Эти слова настолько врезались в память Елены Сергеевны, что через 30 лет она привела их в письме живущему в Париже родному брату Булгакова. И продолжила: "Я нечаянно улыбнулась - это был 32-й год, Мише было 40 лет с небольшим, он был здоров, совсем молодой..."
Она улыбнулась, но он, великий мистификатор, насмешник и мастер розыгрышей, на сей раз оставался торжественно, как-то даже сурово серьезен. И еще раз потребовал, чтобы она ему такую клятву дала.
Она поклялась. Время от времени он напоминал ей об этом странном разговоре, но Елена Сергеевна по-прежнему не принимала его близко к сердцу: знала, муж ее был человеком мнительным. Однако на всякий случай регулярно заставляла его показываться врачам.
Врачи ничего не находили. Исследования, даже самые тщательные, не выявляли отклонений. Между тем назначенный (словечко Елены Сергеевны) срок приближался. И когда он наступил, Булгаков "стал говорить в легком шутливом тоне о том, что вот - последний год, последняя пьеса и т. д. Но так как здоровье его, - читаем все в том же письме парижскому брату, - было в прекрасном проверенном состоянии, то все эти слова никак не могли восприниматься серьезно".
Вот так же не воспринимал серьезно герой "Мастера и Маргариты" Берлиоз предупреждение Воланда о скорой кончине...
В романе, помним, страшное предупреждение сбылось. Сбылось оно и в жизни. В данном случае не предупреждение - предсказание, но сбылось. Причем события развивались почти столь же стремительно. Ясным сентябрьским днем чета Булгаковых отправилась в Ленинград, и там на Невском проспекте солнце стало вдруг меркнуть в глазах Михаила Афанасьевича. Писатель почувствовал, что слепнет. Тут же нашли профессора. Тот осмотрел больного и приказал немедленно возвращаться: "Ваше дело плохо".
Он и сам это понял. Или даже не столько понял, сколько вспомнил: ровно 33 года назад, в начале сентября 1906 года внезапно начал слепнуть его отец. Спустя полгода его не стало; через месяц ему должно было исполниться сорок восемь. Это был как раз тот возраст, в котором находился сейчас Булгаков...
Будучи врачом, он прекрасно понимал, что глаза тут ни при чем, это лишь симптом той самой болезни, которая свела в могилу его отца и которую он получил по наследству. Понимал и прежде, но теперь то, что было отдаленным и не очень определенным будущим, стало реальным и жестким настоящим.
"У меня похолодело привычно под ложечкой, как всегда, когда я в упор видел смерть", - так написал он еще полтора десятилетия назад в рассказе "Вьюга". И добавил: "Я ее ненавижу". А в романе "Жизнь господина де Мольера" страх смерти прямо объявляется "самою неразумною страстью, которая существует у людей".
Рассказ "Вьюга" входит в цикл "Записок юного врача". Весь цикл, за исключением одного рассказа, печатался в журнале "Медицинский работник", что отбрасывало на него некий специфический отсвет (не потому ли автор ни разу не перепечатал его при жизни?). Но произведения эти - отнюдь не сухие, предназначенные лишь для посвященных отчеты о профессиональной деятельности, а живые и полноценные художественные тексты. Герой, от имени которого ведется повествование - совсем молодой человек, только что получивший диплом врача и посланный на работу в российскую глухомань. Рядом с ним фельдшер и его жена, акушерки, врач-ровесник из соседней больницы и целая вереница пациентов. Ах, какие это всё колоритные типы, пусть и появляющиеся перед читателем совсем ненадолго!
Но помимо героя-рассказчика есть еще один сквозной, можно сказать, центральный персонаж. Между ними, по сути дела, и происходит главный конфликт. Персонаж этот - смерть. Она присутствует в каждом рассказе, даже в полуанекдотичной "Тьме египетской", где пациент, дабы не "валандаться", заглатывает единым махом десять порошков хинина и чуть не отдает Богу душу... Именно в поединок со смертью вступает всякий раз молодой доктор. Вступает и когда-то одерживает победу, причем на последнем рубеже, на грани отчаяния, уже готовый признать свое поражение, а когда-то и нет.
Этот конфликт характерен не только для "Записок юного врача", но и для всего творчества Михаила Булгакова. Как, собственно, и для его жизни. Так, в конце 1921 года его не оставляло ощущение, что вот-вот с кем-то из близких случится непоправимое. Скорее всего, боялся он, с одним из братьев, Николаем или Иваном, которые воевали в Добровольческой армии. В январе 1922 года стало известно, что оба брата живы, обретаются за границей. И почти следом, первого февраля, пришла телеграмма, что скончалась от тифа мать. (Он и сам едва избежал этой участи. "Весной я заболел возвратным тифом, - писал он двоюродному брату. - Чуть не издох...") Стало быть, предчувствие не обмануло его - предчувствие скорой смерти родного человека. Самого, как оказалось, родного... Потрясение было настолько сильным, что другой на его месте мог бы лишиться рассудка. Другой и лишается - происходит это в рассказе "Красная корона", увидевшем свет осенью все того же 1922 года. Герой рассказа теряет брата, которого, как и булгаковского, зовут Николаем. Мертвый, он является к нему верхом на коне "в красной лохматой короне".
