Чтоб знали! Избранное (сборник) - Михаил Армалинский 62 стр.

Ну, что же, время, не робей,
не прыгай на двоих, как воробей,
на нас двоих, таких на миг единых,
а потому тобой непобедимых.

"Хоть с какой пиздой, хоть со старой…"

Хоть с какой пиздой, хоть со старой,
хоть с Прасковьей или с Саррой.
Женщины, годные лишь для ебли
(на остальное – глаза ослепли),

рвутся заполучить кольцо -
у своей пизды стоят на посту.
Женщины – все на одно лицо,
только разные на пизду.

"Я подходил к любой и заговаривал…"

Я подходил к любой и заговаривал -
так одиночество своё я заговаривал.

За болтовню за эту, за галденье
мне баба открывала загляденье.

И бесконечностью вперяя глаз,
вселенная засасывала тайной.
И я боялся прерывать рассказ,
что вёл меня к судьбе необычайной.

Не зря я выпестовывал слова,
учил уму и разуму и чувству -
и вот нагая рвётся целовать
страницы, отведённые распутству.

Любая, мой любовный пот хотящая,
была для разговора подходящая.

"Как жалко чувств…"

Как жалко чувств непреходящих,
не существующих во мне,
не праха – прихотей хотящих,
живущих не в своём уме.

А впрочем, я себе дороже,
и пусть мечта не по зубам,
я объяснюсь пизде да роже,
в любви, снующей по задам.

И в чувствах, вынужденных жаждой,
я брошусь к верному перу,
и с парой баб на всём пару
я стих создам на радость каждой.

"Тема ебли вдруг…"

Тема ебли вдруг обрыдла,
а другой в помине нет.
Я сижу повесив рыло -
баба делает минет.

Кто-то пишет о науке,
об искусстве, о семье.
У меня ж, быть может, внуки
тоже ходят по земле.

Только я в них не уверен,
как во всём и как во всех.
В них безвыходно утерян
мой заслуженный успех.

"Мы друг другу всё рассказали…"

Мы друг другу всё рассказали,
мы в постели совсем раскисали.

Ей было лень напрягаться кончить,
мне было лень напрягать свой кончик.

Мы смотрели в пустой потолок,
не было в наших глазах поволок.

Новых особей мы искали,
чтоб по-новому нас ласкали,

нам хотелось других ети.
Надо было вставать и идти.

"Здесь никого на свете нет…"

Здесь никого на свете нет,
мечтают о деньгах девицы
и, вяло делая минет,
страшатся спермой подавиться.

И мы, упавшие на дно,
лежим в порядке одолженья.
Ведь нас сближает лишь одно
непроизвольное движенье.

"Непробиваемые солнцем облака…"

Непробиваемые солнцем облака.
Мы заперты дождём в лесной квартирке.
Мы пролежали спины и бока,
и простыни страстей стремятся к стирке.

Я, семенной запас опустошив,
и ты, скопив его в кровавой вазе,
увидели, что устарел пошив
напяленной на нас любовной связи.

Желание убито наповал,
лежим, и разговоров не осталось.
Но про себя я звонко напевал
от радости, что осознал отсталость

моей сообщницы по судорогам тел
от вымышленной женщины-подруги,
родству с которой не знаком предел
от сладостно законченной потуги.

"Всё желание – в хуе…"

Всё желание – в хуе.
Лишь его ублажил,
все фантазии – всуе,
на любовь – положил.

Но победу не празднуй,
скоро он отдохнёт
и восторженной фразой
вновь желанье сбрехнёт.

"Предоргазменный восторг и восхищенье…"

Предоргазменный восторг и восхищенье
нежной и податливой партнёршей!
Но свершается в объятьях факт священный -
и к соседке безразличье станет горше,

чем уже привычное прозренье,
что привычка трепет изымает.
А ведь тут страшнее измененье:
страсть моя – и мне же изменяет.

"Юницы зрелые, так ждущие паденья…"

Юницы зрелые, так ждущие паденья,
что их тела сверкают от потенья,

сидят на солнце, ноги разведя,
сосками блажь одежды попирая
и выпитое пиво разведя
проглоченною спермой негодяя,

которому законы не чета,
поскольку сам он тоже малолетка.
И зада вертикальная черта
мой горизонт пересекает метко.

"Размышления над еблей…"

Размышления над еблей
ни к чему не привели.
Преуспели еле-еле
лишь цари да короли.

Без раздумий поставляли
им любовниц всех мастей,
те же – дырки подставляли
для хвостатеньких гостей.

И царевичи рождались,
продолжали поебон,
смерды же вооружались,
чтоб идти на полигон.

