Когда крикливые, смуглые южане разгрузили на лужайке перед виллой тяжелые ящики и, перекурив, уехали восвояси, наступили долгожданные одиночество и тишина. Но покой наступил не сразу: целую неделю Камаринский перетаскивал в дом на своем горбу коробки с едой и напитками, стиральным порошком и посудой, краски, растворитель, холсты, подрамники и прочие необходимые вещи. Всего этого должно было хватить ровно на год: Камаринский принципиально решил не поддерживать никаких связей с миром.
Очутившись на вилле, он первым делом выдернул из розетки телефонный аппарат, собрал все имевшиеся в доме телевизоры и радиоприемники, отнес эти говорящие ящики в подвал и запер на замок, ключ же швырнул в морские волны. Вернувшись на виллу, Камаринский метким ударом молотка ослепил установленную на воротах видеокамеру, а затем привел в негодность устройство, автоматически открывающее эти ворота.
Но вот все припасы были перенесены в дом и разложены по местам, гостиная на первом этаже превращена в уютную студию, и наступило долгожданное первое утро свободы. "На свете счастья нет - но есть покой и деньги", - мысленно продекламировал художник и, что-то напевая вполголоса, спустился в гостиную. Там он боязливо покосился на мольберт и тюбики с красками: за долгие годы, отданные коммерческой графике, Савва ни разу не прикасался к возвышенному маслу. Поэтому начать решил с чего-нибудь попроще. Закнопив на планшете лист дорогой шероховатой бумаги, он взял в руки не менее дорогой немецкий карандаш и задумчиво провел первую линию.
Вскоре Камаринский уже упоенно творил, не замечая, как течет время и, в сущности, не очень понимая, что он такое рисует. Ему доставлял наслаждение сам процесс рисования: каждый штрих, каждый вкрадчивый шорох, который производил грифель, касаясь бумаги. Очнулся он только тогда, когда, решив заточить в очередной раз карандаш, увидел, что затачивать, в общем-то, уже нечего - в руке его был зажат огрызок не длиннее сигаретного фильтра.
Выйдя из творческого экстаза, он впервые увидел свой рисунок в целом и удивился: глазам его предстала картинка, которую он явно уже когда-то видел - борющаяся с волнами шхуна, над которой парит одинокая чайка. Вся композиция была заключена в овальную рамку.
Уразумев, наконец, в чем дело, Камаринский хлопнул себя по лбу, деланно рассмеялся и произнес вслух:
- Надо же, привязалась, кукумария чертова!
Тем не менее художник решил не сдаваться. Времени до наступления темноты оставалось еще полным-полно, и он ничуть не устал. Есть совсем не хотелось, хотелось только промочить горло: художник приподнял крышку огромного сундука, обтянутого чешуйчатой кожей, и извлек оттуда бутылку с головой крокодила вместо пробки. Это был прощальный подарок Нечипоренко: на квартиру Саввы его доставил все тот же неразговорчивый шофер в компании двух дюжих молодцев, которым, судя по их виду, привычнее было таскать трупы, чем сундуки.
Огненная жидкость ошпарила пищевод, но зато мысли Камаринского тут же прояснились: посмотрев на море, колючее и искрящиеся, словно лист голубого металла, художник принял решение: творить свой шедевр он начнет в акварели.
С новыми силами Савва окунулся в работу, стараясь не вспоминать о первой неудаче. Он рисовал широкими импрессионистскими мазками, беспощадно пользуясь размывкой, чтобы уничтожить в рисунке малейший намек на конкретность, но после пары часов работы, отойдя от планшета, чтобы взять новую пачку сигарет, он увидел, что, несмотря на принятые предосторожности, предательская кукумария вновь проступала на листе во всей своей вызывающей банальности.
Это было уже скорее страшно, чем смешно. У Саввы возникло сильное желание уничтожить мерзкую картину, но выработанная долгими годами халтуры привычка ничего не выбрасывать, чтобы при возможности всучить следующему заказчику, взяла верх.
