Этот человек с лошадиной головой и мозгами барана все же умеет произвести впечатление, благодаря чему ему успешно удалось просочиться в литературные парижские круги. Еще будучи гимназистом, в начале 1880-х гг. он как-то оказал услугу кому-то из числа "Народной воли", помог скрыться от преследующей полиции, а затем и сам сбежал за границу. В Париже он был встречен в салонах и газетных редакциях как отрок русской революции, и эту роль он сохранил, став уже седым и старым. В России между тем уже сменилось несколько поколений революционеров, изменились и сами социальные отношения, на смену "Народной воле" пришли социал-демократы, а Семенов – его настоящая фамилия Симановский – все продолжал изображать русского революционера перед светскими дамами в парижских салонах и в редакциях парижских газет. После амнистии 1905 г. он вернулся в Россию. На родине он ничем особым не отличился и впал в полную безвестность. И вот вдруг снова возник в поле зрения со своими разоблачениями. Все мои контакты с ним состояли лишь в том, что в 1903 г. я вел с ним переговоры о французском издании пьесы М. Горького "На дне". Ему пришлось связаться со мной, учитывая то обстоятельство, что я, как уже упоминалось, представлял авторские права Горького за границей. До того русских писателей можно было переводить и ставить на сцене бесконтрольно и безвозмездно. Теперь же приходилось выплачивать гонорар и получать разрешение автора. Никаких других отношений, кроме деловых, между мной и Семеновым никогда не было. Очевидно, ему нужен был лишь повод, чтобы снова всплыть в поле зрения прессы. Ничего нового он не сообщил. В основном он лишь повторял слухи и обвинения, запущенные в свет другими. На мгновение этому бездарному пустобреху удалось обратить на себя внимание публики, чтобы снова уйти в небытие.
Приемы пасквилянтов упростились до крайности: стоило лишь возникнуть подозрению в связях с Центральными державами, я тут же упоминался следом. При этом не стеснялись любого абсурда, как в поговорке: "Мели, Емеля, твоя неделя". И все это тоном, не допускающим возражений, с большим упорством. Например, "Вечернее время" утверждало буквально, что я подвизаюсь редактором издающихся в Германии газет для военнопленных, хотя я не имел к этим газетам ни малейшего отношения. Та же газета сообщала, что я основал общество освобождения Украины, приводя даже некоторые подробности моего общения с одним известным немецким консулом и т.п., – все чистейшая ложь. Чтобы рассеять эти измышления, достаточно было спросить: откуда вы это знаете? На каком основании утверждаете? Где доказательства? Однако никто не задается этими вопросами. Напротив, куда ни кинь, все стремятся ухватиться за эту ложь и позаботиться о ее дальнейшем распространении.
После июльского восстания Временное правительство втянуло меня в судебный процесс против большевиков. Обвинение против большевиков строилось на коммерческой переписке Фюрстенберга – Ганецкого, которой постарались придать политический характер. Обо мне ни в одном из документов не было ни слова. Мои денежные отношения с Фюрстенбергом носили исключительно деловой характер и осуществлялись в Копенгагене абсолютно открыто у всех на глазах. Довольно странным было и то, что меня, гражданина Германии, находящегося за пределами России, привлекли за измену Родине. Однако эта странность становится понятной, если принять во внимание, что российское правительство, втягивая меня в процесс в качестве обвиняемого, не давало возможности другим обвиняемым привлечь меня в качестве свидетеля.
Правительство Керенского отчаянно вело следствие против меня. Найдись какая-нибудь мелочь, которая могла бы меня дискредитировать, они не преминули бы ею воспользоваться. Слежка за мной распространилась на всю Европу: русские, румынские, английские, французские и итальянские службы были задействованы в этом. Мой дом в Копенгагене был оцеплен агентами разных стран. Отслеживался каждый мой шаг. Мою почту перехватывали и вскрывали. Однако даже предвзятое досудебное расследование российского правительства не смогло найти оснований, чтобы выстроить против меня обвинение. Правительство предпочло похоронить процесс.