Ну а я, в пизду уткнувшись,
философию развёл,
на работе бил баклуши,
на безденежье был зол.

Нет чтоб просто бабу трахнуть
и обратно за дела -
нет, я размышлял о прахе
чувств, сгорающих дотла.

"Объелся, упился, уёбся…"

Объелся, упился, уёбся,
уссался, усрался.
В кровать преспокойно улёгся
и дрыхнуть собрался.

И вдруг с перебору и с жиру
возникло стремленье
поэзию сеять по миру,
растить изумленье.

Сие оказалось несложно,
хотя и претило.
Со мною компьютер на ложе
лежал портативный.

"Посмотреть хочу на тебя…"

Посмотреть хочу на тебя, ебомую,
чтобы яркий свет изъявил союз,
чтобы хуй чужой слил в пизду знакомую,
в ту, в которую больше не суюсь.

Я услышу вой, я увижу дёрганья -
всё твоё заучено мною назубок.
Ночью разбуди – сразу наша оргия
с языка срывается – всуе назван Бог.

Из книги "Жизнеописание мгновенья"
1997

"Давненько ни одна не происходит…"

Давненько ни одна не происходит -
всё происки у приисков златых.
И та, что только злато производит,
золотаря отвергла – о! зла ты!

Я строил радость из твоих отходов -
ты изъявляла только красоту,
что вывела меня поверх народов,
я в страсти на твоих харчах расту.

"Как было интересно…"

Как было интересно
друг друга открывать.
Конечно же – телесно,
конечно же, в кровать

затаскивали тело,
и там оно цвело,
за облака летело
и к божеству вело.

Потом оно обрыдло,
потом опять влекло,
но вскоре встряло быдло
и между нас легло.

Мы было возмутились,
но, юность рассмотрев,
повыбирали дев -
пустоты возместились.

Чесательница пят,
она всплыла, как Лесбос,
чтоб никогда опять
тебе в нутро не лез босс.

Ты всем от полноты
чувств принесёшь по доле:
конечно же, плоды,
конечно же, в подоле.

"Я хуй домучил до оргазма…"

Я хуй домучил до оргазма.
И ты отмучилась – натужась,
лишь выпустила из каркаса
вздох облегчения, как душу.

И сразу стали мы друзьями,
взялись за дело расставанья,
совокупление разъяли
и прекратили раздаванье

себя и поглощенье прочих,
поскольку жизни новый круг
возник и расширялся прочно,
любовниц превратив в подруг.

"Ты снилась мне всю ночь то так, то эдак…"

Ты снилась мне всю ночь
то так, то эдак,
как делали – точь-в-точь -
мы напоследок.

Твоя волшебна явь -
плодишь восторги.
Ведь что в тебя ни вставь -
всё пустит соки.

"Хорошо бы убийством…"

Хорошо бы убийством
подзаняться слегка
иль хотя бы упырьством -
округлить мне бока.

А без них я тощаю,
и не только душой.
Я вас всех извещаю,
что до ручки дошёл.

"Я жажду сока твоего, вернее, соков…"

Я жажду сока твоего, вернее, соков,
я их перечисляю и твержу:
кровь, пот и слёзы изо всех истоков
кипят, а я над ними ворожу.

Слюна и слизь, моча и сколок кала -
и, кажется, я всю тебя собрал.
Возьму я плоть, что соки извергала,
и посвящу ей этот мадригал.

Как мне нужна она, когда желанье, -
как ненужна, когда огонь залит
потоком соков. Как знакомо злит
её присутствие и соков растеканье.

"Я бочку катил на блондинок…"

Я бочку катил на блондинок,
в то время их лезли оравы.
Блондинки, как левый ботинок,
брюнетки ж нужны мне, как правый.

Но прежде, чем я это понял,
исчезли блондинки. Брюнетки
не обременялись исподним
и тоже бывали не редки.

Но сладко нам только иное,
иное ж, увы, до предела:
оно превратится в седое
единое кислое тело.

"Я в юности о желаньях каркал…"

Я в юности о желаньях каркал,
и вот они улетели – куста боятся
пуганые вороны. В кустах я крякал
от запора, а не от потуг ебаться.

Женщины обходят стороной возраст,
о девушках не говорю – обегают,
но так, что день ото дня их навоз рос
вокруг, – они меня опекают.

Я всё верю в обильные деньги,
в их покупательную мужскую силу.
Я бы одной повсюду развесил серьги,
сам проколол бы ей нос, губы, щёки – всю образину.

Я бы купил любовь, ибо любовь измерить
можно лишь временем. Ну, а время -
чистые деньги. Люди – не звери,
знают, что в полость любую деньги доставят семя.

