- Да это Солженицын и разбил ночью за то, что малыми инъекциями давал в журнале его "Колесико". Если не сам, то подослал Бондаренку… Так вот, Глушкова по идейным патриотическим соображениям порвала с тобой и стала выступать в "Русском соборе", в "Молодой гвардии" с резкой критикой твоих авторов и собратьев по журналу - Солженицына, Шафаревича, Кожинова и тебя самого. Ты отвечал ей в газетах, но это ее не остановило. Тогда ты пригрозил, что опубликуешь ее старые письма. В надежде урезонить тебя и предотвратить публикацию она обратилась в Союз Писателей. Но это не помогло.
- Изменница! - не находил других слов Куняев…
Да, ее обращение в Союз не помогло. И в августе 1995 года в "Завтра" № 34 Куняев напечатал статью, в которой привел выдержки из пятнадцати писем Глушковой аж за семнадцать лет дружбы. Разумеется, это были строки, так сказать, наиболее "порочащие" адресанта, но при том публикатор еще и корчил мину благородного негодования: "Неужели слова, мысли и чувства этих писем были продиктованы всего лишь расчетливой корыстью, возможностью использовать мое служебное положение в своих интересах?" Эта мина выглядела очень выразительно вслед за пушкинским эпиграфом статьи: "Что ты, баба, белены объелась?" Куняев ведь очень любит Пушкина…
Можно было допустить, что публикация предпринята в раздражении, вгорячах, в затмении разума. Не мог же человек не понимать, что за такие вещи не подают руки, отказывают от дома, а когда-то вызывали на дуэль. Нет, никакого затмения. Статья тут же появилась в журнале, а теперь и в книге. Так что это обдуманная, спокойно рассчитанная трехкратная акция. А ведь Куняев, как и все мы, к тому же прекрасно знал, что Татьяна давно и безнадежно больна…
В литературной среде хорошо известна острая переписка по еврейскому вопросу, имевшая место в 1989 году между литературоведом Натаном Эйдельманом и писателем Виктором Астафьевым. Куняев пишет: "Эйдельман, действуя, как профессиональный провокатор, пустил частную переписку по белу свету и вскоре опубликовал ее за рубежом". Смотрите-ка, оказывается, понимает: да, как провокатор. Но не приходит в голову сердцеведу, что он действует гораздо постыдней…
Во-первых, Эйдельман придал гласности лишь одно письмо одного человека, а Куняев - много писем многих людей. Во-вторых, Эйдельман и Астафьев не были друзьями-единомышленниками и даже знакомыми, а Куняев опубликовал в числе иных и письма недавних очень близких друзей. В-третьих, Эйдельман и Астафьев - мужики, а Куняев напечатал письма и женщин. В-четвертых, Астафьев имел полную возможность дать ответ на публикацию, принять меры вплоть до привлечения провокатора к суду, а что ныне могут ответить Куняеву безмолвные могилы?.. В-пятых, Эйдельман пустил переписку по рукам, но это выглядит жалко по сравнению с трехкратной многотысячной куняевской публикацией. Разве можно сопоставить число читателей там и здесь. В-шестых, Эйдельман будто бы напечатал переписку за рубежом. Где? Когда? Кто ее видел? Но если и напечатал, разве это может сравниться по эффективности с публикацией дома?.. Так вот, если Эйдельман профессиональный провокатор, то как же рядом с ним назвать Куняева?..
И ведь вот что особенно-то грустно тут. Не может того быть, что товарищи из редколлегии и редакции, назову хотя бы особенно близких: Викулов, Распутин, Бондаренко, Ганичев, Гусев, Крупин, Сегень, Семанов, Стрелькова да и все остальные, - не может быть, чтобы никто из них не понимал совершенно ясно: печатать чужие письма - подонство, письма женщины - подонство вдвойне, письма обреченной больной… Тут я просто не нахожу слов. На их глазах начальник бьет женщину, и никто из них не посмел заступиться! В том числе и те, конечно, кто без конца о православии лепечут. Вот какую атмосферу создал Куняев в редакции…
Показанная выше способность мемуариста видеть соломинку в чужом глазу и не замечать бревно в своем характерна для него всегда. Так, в упомянутой статье он ударил не только по Татьяне Глушковой, а заодно и по Анатолию Иванову, главному редактору "Молодой гвардии", дерзнувшему напечатать ее статьи, и притом вот как: "Ведь именно в эпоху застоя А. Иванов стал Героем Соцтруда, кавалером орденов Ленина, Октябрьской революции, Трудового Красного Знамени, лауреатом всех (?) Государственных премий, бессменным секретарем Союза писателей и т. д.". Вот пригвоздил, а?.. Но - поразительно! А сам-то когда получал раз за разом то ордена, то премии - во время войны? За создание новых самолетов или танков? Сам-то когда влезал на высокие должности - в первую послевоенную пятилетку восстановления? Да нет же, все он получил в ту же самую "эпоху застоя". Только ордена - помельче, должности - пониже да премии - пожиже. В этом вся и разница… Хоть бы после смерти Анатолия Иванова в мае позапрошлого года не вставлял в воспоминания очередной образец своего лицемерия. Куда там! "Не пропадать же добру…"
Но вот, что еще ужасно обидело Куняева: "Я стал у Глушковой "человеком средним", "достаточно ординарным"… Тут Татьяна Михайловна была не права. Я лично в литературном мире не встречал людей более экстраординарных, чем Куняев. И едва ли встречу. Судите сами, читатель… Помните вот это место в начале моей статьи? "А что ты написал о Сельвинском! Ты же угодничал перед ним, а теперь поносишь!" И тут Куняев взорвался: "Ты не литературный критик, а литературный хам!!!"
