Это весьма занимательно, читатель, но мы опустим очень многие детали и оставим в бестревожном покое всю глубину отличия "единства" от "единичного", а заодно уж и весь затаенный период Средневековья. Перейдем сразу к тому, что происходило далее.
Далее в истории активно действуют последователи классиков. Народившийся в XVII столетии (плод чтения греческих манускриптов) научный анализ овладевает умами Европы. Из творцов нового анализа нельзя обойти молчанием философа Р.Декарта. "Те длинные цепи выводов, сплошь простых и легких, которыми обычно пользуются геометры, чтобы дойти до своих наиболее трудных доказательств, дали мне повод представить себе, что и все вещи, которые могут стать предметом знания людей, находятся между собой в такой же последовательности. Таким образом, если остерегаться принимать за истинное что-либо, что таковым не является, и всегда наблюдать порядок, в каком следует выводить одно из другого, то не может существовать истин ни столь отдаленных, чтобы они не были недостижимы, ни столь сокровенных, чтобы нельзя было их раскрыть". Эти слова Декарта комментировались многократно, но, может быть, следует выделить оговорку, которая обычно не выделяется: "вещи, которые могут стать предметом знания людей", – сегодня с полным основанием можно отнести объект естествознания к вещам совсем иным. (Однако нет сомнения, что сам Декарт относил окружающую природу к познаваемым вещам. Вторая часть цитаты говорит об этом совершенно недвусмысленно. Остережемся пока и мы принимать за истинное то, "что таковым не является").
Но увереннее других берется за дело естествоиспытатель Галилей.
…Пушинка и камень падают на землю одинаково скоро, но для того чтобы это проявилось, необходимо убрать трение воздуха, то есть убрать воздух! – таков вывод Галилея (1620 г.), который "де-факто" открывает эру нового естествознания и который приходится считать праисточником Чернобыля и чуть не всех вообще "побед" и несчастий прогресса. Попытаемся это показать.
Мы принуждены просить извинения у читателей: в отыскании корней происходящего мы подходим к самой отвлеченной части нашего исследования; к сожалению, она не может быть исключена: нашей целью является уяснение вещей, которые сами по себе, по своей природе, вовсе не столь элементарны. Мы должны нанести визит в "пыточную камеру" научного познания, где уже один вид аналитических его "щипцов" не предвещает хорошего (к слову сказать, сам Галилей многозначительно именовал свой научный метод "испанским сапогом", т. е. пыточным инструментом по отношению к натуре).
Последуем пока за методом (просим чуточку терпения читателя – самый крошечный комментарий, к сожалению, необходим. Этот элементарный опыт как нельзя нагляднее выявляет самую суть аналитического подхода).
Пушинка и камень падают одинаково скоро:
– если убрать сопротивление воздуха;
– если пренебречь неоднородностью поля тяжести Земли (либо в опыте они должны падать из одной и той же точки пространства, но "одна и та же" точка не существует дважды во времени);
– если пренебречь испарением пушинки и камня во время падения;
– если пренебречь различием воздействий на пушинку и камень магнитного и иных полей Земли, а также воздействия Луны, Солнца, самого испытателя… И т. д. и т. д.
Другими словами – если пренебречь всем, что составляет реальные пушинку и камень и реальные условия их падения, всей их неповторимостью и всей бесконечностью содержания опыта, оставив от этого содержания только заложенные нами же понятия скорости, ускорения и т. д. применительно к неким идеальным телам в идеальных условиях, – то есть, выжав из опыта как раз повторимую – но уже только мысленно – а в опыте для нас главную часть. Главное же назначается испытателем по вдохновенному (пусть будет утешительнее – гениальному) произволу и в виде гипотезы навязывается опыту. А уж последнему остается соглашаться или опровергать. (А что еще остается опыту?? Он перед нами во всей полноте, но мы озабочены не им!! Как влюбленный в толпе высматривает милое лицо, так в опыте мы озабочены одной проекцией – нашею гипотезой…)
В этом абстрагировании и навязывании опыту ведущей мысленной идеи состоит вся соль анализа. (Здесь, по-видимому, Декарту нет упрека: дедукция его вся из головы и реальной природы касается больше платонически. С Галилеем иное: ставя во главу исследования всегда натуру, он таки умудрился оторвать бесповоротно от натуры научную модель. Его относительная победа содержит зачаток абсолютного поражения).