Раздосадованный художник жадно припал к спасительной бутылке и решил, что нужно хорошенько выспаться, чтобы назавтра вновь взяться за кисть. Но выспаться так и не удалось - Камаринский, ужаленный очередным кошмаром, вскакивал с постели, бродил по комнатам в одних трусах, курил, прикладывался к бутылке и снова пытался заснуть. Уже под утро он увидел в окно, как из-за кипарисов, похожих на оплывшие свечи из черного воска, выплывает нереально огромная луна, разматывая на стеклянной глади моря полосу серебряной фольги, и начал что-то лихорадочно карябать гелевой ручкой на листе писчей бумаги.
Проснулся он уже за полдень, совершенно измученный и не выспавшийся, и увидел зажатый в кулаке листок все с тем же дурацким сюжетом, единственное отличие которого заключалось в том, что на этот раз дело явно происходило ночью. Камаринскому захотелось немедленно позвонить Нечипоренко и сказать ему, чтобы тот подавился своим миллионом и виллой в придачу, но он тут же ужаснулся столь дерзкой мысли, да и к тому же вспомнил, что телефон заперт в подвале, а ключа нет.
Но после первого же глотка крокодиловой водки уныние, охватившее его душу, сменилось лихорадочным возбуждением. Порывшись в ящиках на кухне, Камаринский нашел моток черной изоленты и с глумливой улыбкой направился к дверям гостиной. Там он водрузил подрамник с натянутым холстом на мольберт, приготовил кисти, краски и все необходимое, а затем принялся тщательно заматывать изолентой глаза, навивая вокруг головы слой за слоем.
На ощупь Камаринский отыскал в стаканчике подходящую кисть, поелозил ей по палитре и приступил к делу.
Но, когда через пару часов он сорвал изоленту вместе с ресницами и частью волос и посмотрел на холст, из горла его вырвался сдавленный крик, - и вовсе не от боли, причиненной столь первобытным методом эпиляции.
Небо над морем и сушей было окрашено в те неповторимые цвета, на которые способна только странная южная осень, которая и не осень вовсе, а лишь каприз ненадолго обессилевшего после очередного оргазма лета. Воздух был таким теплым, что о времени года можно было догадаться исключительно по металлическому блеску взъерошенного крепчавшим бризом моря, а еще - по сырому похотливому запаху субтропической прели, непохожему на грибную затхлость умеренных широт.
К воротам стоявшей на уступе каменистого склона элегантной виллы подкатил автомобиль, из которого вышел полный мужчина средних лет с необычайно большими ушами. Мужчина посмотрел на часы: времени было около шести часов вечера, южные сумерки стремительно сгущались, но, несмотря на это, в темных окнах виллы не вспыхнуло ни огонька. Гостей явно не ждали: тем не менее мужчина нажал на кнопку видеофона. Никто не отозвался ни после первой, ни после второй и третьей попытки. Тогда гость, тяжело кряхтя, принялся взбираться на окружавшую виллу высокую ограду.
- Б**дь, что с ним такое? - пробормотал он, тяжело поднявшись с четверенек по другую сторону ограды. - Нажрался, что ли, и спит?
Быстрым шагом преодолев лужайку перед домом, незнакомец очутился на веранде. Поверженные ветром плетеные стулья валялись на полу; на единственном, устоявшим под натиском стихии, лежала телефонная книга. Ветер отчаянно трепал ее страницы, словно пытался найти какой-то номер, не позвонив по которому, лететь дальше было никак нельзя.
Подойдя к двери, гость негромко постучал в нее, подождал с минуту, а затем рванул ручку на себя. Дверь не была заперта. Из темного параллелепипеда дверного проема в лицо пришедшему дохнуло такой отвратительной вонью, что он невольно отшатнулся и отступил от двери на шаг.
