7. ОБРАЗОВАНИЕ ЗАКОСА ОТ АРМИИ
Кажется, это единственная теория, которую Министерство образования не решается обсуждать публично – но это одна из самых популярных теорий, реализуемых на практике.
Наличие военной кафедры в институте перекашивает структуру, спрос и предложение среди мальчиков, как перекосила бы ботик Петра, будь на него поставлена, чугунная мортира.
Можно сколько угодно говорить о реформах армии или угрозах обороноспособности страны, но любой восемнадцатилетний мальчик знает, что армия от тюрьмы отличается лишь сроком да отсутствием вины. Лучше уж пять лет провести на свободе, с полноценной личной жизнью, с достаточным запасом времени для обдумывания профессии, пусть даже в нелюбимом институте – чем ходить строем, трястись год при виде старослужащих и зарабатывать язву.
В том, что ситуация с армией не меняется я, кстати, виню Министерство обороны в последнюю очередь. Армейский статус-кво поддерживается самим обществом, которое устраивает игра в жмурки: вслух мы говорим, что армия нужна и что денег на оборону жалеть не следует (приписываемую Наполеону фразу, что общество, которое не кормит свою армию, вынуждено кормить чужую, цитирует любой дурак, который потому и дурак, что не знает, что время наполеоновских войн прошло, и не помнит, чем кончил Наполеон) – а на деле отмазывает от армии сыновей всеми средствами. Будь иначе – общество прокатило бы на президентских выборах любого, кто не пообещал бы рекрутский забрив отменить.
И, значит, образование как синоним ухода от армии по-прежнему в нашей стране будет существовать.
* * *
Подвожу черту.
Я мало верю в радикальные перемены в системе образования: она инертна и консервативна.
Но еще меньше я верю в то, что послушное следование ее коридорчикам и чуланчикам, прилежная учеба и дисциплина приведут в жизни к хорошему результату, какую бы форму ни принимал этот результат.
Иногда систему надо дурить.
Иногда – бороться.
Иногда – использовать.
Те образовательные концепции, которые я, как мог, описал, есть способы добиться результата внутри системы, слабо ориентированной на результат.
Систему трудно разрушить, но можно не лгать себе и близким.
Перед поступлением в институт важно знать, какой тип образования он реально дает: то есть, как минимум, иметь информацию, каков процент трудоустройства среди выпускников, сколько из них работают в частном и государственном секторах, какую зарплату получают спустя год, три и пять лет, многие ли работают по специальности, владеют ли иностранными языками и т. п.
Если Минобраз не может обязать ВУЗы эти данные публиковать, то пусть хоть закажет исследование на тему.
А пока его нет – господа родители, дайте почитать эту статью своим детям.
Господа дети, дайте почитать эту статью своим преподам.
А вы, господин министр образования, попробуйте возразить по существу.
2004
Блаженство духом
На концерте в Малом зале филармонии – в Петербурге на Невском – напал кашель. Кто хоть раз испытал, тот поймет. Тем более – концерт фортепианный. Комкая воздух в трахеях, я в поту дожидался паузы между руколомным Дебюсси и хрестоматийным Шуманом, и вот – ура.
У меня было хорошее настроение. Я выпил шампанского. Я был прилично одет. Мишель Шаплен – лучший исполнитель Дебюсси в мире. Именно в такой последовательности. К тому же, наконец, я прокашлялся.
И тут сосед, который был, несомненно, интеллигентен, бит жизнью, беден и знал про импрессионизм в музыке куда больше меня, с ненавистью прошипел, что надо пить таблетки, и что не надо ходить на концерты, и что пользоваться надо платком, и что постыдился бы я.
Я вскипел, невероятно расстроив жену, которая сто раз говорила, что в таких случаях отвечать нужно скромно: "Спасибо, что вы напомнили мне, что я нахожусь в культурной столице России". И не выглядеть идиотом.
Знаю, да.