Лично я не желал ничего так страстно, как судебного процесса, который дал бы мне возможность разоблачить распространяемое против меня вранье. Не в силах оказать какое-либо влияние на ход процесса в Петербурге, я попытался привлечь к ответственности нескольких русских корреспондентов, живших в Копенгагене и отсылавших лживые сообщения обо мне в петроградские газеты. Выяснилось, однако, что по датским законам привлечь этих субъектов к ответственности никак невозможно. Я мог доказать, что их сообщения были наглой ложью. Но наглая ложь – не состав преступления, которое по закону каралось бы наказанием. Очевидной целью корреспондентов было дискредитировать меня; но поскольку ушлые пасквилянты не употребляли выражений, общепризнанных как ругательные, иными словами, поскольку они лично не сознавались публично в желании обесчестить меня, то их и нельзя было привлечь к ответственности.
Чтобы продемонстрировать методы работы этих господ, приведу следующий пример. Все петроградские газеты опубликовали 19 июля 1917 г. официальную позицию правительства: "Сегодня из Копенгагена, из надежного источника поступила телеграмма: немецкий социал-демократ, известный депутат Гаазе, будучи проездом в Стокгольме, заявил в беседе с одним из местных русских журналистов, что известный немецкий социал-демократ Парвус (Гельфанд) является посредником между большевиками и немецким правительством. Этот самый Парвус снабдил русских большевиков денежными средствами от немецкого правительства". Как только я прочитал это сообщение, я сразу же телеграфировал Гаазе с просьбой разъяснить ситуацию. Гаазе ответил телеграммой, в которой сообщал, что, разумеется, никогда и никому не говорил ничего подобного. Это же опровержение он опубликовал и в газетах. Со своей стороны, я объявил, что не передавал денег большевикам.
Таким образом, ложь была изобличена. Но ее зачинщики, а именно проживающие в Копенгагене российские корреспонденты, и бровью не повели. Ничего не ответили и, будучи пойманными на вранье, продолжали врать дальше как ни в чем не бывало. Чтобы осознать всю подлость поступков этих негодяев, нужно напомнить, что в тот момент большевики обвинялись в измене Родине и им грозил смертный приговор. Без стыда и зазрения совести российские корреспонденты в Копенгагене, господа Вугман, Каро, Лейтис, Троцкий (не тот, что социалист, а другой) – следует назвать всех поименно, чтобы пригвоздить к позорному столбу, – в погоне за сенсацией, за газетным гонораром, распространяли заведомо ложные сведения, прекрасно зная, что тем самым ставят под удар десятки лучших людей России.
Несколько слов следует сказать отдельно по поводу господина Вугмана, который повсюду представляется моим знакомым. На самом деле в начале 1880-х гг. он имел отношение к одной из революционных организаций Одессы, в которую входил и я. Но он не был членом этой организации. Мы старались держать его на расстоянии, считая весьма ограниченным человеком. Вскоре он и сам дистанцировался от нас, избрав себе занятием вместо революционной агитации продажу энциклопедического словаря. Затем он посвятил себя репортерской деятельности и стал сотрудничать с провинциальными изданиями типа "Одесских новостей". Я на много лет потерял его из виду и встретил снова лишь уже в Копенгагене во время войны. Он искал встречи со мной и представился моим старым знакомым. Кампания по шельмованию меня в прессе была в тот момент в самом разгаре. Вугман прикинулся страшно возмущенным и заверил меня в своей симпатии. Обновленное знакомство длилось ровно до момента, как я узнал, что Вугман сам задействован в распространении обо мне ложных сведений. Время от времени он захаживал ко мне, вел утомительные беседы, выражал живейшее участие в моем благополучии и особенно радовался моим коммерческим успехам. Не знаю, какие причины вынудили его покрыть себя позором. Не подлежит сомнению, что он действовал против своих убеждений.
