* * *
О содержании этой их беседы, как и следующей, имевшей место за три дня до дуэли, можно, к сожалению, только гадать. По-видимому, верно мнение, что Пушкин дал 23 ноября императору слово не доводить дело до дуэли, ибо иначе была бы непонятна фраза из записки, посланной Николаем около полуночи 27 января умирающему Поэту: "…прими мое прощенье". Но гораздо важнее другое: почему было дано это слово и ровно два месяца – до 23 января, – как ясно из фактов, Пушкин не имел намерения его нарушить? Правда, он категорически отказывался от общения с Геккерном и Дантесом, который 10 января 1837 года стал супругом сестры Натальи Николаевны и, следовательно, "родственником". Но этот отказ, выражая враждебность, в то же время предохранял от столкновений (враги постоянно оказывались рядом на балах и приемах).
Сторонники "семейной" версии дуэли утверждают, что Дантес и Геккерн, будто бы узнав о данном Пушкиным царю обещании не прибегать к поединку (это, надо сказать, только легковесная гипотеза), обнаглели от чувства безнаказанности и к 25 января довели Поэта до крайнего возмущения, заставившего его послать оскорбительное письмо Геккерну.
Как точно известно, резкий перелом в сознании Поэта произошел между 22 и 25 января. Дело в том, что 16 января в Петербург приехала задушевная приятельница Пушкина, соседка его по Михайловскому, которую он знал еще девочкой, Е. Н. Вревская. Они встречались 18 и 22 января и вели мирные беседы, но при встрече 25 января Пушкин потряс ее сообщением о близкой дуэли.
Итак, перелом произошел 23–24 января. Воспоминания Вревской дают ключ и к пониманию причины этого перелома. Пушкин сказал ей, что императору "известно все мое дело". А по словам самого Николая I, за три дня до дуэли – то есть 23-го или 24-го – он беседовал с Пушкиным, который явно поразил его признанием, что подозревал его в "ухаживании" за Натальей Николаевной (из этого, кстати сказать, следует, что Пушкин так или иначе верил полученному им "диплому").
Нет сомнения, что эта беседа состоялась на балу у графа И. И. Воронцова-Дашкова, продолжавшемся с 10 часов вечера 23 января до 3 часов утра 24-го. Ранее Пушкин мог встретиться с императором 19 января, на оперном спектакле в Большом Каменном театре, но Николай I сказал о "трех днях", а не о более чем недельном сроке, и известно, что у него была превосходная память.
И эта беседа Поэта с царем, как представляется, главная тайна. Можно предположить, что в ходе беседы он убедился в абсолютной ложности своих подозрений и, следовательно, в чисто клеветническом характере "диплома", который, как он считал, состряпал Геккерн, и в результате Пушкин пишет и отправляет тому (25 января) известное нам письмо. Давно замечено, что тогдашнее состояние души Поэта выразилось в написанном им на следующий день, 26 января, письме к генералу К. Ф. Толю, в котором он, упоминая об одном оклеветанном военачальнике, многозначительно обобщал: "Как ни сильно предубеждение невежества, как ни жадно приемлется клевета, но одно слово… навсегда их уничтожает… Истина сильнее царя…"
Вполне вероятна связь этих фраз с состоявшейся в ночь на 24-е беседой с Николаем. Но конечно, это лишь предположения. Бесспорным является только то, что именно беседа с императором (какой бы она ни была) определила перелом в сознании и поведении Поэта.
Мне, скорее всего, возразят, что целый ряд свидетелей объяснял этот перелом тогдашними развязными выходками Дантеса – в частности, на том самом балу у Воронцова-Дашкова. Тем более что и в пушкинском письме к Геккерну сказано: "Я не могу позволить, чтобы ваш сын… смел разговаривать с моей женой и – еще того менее – чтобы он отпускал ей казарменные каламбуры…" (речь шла о грубой остроте Дантеса на том же балу). Однако попытки объяснить "перелом" выходками Дантеса нелогичны и даже просто нелепы, ведь если бы суть дела была в этом, Пушкин послал бы 25 января вызов Дантесу, а не письмо Геккерну!