Идея, как это известно, может быть поверена только идеей, поэтому нет и не может быть экспериментального подтверждения (никакой) теории, за исключением эксперимента мысленного (главным образом, им и пользовался Галилей. Вот его классическое рассуждение: возьмем тяжелое тело; рассечем его мысленно на две части; зададимся вопросом: должно ли оно падать как одно тяжелое тело или как два легких? Ответ единствен: тяжесть тела не влияет на быстроту его падения. В том же роде другие значительные умозаключения). Разумеется, то же относится и к опровержению теории. Иными словами, пушинка и камень падают одинаково скоро в мысленном эксперименте – то есть в головах у Галилея и адептов физики и (полагаем) нигде более. В живом же воздухе живой Земли и где угодно в реальности пушинка и камень падают как им Бог на душу положит и разумеется, по-разному. Для практики же довольно и приблизительного (и даже мысленного!) подтверждения…
Вот, собственно (не угодно ли), готовая научная методология (точнее, структура ее аналитической части) – каковой, в главных чертах, она сохраняется четвертый век. Не верите? И то сказать, фокус уж больно прост; да на мудреца довольно простоты.
В самом деле (повторим), испытанию опытом (и последующей коррекции) подвергается только наша же модель явления или предмета – в мысленном представлении тонкая и идеальная, на деле же как раз грубая или менее грубая относительно жизненного явления и реального предмета.
Это и понятно. Описать явление математически во всех бесчисленных его внутренних и внешних взаимосвязях нельзя (хоть оно все перед нашими глазами), а описать его в модели можно – и в том, собственно, состоит достижение Галилея и всей последующей науки. Но для построения идеализированной модели необходимо упростить явление, пренебречь второстепенным в нем, мешающим математической ясности, – а таковым для модели будет, по определению, все, опричь нее (как для влюбленного вся толпа второстепенна! – даже и досадна…) Не означает ли это (как мы и видели), что необходимо пренебречь всей реальностью? (И беды бы никакой – такими ли еще предположителями наполнены, к примеру, сумасшедшие дома! – кабы не скорое, очень скорое внедрение полученной абстракции обратно в эту самую реальность! Это покамест в скобках…)
Но выкладки теории – это только игры. При последующем внедрении теоретической модели в практику идея (не только, конечно, научная, но и любая бредовая) становится сама реальной. Она вступает в контакт с пренебреженным, о коем не ведала. Воплощаясь, втискиваясь между бесчисленным "второстепенным", она принуждена либо считаться с ним, как пушинка и камень с воздухом, либо (все чаще) сокрушать и опрокидывать его. Если на первых шагах теории (механика и ее производные: баллистика, акустика, гидростатика и др.) ее внедрение не несет природе драматических новшеств, то с усложнением и углублением знания отрыв модели от явления и опасность упрощения начинают быстро нарастать.
Но не будем забегать вперед. Итак, научный закон существует "в чистоте" в ученых головах и на бумаге – в реальности же осквернен бесчисленным "второстепенным". Однако, хоть и мысленный, закон получен, это не шутка! Пускай он применим в настоящую силу только к призракам – мы примéним, притянем его к реальности, даже и к такой, где потребуются уточнения, многие уточнения, модернизация самой модели, за уточнениями дело не встанет! Нам как раз для жизни ох как много всего нужно (о чем вчера и помину не было), и закон-то новый, открытый, куда как кстати! А ну-ка, где там дорогой наш законник… что там, говорите, чему пропорционально? Удачно введенные абстракции много значат в логическом обосновании – но куда более (что главное) на практике! Очень скоро метод абстрагирования и мысленного подтверждения, апробированный Галилеем, стал давать практические результаты, которыми стало выгодно пользоваться. Успехи практической механики и послужили подтверждением свежеиспеченного метода. Сказочный джинн выходит на волю: отныне у того, кто имеет лучших ученых, ходче корабли, дальнобойнее пушки, скоростнее самолеты, ядовитее отравляющие газы, мощнее бомбы… у того больше испачканных рек, потравленных озер, аллергии, лейкемии, уродов… а у всех нас – больше перевернутых в океан танкеров, больше озонной дыры…
Как это сделалось? Неужто от анализа?…
Неужто по заслугам нашим Хиросима и Чернобыль, неужто поделом нам Оппенгеймеры и Теллеры, – ничего иного, как опоганить Творение, они, выходит, и не могли??