В Петербурге глупо разъяснять, что стремление учить, поучать, лечить – есть первейший признак советскости или, по крайней мере, неевропейскости. В Лондоне, где я жил последнее время, кашляющего соседа будут либо терпеть, либо от него отсядут, либо предложат какой-нибудь Strepsils.
В Петербурге бедность, неуспех чаще, чем где бы то ни было, проявляются в агрессивной защите своей территории. Здесь нувориш на "Хованщине" – объект исключительно анекдота. Здесь чаще, чем где-либо, защищают право быть неуспешным. Сирым. Убогим. Начитанным. В очках, вышедших из моды лет двадцать назад. С придыханием говорящим "культура". Собирающим непременную дань ощущения неполноценности со всех, кто на иномарке, но Пушкина не читает. Пушкина не отдадим-с. Наш-с. И руки, если сунут, отобъем-с.
У этой позиции фундамент держится на стольких сваях, что урагану времени не свалить. Интеллигентность и бедность, осанна культуре и бедность, почтение к традициям и бедность – это все явления одного порядка, ибо основаны на простенькой схеме: требовании платить за потребление, а не за производство. Причем на единственном основании, что это потребление не колбасы или водки, а – музыки, истории, литературы или (и что даже важнее) жизненного страдания.
Петербург постсоветского времени, хоть и не без изменений юбилейного обустройства, остался во многом городом шантажирующей нищеты. Нищеты, настаивающей на праве превосходства бедняка – над богачом-мироедом, непризнанного гения – над тиражируемым автором, графомана – над успешным профессионалом, скромного знатока культуры – над богатеньким дилетантом.
Это отличается от ситуации в других городах.
Московский бедняк, ненавидя толстосума, проецирует на него претензии к самому себе: что недостаточно умен, образован, трудолюбив, жесток, хитер. Завидев малейшую социальную щель, он мгновенно укрепляется в ней плющом, тянется вверх, глядишь – вот уже и покупает "девятку", "ДЭУ", "гольф", "Лексус", не испытывая ни малейшего сострадания к тем, кто остался ниже. От московской бедности до нуворишей – один шаг, в Москве даже среди бедняков прибедняться не принято.
Провинциальный бедняк, ненавидя богача, на самом деле ненавидит условия, которые не позволяют ему жить "не хуже других": стороннюю силу. Он обречен прибедняться, но его манят, зовут обои с золотой финтифлюшкой, ковер под ногами, хрустальная люстра и телевизор с большим экраном: дайте только деньгам прийти в регион.
Петербургский бедняк совсем иной. Он бедняк с идеологическим обоснованием: Макар Девушкин, Акакий Акакиевич. Богатство, деньги, успех для него – не проекция неблагоприятных условий или собственной слабости. Он хотел бы уничтожить богача не от злобы или из зависти, а оттого, что этот мир успешных, довольных и, как правило, энергичных людей сужает площадь его тихой заводи. Отдать им ее? Господи, ну это ж как Курилы – Японии. Предательство идеи.
Петербургские риелторы рассказывают потрясающие истории про старушек-вымогательниц, получавших за оставшиеся последними в цепочке расселений коммунальные комнаты по 70 тысяч долларов – то есть про старушек, так сказать, московского типа. Но на практике они куда чаще сталкиваются с коммунальным народцем, который отказывается расселяться за любые деньги. А что? Здесь же соседка Тася. Три привычных плиты в кухне на пять семей. Лампочка на 25 ватт в сортире. Я могу Тасе плюнуть в борщ. И пошли вы все, а будете воду мутить – я Путину напишу, мы ж ветераны труда.