Век золотой был, пока Христос не извлёкся из губок.
Женщины предпочитали по чести продаться,
чтобы их матка – наполненный семенем кубок -
переходила по кругу с головкой бодаться.

Были рабы и рабыни -
что может быть в жизни желанней? -
девушку можно было купить, как свежее мясо,
и зажарить в постели на огне ожиданий
новой рабыни, у коей губная гримаса

столь привлекательна, что загореться и вспыхнуть
может даже ребёнок рабыни, которому целых тринадцать
(ей – двадцать шесть), и на мать натравить его славно
мне удаётся. Он в ней теряет невинность, а я
сзади удваиваю прекрасную это потерю.

Я ощущаю его восхищённые спазмы и продлеваю
своими.
Юноша-раб, рабыня-любовница-мать и я -
их хозяин
и раб желаний своих.

"Скорей бы снег сошёл на нет…"

Скорей бы снег сошёл на нет,
скорей бы некая Нинет
мне на колени бы уселась
и чревом семенем уелась.

Скорей бы змейки ручейков
поискусали дурачков
и дурочек, в кустах лежащих,
с желанием не оплошавших.

Скорей бы верное тепло
со мной осталось бы и на ночь,
и чтобы женское трепло,
раскрыв троякое дупло,
упало предо мною навзничь.

"Затор, запор, а мне б задор…"

Затор, запор, а мне б задор,
как повелось. А за кордоном -
каким? – как знать? – вокруг забор.
Зазор в заборчике картонном

указывает на подлог -
граница, ах, не на запоре!
В дыру я вижу дур. Меж ног
у дуры дыры вижу в сборе,
божественные, как в соборе.

"Формально счастливые дни…"

Формально счастливые дни,
особо, когда позади.
Был лес, а теперь только пни,
на них ты семью посади -

пускай затевают пикник
с завёрнутым в "Правду" яйцом.
Ребёнок к мамаше приник,
облаянный пьяным отцом.

В задах их зудят муравьи,
в глазах отражается дрянь,
и долу глядит хмуро инь,
когда возбуждается янь.

Ему неохота, а ей
охота. Ребёнка – в кусты,
пусть ищет женьшень средь корней,
в землицу вонзая персты.

Папашка же будет пока
расплющивать мамку на пне.
И вцепится мамка в бока,
чтоб он не излился вовне.

"Я уйду отовсюду…"

Я уйду отовсюду.
Я приду в никуда.
Бить не буду посуду
и валить на кота.

В этой жизни, к которой
прикипеть я успел,
стал я накипью, коркой -
это важный аспект.

Потому как, будь правдой
то, что я рассказал,
жизнь была бы нарядной,
и вопил женский зал.

На руках бы носили,
всяк бы знал наизусть,
и о фактах насилий
отзывались бы: "Пусть".

"Я-то думал, что это – ты…"

Я-то думал, что это – ты,
оказалось, что это – та.
Я твои облизывал рты,
на которых сжаты уста.

А у той, хоть они и там,
где всегда, и сочатся тем,
чем твои, я им есть не дам
то, кормил твои щедро чем.

"После оргазма просто рассуждать…"

После оргазма просто рассуждать
о суетности, глупости желаний,
поскольку нет их рядом в тот момент -
за их спиной решаюсь посудачить.
Но только возвращаются они
с всегдашним подкреплением фантазий,
я без сопротивления сдаюсь
на милость их, на власть отверстий милых.
Нет слаще ничего, когда ты в них
стремишься эту власть себе присвоить.
И на мгновенье побеждаю я -
победа никогда не длится дольше.

"Всякая женщина – это прорва…"

Всякая женщина – это прорва:
только прорви – а там уже бездна
будет сосать и тем здорова.
Впрочем, только тем и любезна

нам, от которых семя и деньги
ей нужны. Или деньги и семя.
Так что ты на гитаре не тренькай -
в очередь встань на неё со всеми.

"Я люблю проституток…"

Я люблю проституток,
женщин честных и чистых.
Я кляну предрассудок
инквизиций, чекистов.

Нет прекраснее свойства,
чем доступность у женщин.
Обнажённо устройство,
коль заплатишь не меньше,

чем диктуется рынком.
Но ведь есть и призванье,
столь знакомое инкам
да индийцам в нирване

и плательщику Ване,
девкам: Машкам да Инкам -
задарма раздеванье,
повинуясь инстинктам,
чтобы fuck, а не income.

"Любая Шэрон Стоун иль Тейлор Лиз…"

Любая Шэрон Стоун иль Тейлор Лиз
осточертеют, если день и ночь
лить будут на тебя слюну и слизь
и заходиться, как вчера точь-в-точь,

вчера же – как позавчера. Позавчера -
как позапоза… Позы, где пазы
с позывами, зазубренными так,
что в памяти зазубрина – черта,
за коей выявляются азы:
у постоянства адвокат – простак.

