Эстетическое отношение искусства к действительности состоит в том, что искусство, как и жизнь, не может остановиться в развитии. Вещь, точь-в-точь повторяющая шедевр, будет не шедевром, а в лучшем случае копией, в худшем – подделкой. Я уж не знаю, почему так искусство устроено, – может, затем, чтобы человек мог реализовать шанс на бессмертие, который искусство, безусловно, дает. Но устроено оно именно так. Повесть с описаниями природы в стиле "солнце осветило мириады капель росы на просыпающихся травах и заиграло бриллиантом в каждом из них" сегодня может написать либо идиот, либо пошляк, – хотя именно так писал Тургенев, который ни первым, ни вторым не был. Нельзя писать "под Шишкина", "под Дали", нельзя строить "под Растрелли", нельзя шить "под Вивьен Вествуд" – именно потому, что это уже написано и построено Шишкиным, Дали, Растрелли, Вествуд. Самый дешевый стиль в искусстве – это историзм, эклектика, когда понадергано отовсюду, но, в отличие от постмодернизма, выдано за свое.
Пошлость – это всегда тираж, повтор. "Мона Лиза" в Лувре – шедевр. А когда она под стеклом каждой второй маршрутки – дурновкусие.
Собственно, здесь бы и плюнуть на тех, кто достоин плевка. Но одно не дает покоя.
Может, бесстыдство, с каким в современной России торжествует пошлый стиль, есть просто следствие той самой стабильности, о которой так грезила – и которой добилась – страна? В стабильности ведь самая главная идея – именно эта: чтобы ничего не менялось, а лишь тиражировалось.
А ну как ваша жажда социальной стабильности – это и есть пошлый стиль в его самом концентрированном выражении?
2007
Унисекс в большом городе
На экраны России вышел "Секс в большом городе" – уваренный до размера одной серии знаменитый сериал. И эта премьера, и этот сериал, и этот тип секса в большом городе – свидетельство серьезнейших перемен.
Мало кто из мужчин от звонка до звонка просмотрел сериал; мало кто из женщин не пытался этого сделать, причем без различия социального статуса и возраста (и чуть было не написал "пола"). Школьницы, их перевалившие климактерический рубеж училки, веселые вдовы, почтенные строгие многодетные мамаши, прогрессивные девушки свободных профессий, иссушенные офисной рутиной воблы – все были в свой час у телеэкрана.
Почему не мужчины? По той же причине, по какой они, случайно услышав долетевший из дамской комнаты приватный разговор, не застывают с похотливой улыбкой вуайериста на лице, а с горящими ушами шагают прочь.
Потому что мужчины, даже циничные, даже в похабнейшем разговоре "про баб", обсуждают, по большому счету, только одну вещь – был результат или нет. Ну, или сколько раз он был достигнут. Мужчины меж собой стыдливы. Они не будут обсуждать детали процесса или женского интимного анатомического устройства (вот и я, написав эту фразу, тоже невольно покраснел), и тем более размеры устройства (за исключением груди, которую, впрочем, трудно назвать интимной частью тела, поскольку она при каждом удобном случае выставляется напоказ). Словом, как мудро заметил Роман Трахтенберг, "мальчики всегда ходят в туалет по одному, хотя пописать вполне могут по двое, а девочки вдвоем, хотя пописать могут только по одной".
Женщины, разумеется, уже смекнули, к чему эти мои тирады, а мужчины – нет, поскольку, повторяю, сериал они не смотрели. Так вот: краткое содержание девяносто четырех серий "Секса в большом городе" сводилось к тому, что четыре неглупые безмужние нью-йоркские тетки устраивали, как могли, личную жизнь, то есть клеили мужиков – и давали себя склеить мужикам-дурачкам, полагавшим, что инициатива за ними. А потом обсуждали, как это было. С деталями и размерами. Главная среди теток была лично мне очень симпатичная актриса Сара Джессика Паркер. Обсуждали, заразы, толково, увлекательно, и порою уморительно.
По крайней мере, так я это понял по пересказу своей жены и по той серии, которую краем глаза смотрел, после чего смотреть зарекся, ибо невыносимо себя чувствовать разом индейкой в День благодарения и щукой в Пурим.
И с тех пор, как только в смешанной компании заходил разговор о сериале, я наблюдал одно и то же – женщины, даже самые серые офисные мышки, мгновенно включались в дискуссию, а мужчины, даже записные павлины и павианы, тушевались и не находились что сказать.