Что пенсионеры! В Петербурге среди моих вполне юных, то есть до пятидесяти лет, знакомых, есть спивающийся художник, отказывающийся сделать копию картины, и есть так и не добившийся популярности журналист, твердящий одно: "на заказ не пишу" (хотя, вообще-то, журналистика вся – социальный заказ). Они талантливые люди. Сделав простой шаг к потребностям других – и никому не сделав дурного – они могли бы улучшить свое материальное положение и обрести ту энергию, которую неизбежно несут с собой деньги. Однако они не хотят: они боятся большей игры, большего мира, больших возможностей. Я полагаю, что боятся большей ответственности. Боятся держать на плече часть мира, которую ты получаешь всегда, вместе с деньгами вступая в игру, а с большими деньгами – в большую игру.
Ужасно не то, что эти люди отстаивают свое право на подобную жизнь, а точнее, на подобную смерть. Право на смерть – свято. Ужасно то, что они виртуозно освоили механизм вымогательства. Не назовешь же ведь старой гадиной старушку-блокадницу, даже когда она гадина и есть. Еще ужаснее то, что они мнут, подминают под себя и закон, и прецедент, который могли бы использовать те, кто намерен жить. Никто не смеет тронуть засравшие сотни гектаров земли садоводства, с их архитектурным полиомиелитом, хотя это напрямую оскорбляет Творение и зарождает сомнения в существовании Творца. Но как приятно – атуууу! Теть, сволочь, геть! – добиваться сноса постройки миллионной дачи, построенной без разрешения. Никто не может бросить укоризненный взор на газетку, убого прикрывающую окно вместо штор или жалюзи. Но как же приятно не дать разрешение построить над потолком мансарду! Не дать сменить разводку отопления, перекрыть крышу, тронуть нашу могилку!
В Петербурге более чем в других городах страны Макар Девушкин – национальный герой, годный для поклонения и уважения. Достоевский такой молодой и юный Октябрь впереди.
Эти связь и цепь давно были бы прерваны, если бы не посредник: интеллигент. Интеллигентность и бедность – одинаковы ваши приметы. И, собственно, грех защиты воинствующей бедности – это тяжкий грех, достойный того, чтобы не жалеть о вымирании класса. Петербург – все еще интеллигентный город. К сожалению. Это правда.
Оттащите интеллигента от бедняка – и бедняк окажется просто слабовольным лентяем, отделите Солженицына от Матрены – и она станет просто деревенской дурой, бабой-грязнулей, которой несчастья жизни все – поделом.
Петербург и так лет на пять отстает от Москвы – даже не по числу супермаркетов или отремонтированных крыш (здесь отставание лет на семь), а по выражению сытости, удовлетворенности на лицах в толпе. По несвежему запаху в метро. По доброжелательности на остановках. Деньги, в которых для интеллигентных петербуржцев символизировано сакральное зло, могли бы эту ситуацию изменить. Тем более что деньги, судя по всему, в город приходить будут.
Глупо надеяться изменить классического советского ленинградца, отчаянно борющегося за право жить среди геранек и текущих труб парового отопления.
Еще глупее останавливать того, кто хочет эти трубы починить.
И уж совсем глупо, невозможно, преступно поощрять что словом, что делом тех, кто искренне пытается доказать, что первые – святые, а вторые – негодяи.
"Проблемы маленького человека нет, и жалеть Акакия Акакиевича не за что".
Цитату узнаете?
Правильно, Ахматова.
2004
Китайский синдром
Мне в эфир (я веду передачу на радио) дозвонился замечательный юноша.
Я, говорит, согласен, что Россия державная, то есть Россия с орлами, с Путиным, Михалковым – порождает шовинизм… Пусть даже никто из них лично не… Я, говорит, признаю, что иммигранты работают лучше – у нас в деревне азербайджанцы автосервис открыли и телятник отстроили, а русские пьют и пьют… Но все же боязно. Вот у меня дочка растет. А вдруг она мусульманкой станет? – А мусульмане – они изверги, да? Намаз пять раз в день – это хуже, чем водку с утра? – Да нет, но она же славянка, она не мусульманкой, она православной быть должна!