После скандального фиаско с телеграммой Гаазе Временное правительство не только не разорвало своих отношений с корреспондентами в Копенгагене, а наоборот, еще упрочило их. Копенгаген стал центром, где бандиты от прессы связывались с английскими и французскими агентами, со всеми старыми сотрудниками русской охранки, новыми русскими шпиками, находящимися на содержании российского Временного правительства и на деньги Антанты создававшими тайные организации, задачей которых – конечно, далеко не единственной – было продолжать травлю против меня.
Когда же завравшееся Временное правительство, дискредитировавшее себя военными поражениями и окончательно опозорившееся участием в Корниловском мятеже, было изгнано большевиками, копенгагенская банда отравителей общественного мнения потеряла поддержку в России. Тогда они попытались найти другой выход и нашли его в копенгагенской прессе.
Серьезные газеты, дорожившие репутацией, одну за другой отвергали попытки напечатать их писанину; но они нашли приют в бульварной прессе. В конце концов вся честнáя компания обосновалась в газете Köbenhavn, известной тем, что она балансирует между шантажом и сенсацией.
Köbenhavn опубликовала против меня полсотни сочинений, изобилующих пустыми фразами, клеветой, ложью, инсинуациями да и просто бессмыслицей. Они искажали самые обычные, общеизвестные факты, щедро сдабривая их откровенной чушью. Все это производит впечатление какой-то фантасмагории: Луна-де изготовлена в Гамбурге и смастерил ее хромой бондарь. Большая часть этих безумных сочинений впоследствии была собрана и опубликована в брошюре, бесплатно распространявшейся по всей Дании. Интересно было бы узнать, откуда взялись на это деньги, но еще интереснее, кому и для чего это понадобилось. Ответ на последний вопрос дает политическая направленность нападок.
Köbenhavn нападала на меня прежде всего потому, что я поддерживал пацифистские устремления большевиков. Охотно признаюсь в этом грехе! Да, я действительно сделал все от меня зависящее, чтобы приблизить мир в Европе. Читатель знает: моя позиция в отношении войны в огромной мере была обусловлена борьбой с царским режимом в России. Как только это обстоятельство стало неактуальным, я сразу же сам выступил за мир. Еще перед революцией, когда военная мощь царизма была подорвана и с этой точки зрения перестала внушать опасения, я начал агитировать за мир. Моя позиция также была далека от намерения бороться против революционной России. По этой причине после падения царского режима одним из главных пунктов повестки дня я поставил созыв Международного конгресса социалистов.
Я считаю самой большой ошибкой правительства Керенского, что оно пошло на поводу у дипломатов и отказалось от идеи проведения Международного социалистического конгресса. Если бы российское революционное правительство последовало по пути мирного процесса и, соответственно, ограничилось бы обороной, избежав авантюры Брусиловского прорыва, и если бы оно настояло на созыве Международного конгресса социалистов, то, по всей вероятности, к настоящему моменту мир бы уже царил повсеместно; в любом случае мир России обошелся бы тогда несоизмеримо выгоднее, чем сейчас, и одновременно с этим русская революция смогла бы освободить силы для созидательной деятельности, и той оргии погромов, которая разворачивается сейчас под знаменами большевиков, скорее всего, удалось бы избежать. Когда большевики встали у кормила власти, немецкие социал-демократы по моей инициативе передали им приветствие и дружески протянули руку, чтобы вместе способствовать установлению мира. Одновременно я вновь выдвинул требование незамедлительно созвать Международный конгресс социалистов, чтобы подготовить мирный процесс.
Со стороны Дании, разумеется, никаких возражений быть не могло. Нейтральная страна, чьи права и интересы шаг за шагом нарушались противоборствующими сторонами, могла только радоваться любым усилиям по установлению мира. Каждому, кто знаком с общественным мнением в Дании, известно, что здесь все за мир. Нападая на меня, газета Köbenhavn раскрыла свои карты, и стало очевидно, что она всего лишь инструмент в руках империалистов Антанты.
Газета Köbenhavn, захлебываясь от ненависти, в пух и прах разносила любые попытки способствовать мирным переговорам, но, поскольку народные массы в Дании выступали за мир, ей вскоре пришлось схлестнуться с датской социал-демократией как главной представительницей мирного течения в стране. С полемики против меня газета весьма стремительно переключилась на полемику против датской социал-демократии.