И объяснить этот устойчиво повторяющийся, то есть имеющий характер закона, эффект можно только одним. Что "Секс в большом городе" – это рубеж, перевал, жирно подведенная черта; это свидетельство и доказательство второго этапа случившейся в наше время очередной сексуальной революции, когда вслед за мужчинами революционная волна накрыла – и преобразила – женщин.
Тут нужно сделать одно замечание на всякий случай. Мы-то, конечно, с вами знаем, что только совсем уж замшелые тетехи убеждены, что сексуальная революция – это когда все со всеми в любой момент и на виду у всех. На самом деле, когда все со всеми и на виду у всех – это восстание. А революция малозаметна, сложна и необратима. Так вот, тот процесс, который стремительно набирал обороты еще в 1980-х (и к миллениуму разогнался в полную мощь) имеет, как минимум, четыре черты.
1. Секс и деторождение окончательно разделены. С одной стороны – тотальная контрацепция и безопасный секс, с другой – планирование семьи, зачатие in vitro, банки спермы, суррогатное материнство, приемные дети (и пущенные в спальню на одну ночь отцы-производители: шестидесятническая one night stand в новом – прикладном – варианте).
2. Секс и сексуальность разделены тоже. Сексуальность более не обещание (и уж тем более не гарантия) секса, а средство получения рабочего места, продвижения по работе или продвижения создаваемого на службе продукта (это касается как женской, так и мужской сексуальности). И в этом смысле сексуальность даже важнее секса. Сексуальность ныне существует сама по себе.
3. Секс и сексуальное влечение – разделены и они! С одной стороны, какое влечение к чему-либо, кроме выпивки и подушки, после полного рабочего дня в офисе может существовать? С другой – успехи фармакологии, а также повсеместное приятие орального секса (включая куннилингус) делают секс вполне возможным и без влечения (кто-то еще говорит о фригидности?). И сексуальное наслаждение окончательно выявляет свою амбивалентную природу (я не слишком туманно выражаюсь? Сейчас перейду на обычный язык).
4. Секс и семья опять же разделены (тут вообще примеров тьма).
Иными словами: если раньше, чтобы испытать известного рода наслаждение, мужчина и женщина должны были возбудиться друг от друга, а последствием (или платой) за наслаждение была беременность, то теперь секс превратился в средство социальной адаптации, или организации досуга, – да мало ли чего еще. Секс превратился в особый товар (плата за который возможна и по бартеру), а сексуальность – в социальный эквивалент.
Первыми новой ситуацией воспользовались мужчины, и общество это признало уже в середине 80-х, когда мужчина, меняющий вторую, третью, четвертую семью (а тем более подругу) перестал выглядеть странно (в отличие от женщины, в подобной же ситуации называемой "второй, третий, четвертый раз брошенной"). То есть вступление мужчины в течение жизни во множество союзов, официальных или неофициальных, кратких или долговременных, стало нормой.
Но затем точно так же в точно таких же ситуациях стали вести себя женщины. И они потребовали, чтобы общество признало поведение женщин по "мужскому" варианту нормой.
Разыщите московский журнал "Афиша" десятилетней давности. Тогда его рекламные страницы изобиловали фото девушек в стрингах и рекламировали клубы для мужчин. Откройте "Афишу" сегодня – там парни в стрингах рекламируют клубы для женщин.
Конечно, исход женщин в бизнес, вообще рост женских доходов, а также становление индустрии домработниц и нянь (а вы что думаете? В "Красную шапочку" засунуть деньги шоколадному зайцу в трусы только бездетные девушки ходят?) подвели под таким поведением материальный базис.
Но все же дело не в деньгах. Дело в массовом желании женщин вести себя по-новому, вести себя свободно, вести себя вне семьи (которую все больше вытесняет понятие "союза", в том числе и осознанно временного), по ходу дела заводя детей ради собственного удовольствия, – и при этом не терять ничего в социальном статусе.
А чтобы не терять ничего в социальном статусе, нужно быть абсолютно, стопроцентно уверенной в себе.
И вот тут подоспел "Секс в большом городе" – женские скрижали из девяносто четырех заповедей, катехизис из девяносто четырех глав, женская Большая Поваренная Книга ("возьмите среднего офисного мужчину лет тридцати-тридцати пяти, слегка ошпарьте, затем добавьте перец, соль…"), – в которую разом сунули носики все русские женщины от Хабаровска до Калининграда.