Какой замечательный мальчик! Нет, господа, все же серпасто-орластая Россия – особая страна.
Вся ее гордость от убежденности, что диктовать волю можно (и нужно) по праву происхождения. Это – печенежская, допетровская Русь. Высунуть нос за море, нагадить и смыться: они ж – кааазлы! А мы – загадочная душа и святой крест.
Вот свежий пример. В Петербурге на месте свалки китайцы напросились строить квартал. В "китайскую деревню" Шанхайская индустриально-инвестиционная компания обещала вложить 1,25 миллиарда долларов, создав миллион квадратных метров квартир, офисов и общественных помещений. Петербуржцы закатили протест и скандал: они не то чтобы хотят свалки, просто китайцев они не хотят еще больше, и плевать им на доводы, что Китайская деревня – она для всех.
И я очень боюсь, что после пенсионных бунтов власть к ним прислушается. Хотя, с моей точки зрения, лучше напустить в Петербург как раз трудолюбивых, не боящихся миграции, умеющих готовить кисло-сладкий соус и рыбу-хризантему китайцев, чем слушать жирномясых, в меховых шапках дядек и теток, которые талдычат одно: "Мы в советские времена – уууу!"
Мне вообще кажется, что рост экономики и, как это сказать? – Великой Русской Идеи долго совмещаться не может. Нельзя ходить по китайским ресторанам и требовать депортации китайцев. Нельзя требовать европейской зарплаты и плевать на европейские законы. Нельзя жить как в Америке и государственно управлять экономикой. Нельзя делать круглые глаза – "ты не представляешь, как в Шанхае круто!" и давать под зад шанхайским компаниям. А поскольку раздвоение личности – верный признак шизофрении, я ни в какое здоровье Великой Руси не верю.
Потому что страна либо опять опустит железный занавес, нагадит под одеялом, потрясет атомной бомбой, устроит международный конфликт, но потом пройдет путь, уже пройденный Германией и Японией, то есть признания вины не руководителей, а нации в целом. Либо развалится (и это более вероятно), на две страны, на консервативную Россию-1 и либеральную Россию-2, после чего Россия-2 участи занавеса, одеяла, бомбы, поражения и покаяния может избежать. В конце концов, мой личный паспорт давно вставлен в обложку с надписью "Россия-Два", где голубое небо и облака, стекая, как краска по стеклу, закрашивают душевную, как трактор, символику империи.
Потому что я не хочу испытывать раздвоения собственной личности, профессионально гордясь и стыдясь того, что я русский. Потому что лично я этим не горжусь и не стыжусь, хотя, например, жалею, что родился не финном. Актер Вилле Хаапасало, тот самый, который особенность национальной охоты и кино двух стран, как-то сказал, что завязал с вегетарианством, когда у него родилась дочь, потому что не хотел лишать ее выбора. Вот и я бы предпочел родиться в маленькой либеральной стране, которая своим детям ничего не диктует.
Хотя потом, конечно, сбежал бы из Финляндии в большую страну с большими страстями. Хоть в Китай.
2005
Грязное дело
Я только вернулся из Екатеринбурга, в который раз досадуя, что куда у нас ни лети – от Архангельска до Хабаровска – все везде одинаково. Церковь-новодел, туша бывшего обкома, щепотка дореволюционных домишек, уныние брежневских панелек, да частные ресторанчики со столь спорыми официантками, что, верно, и беременность у них длится месяцев восемнадцать.
Впрочем, Екатеринбург отличался от других городов тремя вещами: невероятной красоты и ухоженности девушками, бьющим в глаза изобилием бутиков вроде Мах Мага (девушки и бутики явно состояли между собой в связи), а также покрывающей абсолютно все, от каблучков до ступенек, особой, серой, никогда прежде не виданной грязью. Слой в палец, не меньше. Будто выпустили кишки цементному производству.