Нет, выходит, никакого познания аналитического, нет, и не было? И (что занятно) – быть не могло? Нам возразят: да ведь нельзя же извлечь пользу из применения неверного закона, стало быть, есть же научное предвидение?! Но, в отличие от теоретиков прошлого, мы как раз имеем возможность опираться на практический итог – разорение земной жизни научными технологиями XX века, создание внутри нее враждебной ей структуры. Не ставилась же наукой такая цель?! Суммарно, как видим, искомой пользы нет – при суммарном вреде, да каком! А из создания искусственной структуры, сугубо враждебной земной жизни, не следует ли, что сами основания (приемы, алгоритмы) строительства в какой-то своей части ложны?
Мы утверждаем – в самом корне.
Но что же означает тогда "подтверждение опытом", знаменитейший "решающий эксперимент", – что такое он подтверждает? Ведь подтверждает же он (как-то там) и идеи Лобачевского? И Римана-Клиффорда? И Дирака? – абстрактнейшие на свете??
Отступление
Кто любит философию? (кроме философов, но они не в счет). "Любомудрие" – любовь не многих. Но в данном случае речь не идет о философии как предмете любви; дело лишь в том, что когда доискиваешься до самых корней, тогда, истинно, – "гони философию в дверь, она влезет в окно". А если не докопаться до корней, то не вырвать зла.
Если говорить историографически, то позволительно упростить: можно говорить о происхождении антагонистического противостояния природе из источника более "житейского" – ну, хоть из меркантильности "владычицы морей", вечно обедненной ресурсами (елизаветинский пират капитан Дрейк – только малый пример ее государственной этики), о вечной вообще бедности европейской территории, ведущей к завоеваниям, формировавшим сам характер европейца, – следовательно, о хищничестве по отношению к природе как одном из его проявлений (в этом контексте наша беспечность и наше хищничество – следствие богатства территории). Но в своем историческом экскурсе мы обнаруживаем, увы, существенно более глубокие и общие причины хищнической агрессии, коренящиеся в отвержении тайны мира, в торжествующем, самонадеянном безбожии, ослепленном научными "успехами".
Мы исходим, как говорилось, исключительно из факта, который у всех перед глазами, избегая отвлеченных суждений везде, где это возможно. Однако выводы, производимые из одного и того же факта, могут сильно различаться: одно и то же Солнце не увидеть двум разным людям. Для человека верующего настоящая работа может представлять иллюстративный или частный интерес: глубинная суть происходящего ему ясна без особых обоснований. С людьми материалистической выучки, как уже говорилось, следует сообщаться на языке какой ни есть логики: иного не станут слушать. Отсюда аналитическая, а не проповедническая или мистическая направленность настоящей работы.
5. От Галилея до Чернобыля: искушение познанием
Свежих людей редко видят в палате № 6. Новых помешанных доктор давно уже не принимает, а любителей посещать сумасшедшие дома немного на этом свете.
А.П.Чехов
Проследим, как меняются качественно практические успехи науки по мере развития её самой и роста связанных с ней ожиданий. Наш обзор будет очень беглым, так как фактическая сторона вопроса общеизвестна.
…Первые успехи науки в Европе связаны с астрономией, а их отсчет традиционно ведется от работ Н. Коперника (1543 г.). Гипотеза Коперника (а также Леонардо да Винчи за сорок лет до него, а также Аристарха Самосского, за восемнадцать веков до него) состоит во вращении Земли и планет вокруг Солнца (Аристарх полагал эти вращения круговыми, Коперник, столь же ошибочно, – эпициклическими). Модель Аристарха через столетие была отвергнута геоцентриком Гиппархом (один из мотивов состоял в том, что если бы Земля на самом деле двигалась, то оставила бы позади людей и животных; смеяться, однако, погодим). Геоцентрическая версия достигла своей высшей точки после Птолемея – но для удовлетворительного описания движения пяти известных планет ко времени, о котором мы говорим, требовалось семьдесят семь окружностей! (См. по этому поводу: Клайн М. Математика, поиск истины. М., 1988.) Коперник своей схемой снизил это число до тридцати четырех – то был великий шаг; точность расчета орбит оказалась, впрочем, недостаточна (сравнительно с геоцентрической модель заметно расходилась с измерениями), но великий упроститель верил в свою гипотезу. Ее эффективность подтвердилась после смерти ученого.