А кому они еще могли поверить свои социальные и сексуальные желания? Где еще могли проверить, правильно ли поступают, давая от ворот поворот Гене, а также решая в течение месяца близко сойтись разом с Петей, Сережей и Сашей (какого бы пола Саша ни был (а) – в "Сексе в большом городе" было и про это). Эти женщины, эти даже самые незаметные (с виду) мышки и воробушки, "Сексом в большом городе" объединялись, как "Манифестом коммунистической партии" в конце XIX века объединялся сознательный пролетариат. Причем это новое женское Евангелие являлось продуктом сложным, многослойным, демонстрирующим, помимо идей, и бытовой уклад, – и то, что эта многослойность и этот уклад сегодня копируются и защищаются женщинами с яростью, с какой раньше они защищали лишь домашний очаг, лучшее свидетельство, что яд впрыснут в кровь зрительниц.
Я вот на днях пытался объяснить жене, что двадцать пар пляжных шлепок в гардеробе – это перебор (ну, шлепки в полосочку, плюс желтые с прозрачными ремешками, а также кожаные красные, и фиолетовые резиновые с цветочком между пальцев, и еще одни голубые, и одни розовые – это куда ни шло, а вот зачем, дорогая, тебе целых три пары одинаковых черных?) – но тут же мгновенно получил в ответ, что у Сары Джессики Паркер в сериале было 500 (пятьсот, дорогой!) туфель, включая изрядную часть от Джимми Чу и Маноло Бланик, которых у моей половины, между прочим, пока что нет ни одной.
И я прикусил язык.
Потому что для толкового ответа религиозному адепту нужно знать Священное писание не хуже адепта.
И выход "Секса в большом городе" на большой экран будет в этом смысле последней для мужчин возможностью понять своих женщин. И если просмотр вечер за вечером сериала вместе с женщиной выглядел, с точки зрения классической мужской психологии, не по-пацански, то вот в кино жену или подругу пригласить – это нормалёк.
Айда в кино, ребята.
2008
Акции царствия небесного
Быть атеистом в России становится не то чтобы опасно, но не уютно. А быть верующим означает вести себя как все: то есть откупаться от бога.
Не так давно я невольно обидел двух женщин, с которыми ехал в поезде. Им было под пятьдесят, и они были подруги. Одна, которая постройнее и поухоженнее, была пообразованнее и посостоятельнее. Другая была совсем простой. Словом, чеховская пара, Толстый и Тонкий, только в зеркальном (включая гендерное) отражении.
Мы ехали с ними из Петербурга в Москву и довольно мирно болтали. И вот, когда речь зашла о пасхальном чуде нерукотворного огня (дело было сразу после Пасхи, и телеканалы взахлеб показывали верующих в Иерусалиме, которые проводили благодатным – по их мнению – огнем по своим рукам и лицам, избегая, впрочем, проводить по волосам, усам и бородам), я довольно скептично об этом отозвался.
Я сказал, что был случай, когда бармен неловко опрокинул мне на рукав горящий абсент, но я преспокойно сидел и ждал, покуда он, кудахча, не собьет пламя тряпкой, поскольку знал, что спирт не горит, а горят пары спирта – то есть, исходя из неопалимости пиджака, все же не делал выводов о святости бара.
– Вы богохульствуете! – вскричала та женщина, что потолще.
– Вовсе нет, – ответил я. – Просто я знаю химию. Если пасхальный огонь являет собой чудо, то есть нарушение законов природы, эту отмену можно зафиксировать – измерив, например, температуру огня. Меня интересует мнение ученых, а не паломников. Я, знаете ли, атеист.
– Сатанист ты, – сказала толстая, логично (для нее) перейдя на "ты" (далее она не произнесла ни звука, даже при прощании: я для нее перестал существовать).
– Вы агностик? – спросила тонкая. – Как Гайдар?
Мы вышли с ней из купе, где благодатью больше не пахло. Я объяснил, что агностики – это те, которым не хватает данных ни признать бога, ни отвергнуть. А я именно атеист – примерно такой же, каким она является по отношению к Зевсу, Озирису или Вицлипуцли. И атеизм мне много что дает: например, возможность смотреть на церковь как на социальный институт, а на религиозные тексты как на тексты (и, должен сказать, легенды и мифы Древней Греции в изложении Куна мне кажутся более логичными, чем легенды Ветхого Завета в изложении Моисея).
– Так нельзя, – сказала тонкая. – У нас православная страна. У нас президент православный. Вы, получается, против народа. Сходите в церковь, поставьте свечку. Может, на вас снизойдет. На меня снизошло, и я просветлела.