Много городов и стран я видел, и красавицам, а уж тем более бутикам, давно не удивляюсь, но вот российская грязь, не говоря о екатеринбургском замесе, поражает, как в первый раз. Поскольку она отсутствует в других странах, кроме России, и объяснений ее появлению, кроме как пресловутого "умом не понять", я долгое время дать не мог.
То есть банальные объяснения известны: и развал ЖКХ, и карбюраторные "Жигули" без катализатора, и промзоны в городской черте – однако это, друзья, байки. Потому что бывал я и в Париже в разгар забастовки мусорщиков, видел и в Таиланде дорожную полицию в респираторах, и по Иматре (где сталелитейный завод) гулял, однако чтоб грязь – нигде.
Я даже как-то устроил в эфире по поводу этого явления дискуссию, и звонящие кричали, что "грязь от пробок" (да видели б вы пробки в Лондоне!), "от климата" (господи, а в Хельсинки – климат другой?), "от отсутствия дворников" (да у меня в Москве они с пяти утра метут!), пока кто-то из слушателей, фыркнув, не сказал, что грязь есть внешнее проявление даже не бедности, а поощрения бедности. Что там, где бедность не порок, грязь будет всегда.
И я присвистнул, к справедливому гневу звукооператора.
Однако ж действительно так.
Грязь – всего лишь пустая почва, грунт, земля, разнесенная ветром. А чистый город – это отсутствие свободной земли, где вместо нее асфальт да газон. Причем они разобраны до последнего метра – так что нельзя бросить машину иначе, кроме как на дорогущей стоянке, и жить в центре нельзя иначе, кроме как в дорогущем кондоминиуме, в цену которого входят частный садик и мытье тротуара с шампунем. И в этом центре бедный человек жить не может, ему тут места нет, но нет места и грязи. Бедный человек приезжает в центр города на общественном транспорте, дабы ходить по чистым, ухоженным улицам пешком.
Разговоры в пользу бедных (лужковская идея, что городскую землю распродавать нельзя) – это разговоры в пользу грязи, которой, кстати, в Москве немногим меньше, чем в Екатеринбурге. О да, можно сочувствовать жильцам, протестующим против уплотнительной застройки, бьющимся за площадки для выгула детей или собак, за право парковать машину бесплатно, но съездите-ка в Берлин. Там идеально чист застроенный до скуки, вымытый до тоски западный город – и ветер метет пыль в разлапистом, расхристанном, зияющем пустырями, заброшенными фабричными пространствами Восточном Берлине.
Грязь – это коммунальное бытие городской земли, сходной с бытием коммунальной квартиры, где красиво и чисто не бывает. Нет недвижимости дешевле комнаты в коммуналке. Но нет надежнее способа превратить дворец в лачугу как отдать его коммунальному народцу.
И тут уж надо выбирать. Либо социальная справедливость и грязь – либо чистый подъезд, быстрый официант, сверкающие штиблеты.
Разговоры про социальную справедливость меня утомили. У меня вторую неделю машина грязна и немыта. Вряд ли в таком виде мы с ней понравимся екатеринбургским красавицам.
2005
Теперь они попались!
Движение "Паши" вывело в мае на улицу шестьдесят тысяч молодых людей в одинаковых майках. Демократическая общественность, как ей и положено, в шоке: ах, за деньга, ах, новый комсомол.
Барышню нежного возраста взяли на фильм ужасов – Фредди Крюгер барышню ужаснул.
Меня, признаться, тоже: после развала комсомола, еще никому – даже Никите Михалкову – не удавалось собрать такую прекрасную большую толпу. Потому что собрать прекрасную большую толпу лишь обещанием мелкой денежки, поездки в Москву или халявной маечки – невозможно. Там нужна идея: и организационная (говорят, лидер "Наших" Якеменко использовал структуру украинской "Поры"), и глобальная ("нет – олигархам и западным колонизаторам России!").
Обе идеи замечательно прокатили. Это не мелкой группкой книги Сорокина в сортир бросать.