981 года, когда смертная казнь была отменена. После этого знаменательного события гильотиняне покинули Францию и переселились в страны, где отсечение головы ещё используется как способ казни.
Последовательность событий
Картинной галереей заведовала неслабая баба. Имечко её Луиза. Я коллекционировал картины местных художников, и она меня ценила за незаурядные покупательские способности. Луиза была женщина невысокая, полная худобы, но весьма привлекательно следящая за собой с помощью умелой косметики и красивой одежды. От неё исходил запах холёности. Луиза держалась холодно и по-деловому, да я и не возражал – у неё был маленький рот (чего я не люблю), хоть и с пухлыми губами, что, конечно, в какой-то степени компенсировало этот изъян. Она вежливо улыбалась, а я, поглядывая на её дряблеющую кожу, отвергал её в мечтах о свежем теле. Конечно, я бы не отказался от предложенного, но предпринимать действий не хотелось – возникла бы напряжённость от сближения, нарушающая удобную монотонность деловых отношений.
В той же галерее работала ещё одна пожилая самка-продавщица. То есть под самые пятьдесят или совсем за сорок. Её звали Ким. Темноволосая, что хорошо, но мало, потому что зубы – не по команде "смирно", а по команде "разойдись". И вообще излишне старовата. Но милая, изъявляющая, а не скрывающая свои чувства. Ким не стеснялась шутить. Однажды она сказала покупателю: "Чувствуйте себя как дома, но не забирайте с собой картины, не заплатив". Покупатель разобиделся, позвонил на следующий день Луизе и стал требовать, чтобы она уволила Ким за грубость. Луиза с достоинством ответила, что Ким – замечательный работник и человек с прекрасным чувством юмора и что Луиза очень сожалеет, что он был не в состоянии воспринять её юмор.
Как-то в разговоре с Луизой я упомянул, что я писатель. Она всячески заволновалась на эту тему, и я принёс ей книжку своих рассказов. И вот она звонит по поводу недавно заказанной мною картины и невзначай заявляет, что впечатлена моей книжкой, что она дала её почитать Ким и ещё некой Мэрилин (эх, если бы вроде Монро) и что они все обожают чтение и решили организовать Читательский клуб и пригласить меня на обсуждение моей книжки, что должно явиться торжественным открытием клуба. Я, не скрывая радости, согласился. Как же – я один с тремя женщинами, да ещё заведомо восхищающимися моими выдумками. Назначили клубный вечер на ближайшую субботу. Моя возлюбленная, которой я сказал, что у меня встреча в клубе читателей (я, конечно, не сказал, что это клуб читательниц), взяла с меня слово, что я приеду к ней, как бы поздно вечер ни закончился.
Мы договорились встретиться с Ким у галереи (так как квартира Мэрилин была неподалёку), а оттуда поехать вместе, чтобы мне одному не искать. Мэрилин мне виделась сюрпризной красавицей, у которой я после вечеринки остаюсь на ночь.
Ким предложила мне поехать вместе на её машине, свою оставить, а на обратном пути она меня привезёт к оставленной у галереи машине. Но в связи с моими мечтами я отказался и поехал следом за ней.
Квартира Мэрилин располагалась в роскошном доме и не в менее роскошном районе. Но дверь квартиры открыло шарообразное белобрысое существо с милой улыбкой. Правда, губастенькая. И лет ей было столько же, сколько и остальным.
You can't always have what you want - повторял я себе последнее время строчку из "Rolling Stones", но это не утешало меня, а лишь заставляло мечтать ещё сильнее. Я купил каждой участнице по розе, каждый цветок был завёрнут в отдельный пакет. Получив по розе, женщины пришли в состояние размоченности.
На стене в гостиной картинки. Чьи? Хозяйка, скромно так: "Мои". Художница, значит. Везёт мне на художниц. Моя нынешняя возлюбленная тоже из них. Мэрилин не хочет показывать те, что хранятся в папках-запасниках, стесняется. Луиза помогает скромной подруге и говорит, что работы Мэрилин продаются у неё в галерее. Скучные работы. Показывать стесняется, а продавать – нет. По-женски.
И вот я сижу на диване, и три бабы вокруг меня. Я всё поначалу хотел, чтобы разговор пошёл по философскому руслу, чтобы продемонстрировать свои умственные способности. Вот, мол, вместо того чтобы успокоиться и читать, я продолжаю тревожиться и пишу.