- Что за фигня! - пробормотал он, заткнул нос, решительно вошел внутрь и очутился в просторной гостиной, где, судя по всему, давно уже никто не прибирался. Споткнувшись обо что-то твердое, он выругался, поднял с пола помешавший предмет и в последних отблесках сумерек увидел бутылку с пробкой в виде головы крокодила. Присмотревшись, он заметил, что на полу валяется много таких пустых бутылок и еще несколько початых стоят на столе. Рядом с бутылками стеклянно поблескивал еще какой-то предмет. Протянув к нему руку, визитер обнаружил, что это - электрический фонарик. Он надавил на кнопку, и тотчас же вспыхнул тусклый свет - батарейки в фонарике были почти разряжены.
Обведя мерцающим лучом гостиную, человек удивленно причмокнул языком: все стены, потолок, а местами даже и пол, были покрыты картинами - вернее, одной-единственной картиной, многократно повторенной в масле, гуаши, темпере, угле, карандаше, акварели. Казалось, создатель этого странного вернисажа задался целью воспроизвести один и тот же сюжет во всех существующих техниках. Параллельно с техниками исследовались и стилистические приемы всех эпох - от Древнего Египта до современности. При всем безумии замысла в нем угадывалась какая-то логика: картины были развешаны на стенах аккуратно и явно в определенной последовательности.
Впрочем, посетитель изучал картины недолго: вонь кругом стояла просто невыносимая. Натыкаясь на свернутые в трубки холсты и штабеля подрамников, он добежал до окна, поспешно распахнул тяжелые ставни и стал жадно глотать ртом живительную свежесть. Его несколько раз вырвало. Утерев рукавом пиджака выступивший на лбу холодный пот, он оттолкнулся руками от подоконника, повернулся спиной к окну и сразу увидел установленный посередине гостиной мольберт, который почему-то не заметил вначале.
Он подошел ближе: перед мольбертом на табуретке стоял тазик, вокруг которого в расположенных по кругу плошках виднелись свечные огарки. На холсте, стоявшем на мольберте, был представлен все тот сюжет, но на этот раз художник использовал для работы какую-то необычную краску - темно-бурую, с коричневатым сухим отблеском, - отчего банальная морская сценка, изображенная на холсте, приобрела несколько инфернальный оттенок. Гость осторожно провел пальцем по картине: бурая краска легко осыпалась чешуйками под его прикосновением. Засохшая лужица такой же краски заполняла тазик, еще большее ее количество растеклось пятном неправильной формы на полу.
Он оглянулся: за спиной виднелась лестница на второй этаж. Первой мыслью его было подняться по лестнице, на мраморных ступеньках которой отчетливо отпечатались бурые следы босых ног, но он понял, что это лишнее, поскольку ему уже стало ясно, что он там увидит.
- Вот блин дела, - прошептал он. - Валить надо отсюда, и быстро.
Фонарик мигнул в последний раз и погас. Гость чертыхнулся и начал на ощупь пробираться к дверям, но, сделав несколько шагов, остановился. Картина не отпускала его, непонятно почему он ощущал настоятельную потребность еще раз посмотреть перед уходом. К счастью, вокруг было уже не так темно: через распахнутое окно в комнату лилось сияние только что показавшейся из-за олеандров луны.
При новом взгляде картина стала выглядеть еще инфернальней: от черного потрескавшегося изображения явственно тянуло мертвящим холодком, словно ветер, кативший пенные валы на картине, был не просто зрительной иллюзией, но настоящим ветром, свиставшим из черной дыры, прорезанной в испоганенном холсте, и от прикосновения этого ветра волосы становились дыбом, а по спине бежали неприятные мурашки. Более того: с каждым мигом становилось все более и более ясно, что чайка, море и корабль, в сущности, не были ни тем, ни другим и не третьим. Для предметов, изображенных на картине, в земном мышлении отсутствовали соответствующие понятия, поэтому обычный зритель не увидел бы в ней ничего, кроме банальной морской сценки, а странности картины объяснил бы болезненным воображением живописца.
Но посетитель виллы отреагировал на то, что увидел, совсем иначе: он склонился к холсту, подчиняясь внезапному порыву, лизнул его влажным языком и ощутил солоновато-сладкий металлический вкус.