Потолок не обрушился, - сказал я тогда, - никто из присутствующих сотрудников журнала не кинулся к начальничку со смирительной рубахой…
Оказывается, я ошибся: потолок-то обрушился, только не сразу… 22 августа взял я в руки "Завтра" и обомлел: "В ночь с 16 на 17 августа, здание, в котором расположена редакция журнала "Наш современник" было разрушено в результате падения стены соседнего шестиэтажного дома". Неужели правда?! Бегу с газетой к жене: "Таня, посмотри, какой кошмар!" Она взглянула и рассмеялась: "Да это же хохма. И поместили в их постоянной юмористической рубрике "Агентство "Дня". И сверху надпись шуточная: "На Куняева упала Стена плача". Конечно, хохма, только не шибко умная. Так и уверила она меня, что это - тяжелый черный юмор. А то ведь я собрался бежать на почту и дать телеграммку соболезнования…
Но прошло три недели, встречаю одного члена редколлегии "Современника", и он, к моему изумлению, все подтверждает: действительно, на здание редакции рухнула стена, и больше всего пострадали кабинет главного и его заместителя - тот самый кабинет, в котором Куняев закатил свою истерику. Я уверен, что именно это и спровоцировало стену: главред на роковом тринадцатом году правления сам сокрушил редакцию своим воплем. А стена просто выжидала: может, что-то посветлеет в нем? Может, раскается? Она ждала два с половиной месяца и не дождалась ничего, кроме новых приступов беснования. И терпение ее иссякло, и, несмотря на Успенский пост, обрушилась она на обиталище Куняева… Так вот, разве можно считать ординарным человека, способного своим воплем сокрушить стену и собственную редакцию.
Спустя несколько дней после "Открытого письма" получаю по почте большой конверт. Что такое? Куняев! Я, конечно, опять ожидал, что это если уж не извинение за дамскую истерику и за психическое "Письмо", то какое-то хотя бы частичное, хотя бы придуманное объяснение. Ну, например, перед встречей с тобой в редакции мы с Гусевым раздавили бутылочку Doppel, так что я плохо соображал. Или, скажем, у меня недавно вырезали мозжечок, и я утратил координацию движений… Ничего подобного! В пакете - куча бумаг:
1. Письмо Стасика на бланке главного редактора (на этот раз закрытое).
2. Газета "Ветеран" со статьей о презентации его воспоминаний в Краснознаменном зале Дома Советской Армии.
3. Копия его же 12-летней давности письма ко мне.
Все очень содержательно. Первое письмо начинается обращением "Володя!", а кончается пожеланием "Всего доброго". И представьте себе, никакой эпилепсии. Словно и не он еще вчера устно и письменно вопил благим матом в страшных корчах всякие непотребства. Из "Ветерана" можно было узнать, что на презентации автор книги в обычном для себя духе объявил: "Я показал тайны русской судьбы с ее героическими взлетами и трагическими падениями". Это не очень внятно. Неужели так-таки и показал всю тайну? А потом, ведь книга главным образом о самом себе. Что же именно автор считает своим "героическим взлетом"? На войне не был. БАМ не строил. "Тихий Дон" не написал. Так, может, взлет в кресло главного редактора? А что для него "трагическое падение" - отставка из секретарей Союза писателей? Пьяная потасовка с Аксеновым? Увлечение грузинским прохвостом, который не вернул 200 долларов?.. Тут же приведено замечательное антиалкогольное изречение автора: "Культура - это Бог в душе, а не пиво в банке". Конечно. И не самогон в бутылке. И не водка в стопке. И даже не "оджалеши" в бокале… А еще на презентации прозвучал проникновенный голос Геннадия Гусева: "Да, абсолютно правомерно назвать книгу великим произведением о любви поэта к русскому народу, к России и ее замечательной поэзии". Прекрасно! И как, я думаю, отрадно служить под началом творца великих произведений! Мне лично не доводилось… Заканчивается отчет о презентации в таком же возвышенном духе: "Книга Куняева - событие в нашей литературе и истории. Она для каждого человека русской души и ума, для всей России". Для всей… Очень великолепно! "Правда" в сокращенном виде перепечатала сей отчет под оригинальным заглавием "Станислав Куняев - о времени и о себе".