Ну, разве сможет суд он убедить,
что верность не хотела убивать
святую страсть, а только упредить
её желанье к новым убегать?

Вот постоянству смертный приговор
несёт очередная Суламифь.
И Соломон прижмёт её в упор,
всех жён сопротивление сломив.

"Крафт-Эбинг перечислил все мечты…"

Крафт-Эбинг перечислил все мечты,
примерами живыми разукрасил,
и те, кто от желания мрачны,
читая, вышли способом ручным
на радость откровенья: люди – в рясе,
в огне ль – принадлежат к единой расе.

Все тщательно мечтают об одном -
об извращении какого-либо сорта:
перевернуть девицу кверху дном.
"На дне" её удержишься с трудом -
от напряженья выстрелит аорта,
изгонит похоть живчиков когорта -
не книга, а гостеприимный дом,
в котором все пасутся ради спорта
уже лет сотню, с приоткрытым ртом.

Добровольные признания – вынужденная переписка

Посвящается Александру В.,

а также компьютеру "Макинтошу",

без которого у меня не хватило бы

ни времени, ни терпения на создание

этого романа

Реплика автора

Следуя заведённой традиции, я, как заведённый, выступаю с предуведомлением по поводу нижеследующей переписки.

Я всячески и категорически заверяю читающую публику, что поголовно все упоминаемые в письмах лица являются вымышленными, и я бы даже сказал – высосанными из пальца. Известно какого.

А о событиях так вообще говорить не приходится, все они – порочный плод досужего воображения автора.

Так что если кто-либо, в силу рокового совпадения, вдруг обнаружит своё сходство с одним из персонажей, то я от всей души рекомендую тому лицу молчать в тряпочку. Известно какую.

Если же сей человек начнет громогласно негодовать по поводу этого сомнительного сходства, то подобное недальновидное поведение лишь выдаст постыдную болезненность восприятия сего читателя, которую он до тех пор успешно ото всех скрывал.

Так что цель сего предуведомления – не столько тщетная забота о собственном покое, сколько чистосердечное попечение о благосостоянии возлюбленных ближних.

Каких? Мне неизвестно.

Часть I

Все переписки, молвить строго,

Лишь болтовня и баловство,

Они иль слишком скажут много,

Или уж ровно ничего.

Каролина Павлова

Никто, в наших письмах роясь,

Не понял до глубины,

Как мы вероломны, то есть -

Как сами себе верны.

Марина Цветаева

Обещанье бессмертья -

Содержанье письма.

Александр Кушнер

Здесь снится вам не женщина в трико,

а собственный ваш адрес на конверте.

Иосиф Бродский

БОРИС – СЕРГЕЮ

Серёг, привет!

Как ты там в Эрос-сии, да нет – увы, лишь в России? Ни письма от тебя, ни задоринки. Ну, а я с тобой говорю как ни в чём не бывало, поскольку верю, что доползет до тебя письмо так или иначе, хоть и далеко я убежал от России, настолько далеко, что она оказалась на Западе.

Сегодня у меня вечер писем – обожаю писать письма. Меня нельзя обвинить в эгоистической любви получать письма – я всегда готов ответить сторицей. И нет у меня большей радости, чем письменный разговор с тобой, коль другого не дано.

Обстоятельства и возраст мой стали складываться так, что трудно становится до женщин добраться. Так что Блок в Америке звучит по-новому: "И вечный "бой", а "гёрл" нам только снится". Но это вовсе не значит, что я за мальчиками приударяю, просто погоня за красным словцом вынуждает на эти комментарии.

С моей работой, где я общаюсь только с телефоном да с мужиками, не только Дон Жуаном, но и простым Жуаном, то бишь французским мусором, не станешь, а станешь тихим, да не Океаном, а Доном без всякого Жуана. А лучше, конечно, не Дон Жуаном, а наоборот – Джоном (что по-англицки – один хуй с Жуаном) Доном, поэтом то бишь.

Вечерами остается публичное одиночество баров, театры с подмостками, на которых одни подстилки, кино, магазины, ну, что ещё? – гости, в которые ходить не к кому. В театрах всё парами шляются, а если и поодиночке, то, как правило, уродки, а если и ничего, то в коротком антракте не шибко развернешься. В барах же – мрак кромешный. Подцепишь какую-нибудь, вроде и видная, но ведь ничего не видно, а выведешь на свет, не говоря уж в свет, так "кольско страшилишшо", как тезка Шергин высказывался.

И встали российские вопросы: "Что сделать?", "С кем быть?"