- Кажется, получилось! - пробормотал он, еще не вполне понимая, к чему бы он это сказал. Но стоило ему произнести эти слова, как немыслимая и нездешняя тоска сдавила его грудь и все тут же разъяснилось в его сознании. Те воспоминания, которые до поры до времени ему было запрещено иметь и которые проблескивали в его памяти только отрывками, смущавшими его самого, особенно тем, что он зачастую поступал в соответствии с увиденным и услышанным в эти краткие миги, вырвались из-под спуда, и заставили его полностью осознать, кто он такой на самом деле почему очутился на этой вилле, и зачем стоит перед этой картиной. Вся его жизнь, которая прежде представлялась ему, как и большинству людей, случайной цепочкой событий, внезапно приобрела отчетливый смысл. На глазах у него выступили слезы счастья: он так давно не был там, откуда явился в этот мир, но теперь, наконец, путь домой был открыт и время заточения истекало.
Он еще некоторое время буравил взглядом холст, зачем-то нелепо открывая и закрывая рот, словно что-то пережевывая, но тут какие-то внешние отдаленные звуки, долетавшие из открытого окна, вывели его из оцепенения.
Подкравшись к окну, он посмотрел вниз, на темную ленту шоссе. Несколько машин остановились у того самого места, где он совсем недавно оставил свою. Фары вспыхнули на миг и сразу же погасли, глухо хлопнули закрываемые дверцы, а затем на каменистом склоне зашуршали потревоженные башмаками невидимых людей камни.
"Вот и пи**ец пришел тебе, Нечипоренко!" - подумал он, но теперь, когда он уже вспомнил все, мысль эта совершенно его не пугала, как не пугали и поднимавшиеся к вилле люди, которым не следовало знать, кто он такой на самом деле и зачем делал все то, что вынудило их следить за ним весь последний год, постепенно сжимая кольцо.
Спокойно и сосредоточенно он приступил к уничтожению своей временной оболочки: нащупал во внутреннем кармане тяжелый металлический предмет, извлек его оттуда и с ухмылкой посмотрел на блеснувшую в свете только что показавшейся из-за олеандров луны сталь. Вернувшись к мольберту, он встал перед ним, поднес ствол ко рту и обхватил его непослушными, сразу ставшими чужими губами. Зажав рукоятку обеими руками, он внезапно заметил исходивший от пальцев странный зеленоватый отблеск, словно их покрывала не кожа, а нечто вроде чешуи, и понял, что нужно поторапливаться, пока он еще в состоянии хоть как-то контролировать занимаемое им тело.
Картина, вначале казавшаяся совсем небольшой, заметно выросла в ширину и в высоту, а веявший от нее ветер стал настолько сильным, что поднял с пола мусор и листы бумаги. Черные нездешние волны призывно покачивались в крепчавшем лунном сиянии, он слышал, как в глубине их что-то ласково булькало и скворчало; впрочем, теперь уже любой, самый закоренелый скептик вынужден был бы признать, что если это и волны, то состоят они отнюдь не из воды.
Нечеловеческое урчание вырвалось из горла Нечипоренко, и в ответ на него парящая в буром небе крылатая тень ответила таким пронзительным криком, что люди, уже к тому времени перемахнувшие через изгородь и кравшиеся через двор, вздрогнули и крепче сжали в руках оружие… Но на Нечипоренко этот крик произвел совсем иное действие: дрожа от радостного нетерпения, он сделал шаг навстречу разверзшейся бездне, одновременно надавив большим пальцем на податливый спусковой крючок.
2001
Отец и Федор
Сегодня Федор был рад особой, переполнявшей все его существо радостью. И ему казалось, что такой же радостью радуется весь окружающий мир - солнце в синем небе, само синее небо с пляшущими облачками, листья огромного дерева, зеленая трава далеко внизу, ветки, почки, кора и живущие под ней толстые белые личинки.