Далее, нельзя не учитывать, что, во-первых, никто не знал тогда о пушкинской беседе с царем , а во-вторых, Поэт, понятно, никак не мог упоминать о ней в письме к Геккерну. Как ни странно, до сих пор не обращено пристальное внимание на одно очень многозначительное суждение П. А. Вяземского, который более, чем кто-либо, занимался расследованием причин гибели Пушкина. В феврале – апреле Г837 года он написал об этом десяток пространных писем различным лицам и, в сущности, свел в них все к семейно-бытовой драме. Но, очевидно, его расследование продолжалось, и через десять лет после дуэли, в 1847 году, он опубликовал статью, в которой заявил: "Теперь не настала еще пора подробно исследовать и ясно разоблачить тайны, окружающие несчастный конец Пушкина. Но во всяком случае, зная ход дела, можем сказать положительно, что злорадству и злоречию будет мало поживы от беспристрастного исследования и раскрытия существенных обстоятельств этого печального события" (цит. по кн.: Вяземский П. А. Эстетика и литературная критика. М., 1984. С. 325). Невозможность "раскрыть" едва ли уместно объяснить иначе, чем причастностью к делу самого царя. Могут возразить, что эта невозможность была обусловлена интересами других лиц. Однако долгожитель Вяземский вновь вернулся к своей цитируемой статье почти через тридцать лет, значительно ее переделал для собрания своих сочинений, которое начало издаваться в 1878 году, но процитированные только что фразы оставил без каких-либо изменений. То есть и через сорок с лишним лет после дуэли нельзя было "раскрыть существенные обстоятельства"; тут явно были замешаны государственные, а не частные интересы.
Как уже сказано, Пушкин был убежден, что "диплом" сфабриковал Геккерн (хотя видел за ним и "заказчицу"). Неоспоримых доказательств этого нет. Высказанное рядом авторов соображение, согласно которому Геккерн предназначал "диплом" для того, чтобы, сделав мишенью императора, отвлечь Пушкина от Дантеса, вряд ли хоть сколько-нибудь основательно, ибо подобное перекладывание вины на Николая I было слишком уж рискованным делом для Дантеса, волочившегося за Натальей Николаевной.
Впрочем, к вопросу об изготовителе "диплома" мы еще вернемся. В конечном счете для понимания хода событий важен в данном случае тот факт, что Пушкин был уверен в виновности Геккерна, а кроме того, главным для него был, как явствует из сообщения Николая I о наиболее остром пункте их последней беседы ("я вас самих подозревал в ухаживании за моей женой"), вопрос о достоверности заключенной в "дипломе" информации… Убедившись, как я предполагаю, в ходе беседы с Николаем I, что она абсолютно лжива , Поэт уже не смог удержаться от отправления письма к Геккерну (как смог в ноябре 1836 года).
Очень важен (хотя до сих пор недостаточно оценен) тот факт, что, познакомившись после гибели Поэта с его письмом к Нессельроде и с текстом пресловутого "диплома", царь отреагировал на них, в сущности, так же, как Пушкин. Геккерн сразу стал в его глазах "гнусной канальей" и, по его указанию, был унизительно изгнан из России; особенный гнев Николая вызвали, без сомнения, козни не против Пушкина, а против него самого (достаточно прозрачный намек в "дипломе" на его мнимую связь с Натальей Николаевной). Некоторые исследователи гадали о том, откуда царю стало известно, что "диплом" сфабриковал Геккерн, но естественно предполагать простую разгадку: он поверил утверждению в ставшем известном ему письме Пушкина к Нессельроде.
Стоит добавить, что, выдворяя посланника (имевшего ранг "полномочного министра"), император не посчитался с заведомой оскорбительностью этого акта для Нидерландов. Правда, он письменно объяснялся с принцем Оранским, женатым на его сестре Анне, но все равно русский посланник в Нидерландах докладывал Нессельроде: "Я не мог не заметить тяжелого чувства, вызванного здесь всем этим делом, и я не скрою от вашего сиятельства, что здесь были, по-видимому, оскорблены теми обстоятельствами, которые сопровождали отъезд барона Геккерна из С.-Петербурга…".