А пока… науки в современном смысле слова не существовало, и общественного признания Николай Коперник иметь не мог. "Осел, лягающий астрономию", "спятивший астролог" – рядовые ярлыки, которыми удостоил гения новатор в смежной области Мартин Лютер. Жан Кальвин клял мятежного астронома со своей обычной высокопарностью, а католический амвон признал учение "злонамеренной клеветой", ересью, "более отвратительной и более пагубной для христианского мира, нежели те, что содержатся в сочинениях Кальвина, Лютера и других еретиков, вместе взятых". Смеяться опять не будем.
Однако лед схоластики тронулся. В 1609–1619 гг. И. Кеплер предает гласности три знаменитых закона, обобщив огромный фактический материал и обосновав строго количественно новую планетарную схему: планеты движутся по эллипсам, общий фокус которых – Солнце. Точность описания впервые достигла геоцентрической и начала ее превосходить, а простота описания (якобы свойственная природе) теперь (вот только теперь) укрепилась; схема оказалась даже проще Коперниковой. Тем временем, главный труд Коперника вносится "впредь до исправления" в "Индекс запрещенных книг" (пребывать ему там до 1828 года более двух веков; там же окажется и труд Кеплера). За эти последующие двести лет еретическая теория обрела твердую опору в законе всемирного тяготения Ньютона и завершилась построением к началу XIX столетия (трудами, главным образом, Эйлера, Лагранжа и Лапласа) математической модели Солнечной системы ("точной" модели, как это ясно, не может быть в принципе; окончательной нет и сегодня, поскольку число известных астероидов растет, меняются массы участников движения, обнаруживаются новые циклы и т. д., – бесконечность математического описания неискоренимо дурная: находится и найдется новое и новое неучтенное, позабытое "второстепенное"! Мы не злобствуем, читатель, мы только обращаем бесценное ваше внимание на наличие уже тут, в зародыше, будущего Чернобыля – в пренебрежении, неизбежном, "мелкими" деталями.)
Наконец, в 40-х годах XIX века на основании открытых законов, по отклонению орбиты Урана от расчетной, сразу двумя астрономами в Кембридже и Париже математически предсказано существование неизвестной планеты (Нептун), и она обнаруживается в ожидаемом месте! Это открытие планеты "на кончике пера" триумфально завершает победное шествие теории, обнимающее триста лет.
Можно заключить, что в этой, исторически первой, науке, не имевшей в виду вовсе никакого "внедрения" (кроме предсказания уже сущего, но неведомого нам, как Нептун), достигнут полный успех естествознания. Ему способствовала и относительная простота модели: сравнительно с планетарными расстояниями, планеты и само Солнце в большинстве случаев можно полагать материальными точками. Это не умаляет гения великих исследователей: в известном смысле как раз простота была камнем преткновения. Благословенно младенчество естествознания, для торжества которого довольно математической схемы!
Не приходится удивляться тому, что успех математического описания столь грандиозного объекта, как мироздание, окрыляет ученых. Убеждение Коперника, что "природа довольствуется простотой", укрепляется во многих умах Европы. Поиск простоты и вместе с тем привязка заготовленной модели к опыту, отчасти уже вымогание у натуры искомого приобретает характер метода. Наиболее последовательно и эффективно он развивается опять-таки в механике – Галилеевой, затем Ньютоновой – на этот раз земной. Можно также говорить о полном ее успехе и об успехе ее производных – баллистики, акустики, теории упругости и т. д. Близки, даже родственны механике гидростатика Б.Паскаля, гидродинамика Д.Бернулли; и они торжествуют полную победу. Примеры успехов механики обширны и общеизвестны. Приведем только один характерный штрих. Жозеф Луи Лагранж публикует труд своей жизни "Аналитическая механика" (1788 г.), в предисловии к которому со сдержанной гордостью обращает внимание читателя на новость: книга по механике не содержит ни одного чертежа! – степень отрыва от реальности даже нарочита; но теория работает!
Ставятся и целенаправленные опыты – разумеется, не только мысленные – имеющие целью проверку той или иной гипотезы, без особого внимания к частностям. Лишь при неудаче опыт очищают от мешающих частностей (пройдет время, из частностей сложится Чернобыль – но это еще не скоро).