Федор с любовью и обожанием смотрел на мускулистый кулак отца, сжимавший рукоять пилы. Золотые опилки веером летели из-под вгрызавшегося в толщу сука полотна и казалось, что они тоже радуются этому чудесному летнему дню.
Кулак разжался. Отец отпустил пилу и утер потный лоб тыльной стороной ладони.
- Тятя, дай попилить, - робко попросил Федор.
- Мал ищо, - буркнул отец и снова взялся за работу.
Впрочем, даже эта кажущаяся отцова грубость только усилила радость Федора. Он знал, что таким образом отец выражает любовь к своему первенцу, которому все равно поздно или рано предстоит унаследовать пилу. Уберегает его от непосильного мужского труда.
В ветвях чирикали непугливые, привычные к звуку пилы птицы, и Федору чудился в их чириканье настойчивый вопрос: "Скоро ли? Скоро ли? Скоро?"
Внезапно отец вновь остановился. Глаза его были устремлены куда-то вниз. Федор проследил за направлением отцова взгляда и увидел внизу маленькую человеческую фигурку.
- О-го-го! - прилетел издалека голос. - Бхаг в помочь!
- И тебе! - прокричал в ответ отец.
- Скоро ли п**данетесь? - закричал прохожий, в котором острые глаза Федора наконец признали деда Охрима.
- Даст Бхаг, до вечера управимся!
Печально кивнув головой, дед Охрим побрел дальше.
Федор проводил взглядом спину несчастного старика: ни отрока у него нет, ни даже племянника. Вот и ходит по лесу, Бхагом проклятый, чужому счастью завидует.
- Добро, - молвил уже обычным голосом отец. - Подкрепиться нонеча пора.
Привязав пилу к ветке, чтобы не упала, отец извлек из туеса краюху черного хлеба, соль и два вареных яйца, золотисто-фиолетовых, в тонких серебряных прожилках.
Ели молча, тщательно пережевывая каждый кусок. Наконец Федор не выдержал - переполнявшая его радость щекотала изнутри губы, заставляла говорить - и он торопливо спросил.
- Тятя, а расскажи, как ты первый раз п**данулся?
Отец окинул сына пристальным взглядом.
- Как-как, - с деланной неохотой отозвался он. - Да как все. Пильщиком был дед Сысой, а я при нем отроком.
- А больно было?
- Больно.
- И мне будет?
- И тебе.
Федор удовлетворенно кивнул. Другого ответа он и не ждал: с раннего детства прислушивался к взрослым разговорам приходивших к отцу в избу мужиков и знал все про переломы, вывихи, отбитую селезенку и выбитые зубы. Однако все же почувствовал, что переполнявшая его радость внезапно съежилась, словно переспелый гриб-дождевик.
Утром, на заре, когда отец разбудил его прикосновением холодной пилы ко лбу, и Федор понял, что сегодня станет мужиком, думалось только о том, что уже к вечеру, когда он, в шинах, лубках, натертый мамкиной травяной мазью, будет лежать на топчане, ему вольют в рот первый стакан водки и он войдет в тот желанный мир, где можно пить с утра горькую водку, ругать проклятую жизнь и обсуждать с другими мужиками сравнительные достоинства деревьев. Ему никогда больше не придется вспахивать поле, доить коров, чистить от колючей оранжевой кожуры клубни капусты - все эти обязанности перейдут по наследству к его младшему брату. Так издревле заведено: бабы и мальцы работают, а мужики делом занимаются. А Федор будет гордо вышагивать следом за отцом с пилой на плече, найдет хорошую девку, нарожает ребятишек, а когда отец конкретно п**данется, вложит в руки сыну семейную пилу и поведет его на дерево.
Но о боли Федор все-таки старался не думать: может, именно потому, что на самом деле сильно ее боялся.
Отец вновь подвесил пилу на петлю и поерзал на суку своим массивным телом. Под его весом тот едва заметно хрустнул, и грубые черты отцова лица немного смягчились.