Наконец, существеннейшее значение имеет резкий перелом в отношении к конфликту Пушкина и Геккерна со стороны императрицы Александры Федоровны, как известно, весьма сочувствовавшей "отцу и сыну". На другой день после дуэли, 28 января, она записала в дневнике: "Пушкин вел себя непростительно, он написал наглые письма Геккерну, не оставя ему возможности избежать дуэли". Однако через неделю, 4 февраля, Александра Федоровна записывает: "Я бы хотела, чтобы они уехали, отец и сын. Я знаю теперь все анонимное письмо, подлое и вместе с тем отчасти верное" (то есть она замечала "интерес" своего супруга к Наталье Николаевне). Стоит отметить, что пушкиноведы "ахматовского" направления замалчивают и эту многозначительную дневниковую запись…
* * *
Я, как, впрочем, и многие другие, сильно сомневаюсь в причастности Геккерна к "диплому" – уже хотя бы из-за крайней рискованности для него подобной проделки (ведь он был замешан и в волокитство Дантеса). Казалось бы, доказательством может служить тот факт, что сам Николай был уверен в виновности Геккерна. Однако, по свидетельству придворного вельможи князя А. М. Голицына, сын Николая, Александр II, получил иную информацию: "Государь Александр Николаевич… в ограниченном кругу лиц громко сказал: "Ну, так вот теперь знают автора анонимных писем (то есть экземпляров "диплома". – В. К.), которые были причиной смерти Пушкина; это Нессельроде"". Из этого текста, правда, не ясно, шла ли речь о графе или графине; П. Е. Щеголев считал, что о второй.
Между прочим, Нессельроде и его жена лично знали "подписавшего" клеветнический "диплом" графа Борха, служившего с 1827 года в министерстве иностранных дел. Что же касается Нарышкина, то чета Нессельроде знала не только его и его жену, но и дочь его жены Софью, зачатую от Александра I: к ней сватался опять-таки чиновник министерства иностранных дел А. П. Шувалов, которого по ходатайству Нессельроде произвели тогда в камергеры.
Хорошо известно, что супруги Нессельроде питали настоящую ненависть к Пушкину, который еще с юных лет, с июня Г8Г7 года, числился на службе в министерстве иностранных дел. 8 июля 1824 года Александр I под нажимом Нессельроде уволил Поэта со службы и отправил его в ссылку в село Михайловское.
Однако Николай I 27 августа 1826 года отменил ссылку, а в июле 1831-го распорядился о возвращении Пушкина в министерство иностранных дел. И выразительный факт: Нессельроде, рискуя вызвать недовольство царя, в течение более трех месяцев отказывался выплачивать Пушкину назначенное ему жалованье в 5000 рублей (в год).
П. П. Вяземский (сын поэта) свидетельствовал, что существовала острейшая вражда между Пушкиным и графиней Нессельроде. Стоит сказать здесь и о том, что супруги Нессельроде были в высшей степени расположены к Геккерну и по особенным причинам к Дантесу; дело в том, что последний являлся родственником, точнее, свойственником графа Нессельроде. Мать Дантеса, Мария-Анна-Луиз а (1784–1832), была дочерью графа Гацфельдта, родная сестра которого стала супругой графа Франца Нессельроде (1752–1816), принадлежавшего к тому же самому роду, что и граф Вильгельм Нессельроде (1724–1810), отец российского министра иностранных дел (это выяснил еще П. Е. Щеголев). Поэтому не было ничего неестественного в том, что супруга министра стала "посаженой матерью" ("отцом" был Геккерн) на свадьбе Дантеса с Екатериной Еончаровой 10 января 1837 года.
Вышеизложенное вроде бы дает основания для того, чтобы объяснить причастность графини М. Д. Нессельроде и в конечном счете самого графа к составлению "диплома" их личной враждебностью к Пушкину. Но, как представляется, главное было в другом.
Уже упомянутый хорошо информированный П. П. Вяземский писал, что графиня Нессельроде была "могущественной представительницей того интернационального ареопага, который свои заседания имел в Сен-жерменском предместье Парижа, в салоне княгини Меттерних в Вене и в салоне графини Нессельроде в Петербурге". Отсюда вполне понятна, как писал Павел Петрович, "ненависть Пушкина к этой представительнице космополитического олигархического ареопага… Пушкин не пропускал случая клеймить эпиграмматическими выходками и анекдотами свою надменную антагонистку, едва умевшую говорить по-русски".
Противостояние Пушкина и четы Нессельроде имело в своей основе отнюдь не "личный" характер, о чем убедительно писал в уже упоминавшемся исследовании Д. Д. Благой. Дело шло о самом глубоком противостоянии – политическом, идеологическом, нравственном; кстати сказать, после гибели Пушкина Тютчев (написавший об этой гибели как о "цареубийстве") словно бы принял от него эстафету в противостоянии Нессельроде .