Наконец, я взял в руки две страницы густого машинописного письма 12-летней давности. Оно начинается так:
"Очень жаль, что мне приходится тратить время на бесплодные споры. Ты думаешь о Горьком так, а я иначе". Как иначе? Да, оказывается, это не великий и самый знаменитый писатель XX века, а "русофоб" и "сионист". Грехов за ним - ни словом сказать, ни пером описать. Допустим, статью о Есенине он написал неплохую, но еще обязан был опровергнуть все до единой гадости о поэте Бухарина, Безыменского, Заславского и других "распоясавшихся русофобов". А он не опроверг! Почему? Потому именно, что был оголтелым русофобом. Ну а сам-то Куняев, опять спросим, кого защитил? А если и защитил, то не больше ли оказалось оплеванных?..
"Не случайно же, - читал я, как еще 12 лет тому назад Куняев в одной артели с Львом Колодным и Федором Бурлацким поносил Горького, - он был вдохновителем, редактором и шефом страшной книги о Беломорканале, не случайно через два года после этого он в сущности (!) определил судьбу Павла Васильева, назвав его фашистом и антисемитом". По прошествии стольких лет Куняев мог бы сейчас признаться, что, дескать, тогда я ошибся: ни антисемитом, ни фашистом Горький не называл Васильева, а писал о его хулиганстве, чем тот на самом деле и отличался, мог бы признать, что совсем не он "определил судьбу" молодого поэта, т. е. обрек его на гибель. Но куда там!
Барон фон Гринвальюс,
Великий пиит,
Все в той же позицьи
На камне сидит.
Статья Горького о Васильеве появилась 14 июня 1934 года, но вот что еще в апреле 1933 года, то есть за год с лишним, говорил в редакции "Нового мира" на вечере Васильева очень тогда известный и высокопоставленный Иван Михайлович Гронский, бывший одновременно главным редактором "Нового мира", "Красной нови" и ответственным секретарем правительственных "Известий": "Это не крестьянская, а кулацкая поэзия… Возьмите творчество Клюева, Клычкова и Павла Васильева за последние годы. Что из себя представляет это творчество? Каким социальным силам оно служило? Оно служило силам контрреволюции… Это резко, это грубо, но это правда… Васильев развился в сторону не революции, а контрреволюции…" В таком же смысле высказывались и другие участники вечера. Остается лишь добавить, что и сам Васильев обрушился на своих друзей, присутствовавших здесь же: "Разве Клюев не остался до сих пор ярым врагом революции?.. Теперь выступать против революции и не выступать активно с революцией - это значит активно работать с кулаками и фашистами".
Вот оно, петушиное-то словцо. И разве у Горького оно слетело с уст?.. Васильев продолжал: "Сейчас Сергей (Клычков) выглядит бледным, потому что боится, что его не поймут, его побьют. Но, к сожалению, должен сказать, что я желаю такого избиения камнями… Клычков должен сказать, что он на самом деле служил, по существу, делу контрреволюции, потому что для художника молчать и не выступать с революцией - значит выступать против революции". Хорош Васильев: молчишь - значит, враг революции. И ведь это же о друзьях, это подобно тому, как Куняев - о Соколове, Передрееве или Глушковой… Впрочем, тут еще позорней: о покойниках же…
Позже Клычков и Клюев были арестованы. Последний писал своему другу художнику Анатолию Кравченко: "Вот тебе еще пример из книги жизни: ты жадно смотрел на Васильева, на его поганое дорогое пальто и костюмы - обольщался им, но эта пустая гремящая бочка лопнула при первом ударе". И позднее, уже из ссылки - жене Клычкова: "Как живет П. Васильев? Крепко ли ему спится?" Наконец, после того как второй раз арестовали и Васильева: "Жалко сердечно Павла, хотя и виноват он передо мной черной виной"… Первый раз его арестовали вскоре после того, как 24 мая 1935 года в "Правде" появилось письмо группы писателей, предлагавших "принять решительные меры против хулигана". Горький был уже смертельно болен. По ходатайству Гронского, которому Васильев был свояк (женаты на родных сестрах), весной 1936 года по решению Политбюро поэта освободили. Но 6 февраля 1937 года арестовали вторично. Горького уже не было в живых… Все эти сведения я взял из содержательной, но далеко не безупречной работы Сергея Куняева ("Наш современник", № 7, 2000 г.). Мемуарист мог бы знать это и как редактор журнала, и как отец молодого литературоведа. Увы, бульдозеры неколебимы…
Но хочу спросить еще вот о чем: почему книга о Беломорканале названа "страшной"? Что там такого страшного, что ни один ельцинский прихвостень не преминул воспользоваться ею как дубиной против Советской власти? И первый - конечно, Солженицын… Советские заключенные, трудясь, как трудятся заключенные во всем мире, в короткий срок построили очень важный и нужный для страны водный канал длиною в 227 километров при 19 шлюзах, который соединил Белое море с Волгой, продлив старинную Мариинскую водную систему. Благодаря ему водный путь из Ленинграда в Мурманск сократился в четыре с лишним раза. В 1983 году в связи с пятидесятилетием канал был награжден орденом Трудового Красного Знамени. Что же в этом плохого или даже страшного? "Как?! - визжат обличители. - Там же погибли тысячи и тысячи!" Куняеву, оказывается, известна почти точная цифра: "Там полегло костьми более 70 тысяч". Да откуда же известно-то? А это несколько приглаженное солженицынское вранье.