– А что именно на вас снизошло? – спросил я, понимая всю обреченность вопроса. – Буддизм? Ислам? Христианство? Какой именно бог, и в каком именно виде? Католическом, протестантском, лютеранском, свидетелей Иеговы, адвентистов седьмого дня, баптистском? На меня тоже снисходит – когда я жену целую или закатом любуюсь. Вы мне можете хотя бы сказать, в чем символ вашей веры? Что вы вообще под православием понимаете?
– Это душой чувствовать надо, – сказала тонкая, глядя на меня, как врач на безнадежного больного. – Если вы русский, то православный. Поставьте свечку!
* * *
В общем, женщина не врала.
По данным центра Юрия Левады, начиная с 1999-го, более 50 % россиян считали себя православными (в 1989–1990-м – 30 %).
В 2002-м (данные РОМИР) православными себя считали уже 70 %, при этом из них только 51,3 % верили в бога.
То есть безбожный православный – это и есть ключевая фигура нашего времени. Вот он ходит в церковь (на Пасху – святить куличи и яйца, и еще на Рождество, а далее – когда окажется рядом, то есть по случаю), вот он крестится и кладет поклоны, передает записочки за упокой и здравие, а главное – ставит свечку, то есть отдает деньги за веру Он обращается к священнику, дабы тот крестил, венчал, отпевал. Он "что-то такое" в церкви чувствует. И, главное, он чувствует, что те, кто чего-то такого не чувствуют, – что они не такие. Они как бы не русские. И этих ненастоящих русских вокруг много: начиная от "плохих" мусульман (потому что есть еще "хорошие" мусульмане, у которых есть верховный муфтий и татарский президент Шаймиев: эти "наши", правильные, государственные) до католиков, которые пытаются перевербовать в свою бесовскую веру смущенные души ну в каждом буквально храме. (Я преувеличиваю? Ничуть! Последний раз об опасности прозелитизма, то есть обращения в свою веру на чужой канонической территории, мне говорил архиепископ Волоколамский Иларион, еще недавно бывший архиепископом Венским, – то есть занимавшийся в Австрии, с моей точки зрения, примерно тем же, чем католики, с точки зрения владыки Илариона, занимаются в России. Когда же я ему это заметил, он сказал: "В отличие от католиков, православные в чужом храме не проповедуют". Я вот все пытаюсь отыскать: где, в каких православных храмах ксендзы охмуряют Козлевичей?!)
Не буду утверждать, что перечисленные выше обряды наш средний православный совершает механически: вовсе нет. Например, он искренне и жарко молится (или, по определению писателя Амброза Бирса, просит отмены законов Вселенной в пользу одного признающегося в своей ничтожности просителя): чтобы господь помог сдать сессию, не дал уволить со службы, излечил паховую грыжу, склонил банк на выдачу кредита, вразумил сына (мужа, тещу, жену), а еще оставил место на паркинге перед офисом.
То есть церковь для среднего православного является местом совершения сделки. Я тебе – свечку, ты мне – выполнение желаний. О да, этот средний православный (как и вообще все среднее) не слишком умен, начитан, просвещен, – но он невероятно, фантастически гибок, потому что опыт всех предыдущих поколений научил его: не прогнешься – не выживешь.
Он знает (точнее, "что-то такое чувствует"), что в системе социального распознавания "свой – чужой" "своим" тебя делают не убеждения и разум, а соблюдение внешних формальностей. Сегодня, чтобы выглядеть "своим", нужно быть крещеным и пару раз в год ходить в церковь: атеиста в "Единую Россию", может, и примут, но в политбюро (или как там оно называется?) ему ход заказан.
Точно так же во времена юности моих попутчиц для социальной стратификации было важно вступать в пионерию, комсомол, в партию, сдавать Ленинский зачет и посещать Ленинскую комнату со строгой иерархией чинов, напоминающей девятиуровневую небесную канцелярию (Серафимы, Херувимы, Престолы, Господства, Силы, Власти, Начала, Архангелы, Ангелы – интересно, кто-нибудь сегодня еще верит, что Там, Наверху все устроено именно так?).
Чтобы считаться в СССР своим, в построение коммунизма было верить не обязательно – примерно как в бога сейчас – но важно было соблюдать обряды. И – существенный момент! – "душой чувствовать", что Ленин хотел как лучше и что в коммунизме "что-то такое есть".
Чувствование "душой" (а не рассудком) вообще очень помогает находить спасительную тропинку в окружающем тебя социальном буреломе.