По словам Благого (пожалуй, несколько вычурным, но по сути верным), Нессельроде и его круг представлял собой "антинародную, антинациональную придворную верхушку… которая издавна затаила злобу на противостоящего ей русского национального гения".
Это противостояние обострялось, показал Благой, по мере того как Николай I все более покровительствовал Пушкину и, с точки зрения придворной верхушки, усиливалась "опасность, что царь… может прислушаться к голосу поэта". Факты достаточно выразительны: в конце 1834 года выходит в свет "История Пугачевского бунта", на издание которой император предоставил 20 000 рублей и которую намерен был учесть при разработке своей политики в крестьянском вопросе; летом 1835 года Николай I дает Пушкину, занятому историей Петра I, ссуду в 30 000 рублей; в январе 1836 года разрешает издание пушкинского журнала "Современник", первые три номера которого вышли в свет в апреле, июле и начале октября (то есть за месяц до появления "диплома") 1836 года, и, несмотря на то что журнал назывался "литературным", на его страницах было немало "политического".
Исследование многостороннего сближения Поэта с царем в течение 1830-х годов опубликовал недавно один из виднейших наших пушкиноведов Н. Н. Скатов (Наш современник. 1998. № 11–12). В другой статье Николай Николаевич справедливо писал о неизбежности противоборства Пушкина и "лагеря" Нессельроде: "Если можно говорить (а это показали все дальнейшие события) об антирусской политике "австрийского министра русских иностранных дел" (таково было ходячее ироническое "определение" Нессельроде. – В. К.), то ее объектом так или иначе, рано или поздно, но неизбежно должен был стать главная опора русской национальной жизни – Пушкин" (Труд. 1998, 21 августа. Выделено Н. Н. Скатовым).
В связи с этим в высшей степени существенны суждения германского дипломата князя Гогенлоэ. Ко времени гибели Поэта он уже двенадцать лет пробыл в России, женился на русской женщине, хорошо знал и высоко ценил русскую культуру. Не менее важно, что он, во-первых, видел ситуацию, так сказать, со стороны, объективно, а во-вторых, мог выразить свой взгляд свободно, не опасаясь каких-либо "неприятностей". И 21 февраля 1837 года он писал, что о Поэте по-настоящему скорбит "чисто русская партия", к которой принадлежал Пушкин и которой противостоит значительная часть аристократии.
Учитывая все это, есть достаточные основания согласиться с выводом Д. Д. Благого, что пресловутый "диплом", который, по его убеждению, был задуман в салоне графини Нессельроде, преследовал цель вовлечь Пушкина "в прямое столкновение с царем , которое, при хорошо всем известном и пылком нраве поэта, могло бы привести к тягчайшим для него последствиям", и в самом деле привело… Много лет близко наблюдавший графиню Нессельроде М. А. Корф (тот самый, который был однокашником Поэта в Лицее), отметил: "вражда ее была ужасна и опасна…"
Необходимо осознать, в частности, что конфликт с императором, независимо от его причины, никак не умещался в границы "семейной драмы" (в отличие от конфликта с Дантесом).
Хотя подтверждений решающей роли "салона Нессельроде" в появлении "диплома" не так уж много, несколько исследователей убежденно признавали эту роль, Д. Д. Благой не был здесь первооткрывателем. В 1928 году П. Е. Щеголев отметил, что "слишком близка была прикосновенность супруги министра к дуэльному делу". В 1938-м
Г. И. Чулков, автор книг не только о Пушкине, но и о российских императорах, писал: "В салоне М. Д. Нессельроде… не допускали мысли о праве на самостоятельную политическую роль русского народа… ненавидели Пушкина, потому что угадывали в нем национальную силу, совершенно чуждую им по духу…". В 1956 году И. Л. Андроников утверждал: "Ненависть графини Нессельроде к Пушкину была безмерна… Современники заподозрили в ней сочинительницу анонимного "диплома"… Почти нет сомнений, что она – вдохновительница этого подлого документа".
Не исключено такое возражение: перед нами, мол, утверждения представителей послереволюционного, советского литературоведения с характерной для него политизированностью и идеологизированностью. Однако выдающийся поэт и один из наиболее глубоких пушкиноведов Владислав Ходасевич в 1925 году опубликовал в эмигрантской газете небольшое сочинение под названием "Графиня Нессельроде и Пушкин", в котором с полной убежденностью говорится о графине как заказчице "диплома".