Ему же ничего не стоит метнуть хоть в ту, хоть в другую сторону не только тысячи, но и миллионы. Вот в своем "Архипелаге" пишет, что к концу 1941 года под властью немцев было уже "60 миллионов населения из 150", т. е. потеряли, мол, за такой короткий срок уже едва ли не половину населения. Но ведь обе цифры - вранье. Наше население составляло тогда около 195 миллионов.
В другой раз пишет о 1928 годе, о поре индустриализации: "Задумано было огромной мешалкой перемешать все 180 миллионов". А в действительности население было около 150 миллионов. Как видим, в одном случае ему надо было сгустить краски путем уменьшения цифры, и он запросто уменьшает ее на 45 миллионов; в другом - для этой же цели надо было цифру увеличить, и он без колебания увеличил ее на 30 миллионов. Так что плюс-минус 30–45 миллионов для этого математика-правдолюба никакая не проблема. А уж ошарашить читателя уверением, что при строительстве Беломорканала погибло 100-200-300 тысяч, ему легче, чем плюнуть…
Так же он все наврал и о строительстве канала, и о посещении его Горьким, и о книге. Как весь вонючий "Архипелаг", это написано по слухам, по антисоветским россказням, по уголовным байкам. А уж за Солженицыным, конечно, Радзинский: "Кровь и трупы на строительстве Беломорско-Балтийского канала, воспетого писателями Сталина…" Тут же и тот самый Ардов. Он возмущается, что Михаил Зощенко в своем очерке о поездке на канал писал о его строителях-уголовниках. "Ну что же 58-я статья? - негодует батюшка Ардов. - Ведь мы знаем, кто составлял подавляющее большинство заключенных "каналоармейцев". А о них что написано?" То есть этот знаток в рясе хочет сказать, что подавляющее большинство составляли политические заключенные осужденные по 58-й статье. Это надо думать, процентов 90–95. Однако же вот что читаем в новейшем исследовании И. В. Пыхалова "Сталин и его время" (Ленинград, 2001). Приведя соответствующую таблицу официальных цифр, он делает вывод: "Таким образом, среди заключенных, содержавшихся в лагерях ГУЛАГа, большинство составляли уголовники, а "политических", как правило, было менее 1/3… Еще меньше было "политических" в исправительно-трудовых колониях" (с. 24). Внял, батюшка?
Теперь о смертности в лагерях и тюрьмах. Это уж специально для Солженицына с Радзинским и Куняева: в пору строительства канала она, по официальным данным, была такова: в 1931 году - 3,03 %. в 1932-м - 4,40, в 1933-м, в год открытия канала, по причине голода - 15,94 %. Миновал голод, и в следующем 1934 году резкое снижение до прежнего уровня - 4,26 %. За 1945–1952 годы, когда сидел творец "Архипелага", смертность в лагерях снизилась с 6,66 % (еще шла война) до 0,80 %. Того ниже была смертность в тюрьмах и колониях, редко превышая 2–3 %. Вывод автора: "Таким образом, как свидетельствуют факты, вопреки уверениям "обличителей", смертность заключенных при Сталине держалась на весьма низком уровне" (с. 25). Едва ли этот уровень так уж превышал общий уровень по стране. И специальный довесок для Главного Обличителя: "Даже в самые тяжелые 1942 и 1943 годы смертность заключенных составляла около 20 % в год в лагерях и около 10 % в тюрьмах. В год! А не в месяц, как утверждает, к примеру, А. Солженицын" (с. 26). Как видим, врал Главный Обличитель, преувеличивая в 12 раз. Это ему просто…