Позиция датской социал-демократии в отношении мировой войны далека от моей. С самого начала войны она стремилась строго соблюдать нейтралитет. Для меня, немецкого социал-демократа, такое поведение было немыслимо, придерживаться нейтралитета я не мог. Точки соприкосновения в вопросах войны возникли между нами лишь тогда, когда наметились первые попытки сближения между социалистическими партиями воюющих стран.
Несмотря на это, мои политические контакты с датской социал-демократией были весьма ограниченны. Когда-то я был хорошо знаком с Кнудсеном, основателем датской социал-демократической партии. Но Кнудсен мертв, а нынешние представители движения были на момент моего прибытия в Копенгаген мне совершенно неизвестны, за исключением Сивера Олсона. Не знаю точно, но вряд ли я за три года пребывания в Копенгагене бывал в редакции "Социал-демократа" более трех раз. Я это упоминаю потому, что газета Köbenhavn помимо нелепиц вроде того, что я руководил большевиками, утверждала, что я вдохновлял датских социал-демократов. Чтобы придать подобному абсурду убедительность, Köbenhavn ссылается на мою роль в организации продажи угля датскими профсоюзами. Разумеется, Köbenhavn не преминула расцветить все измышлениями самого низкого пошиба, которые, как обычно, были растиражированы прессой Антанты. Поэтому мне придется вкратце рассказать историю этого предприятия.
Еще зимой 1915 г. в Дании начала ощущаться нехватка угля. До войны уголь в Данию почти исключительно поставлялся из Англии. С началом войны поставки сократились, и вскоре возник дефицит угля.
Очевидной, но далеко не единственной причиной этого явления были успешные действия германских подводных лодок. За исключением этого основного фактора был и ряд других, оказавших сильное влияние на ситуацию. Чем больше людей уходили в армию, тем меньше становилось рабочих в промышленности и на рудниках. К тому же Англия перестроила свое производство на военные рельсы. Она направила всю рабочую силу на фабрики по производству оружия и боеприпасов, и, соответственно, шахты все больше страдали от нехватки кадров. Война поглощала гигантские объемы железа, для производства железа нужен уголь – большая часть добычи изымалась на военные нужды, на экспорт оставалось все меньше. Вместе с тем Англии приходилось всю войну снабжать углем Италию и Францию, до войны получавших крупные поставки угля из Германии. В силу этих обстоятельств действия немецких подводных лодок особенно отразились на английском экспорте угля в нейтральные страны. Когда же война затянулась, изменились и сами условия производства угля в Англии: грабительские методы хозяйствования разорили шахты, все более ощущалась нехватка древесины.
Требовались годы, чтобы вновь восстановить английское угольное производство.
Когда датские профсоюзы увидели, что цены на уголь взлетели вверх и от этого в первую очередь страдает рабочий люд, покупающий уголь у мелких торговцев, то они по инициативе своего секретаря Кифера решили сами обеспечивать своих членов топливом. Разумеется, им было совершенно все равно, будет ли это английский или немецкий уголь, главное, чтобы он был как можно дешевле. Однако оказалось, что немецкий уголь дешевле и к тому же его поставки проще организовать. По этой причине профсоюзы купили несколько грузовых судов с немецким углем. Летом 1916 г. я познакомился с товарищем Кифером. Он рассказал мне об угольном предприятии профсоюзов, о трудностях, с которыми пришлось столкнуться, и о нехватке угля, которая усугубится к зиме. Вопрос возбудил мой особый интерес, и я с тех пор неоднократно общался с Кифером и другими людьми. Наши обсуждения привели к следующему результату:
1. Было необходимо выделить потребности в топливе у рабочих, бедного населения, городских общин и товариществ и в первую очередь удовлетворить их.
2. Требовалось по возможности сконцентрировать поставки и продажу топлива, чтобы тем самым добиться максимально низких цен для потребителей.
3. Во главе предприятия необходимо было поставить профсоюзы.