Корона - своего рода опознавательный знак. "Раз он в короне, значит - мертвый".
Этот маленький, в пять страничек рассказ - своеобразное зернышко, из которого впоследствии проросли многие произведения Булгакова. Здесь он впервые короновал смерть, о неизбежности которой для себя лично (в отличие, скажем, от Льва Толстого) думает спокойно - "О нет, я ее не боюсь", - но самое присутствие которой в мире сводит его с ума.
Сводит в прямом и переносном смысле: действие "Красной короны" происходит в психиатрической клинике. Туда же попадают и другие, поздние, герои Булгакова, в том числе и написавший роман о Понтии Пилате Мастер - именно здесь вместе с поэтом Иваном Бездомным знакомится с ним читатель. Да и сам Михаил Афанасьевич не исключал для себя подобной участи. "С конца 1930 года, - признавался он в одном из писем, - я хвораю тяжелой формой нейрастении с признаками страха и предсердечной тоской, и в настоящее время я прикончен".
Предсердечной читается здесь как предсмертной, а "я прикончен" отсылает к концовке все той же "Красной короны": "..Л безнадежен".
Письмо адресовано Сталину. Это очень большое письмо, которое начинается с обширных цитат из "Авторской исповеди" Гоголя. Они - нечто вроде эпиграфа, за которым следует сам текст, разбитый на отдельные главки и сохранившийся, к сожалению, не полностью. В дошедшей до нас машинописной копии от одной из главок остались лишь два слова: "Я переутомлен".
После телефонного разговора со Сталиным (Сталин сам позвонил писателю) Булгаков считал себя вправе писать вождю и писать с редкой для такого рода бумаг откровенностью. Так он признается, что страдает "припадками страха в одиночестве". Сравнивает себя с волком, которого "несколько лет гнали" и, наконец, затравили...
Это был 1931 год. Вот уже десять лет писатель Булгаков работал в литературе и все эти годы он тщательно вклеивал в специальные альбомы критические отзывы о своих сочинениях. Всего таких отзывов набралось 301. "Из них, - писал он двумя месяцами раньше в другом письме, адресованном Правительству, - похвальных было 3, враждебно-ругательных - 298".
Но куда страшнее для него не нападки в прессе, а невозможность ставиться и публиковаться. Молчание для писателя, говорит он в письме к брату, "равносильно смерти", и это не мимолетное настроение. Полугодом раньше он прямо заявляет: "Без всякого малодушия сообщаю тебе, мой брат, что вопрос моей гибели - это всего лишь вопрос срока".
При этом он не боится самой гибели (боится одиночества и не боится физической гибели, которая пугает его куда меньше, нежели литературное небытие), а иногда у него даже вырывается: "Себе я ничего не желаю, кроме смерти".
Речь не идет о самоубийстве - к самоубийству у него отношение особое, и сформировалось оно, надо полагать, под впечатлением того, что волею судьбы он стал в 23-летнем возрасте очевидцем этого жуткого акта.
Самоубийство совершил его близкий друг - в гимназии за одной партой сидели - Борис Богданов. Дачи Булгаковых и Богдановых находились рядом, и однажды, после продолжительного отсутствия, Борис вызвал к себе Михаила.
О том, что произошло дальше, поведала впоследствии со слов брата сестра Булгакова Надежда Афанасьевна: "Борис лежал на постели у себя в комнате, куда к нему зашел Миша; разговаривали; потом Борис попросил Мишу посмотреть у него в карманах пальто, висевшего у двери на вешалке, нет ли там денег; Миша отошел к двери, в это время Борис выстрелил себе в голову; на столе у постели, на крышке от папиросной коробки, было написано, что в смерти своей он просит никого не винить".
Смерть наступила не сразу. Булгаков, без пяти минут доктор, пытался спасти друга, но оказался лишь свидетелем его мучений, длящихся всю ночь. Это не могло не наложить своего отпечатка •на его отношение к добровольному (а можно и иначе сказать: самовольному) уходу из жизни. Следы этого отношения встречаются во многих булгаковских произведениях. Например, в "Мастере и Маргарите", в сцене бала у сатаны, самоубийцы названы в ряду "отравительниц, висельников и сводниц, тюремщиков и шулеров, палачей, доносчиков, изменников, безумцев, сыщиков, растлителей". То есть они, самоубийцы - подданные дьявола, обитатели ада, как и у Данте, который помещает их в седьмом круге, рядом с убийцами и грабителями. Вот только у Булгакова отношение к ним иное, нежели у флорентийского поэта. Михаил Афанасьевич охотно выступает в роли литературного душеприказчика самоубийц, обнародуя их предсмертные исповеди. Так, собственно, начинается "Театральный роман", называвшийся первоначально "Записками покойника". Так начинается ранний рассказ "Морфий"... Да и любимый его герой, Мольер, находит свой последний приют на кладбище Святого Жозефа "в отделе, где хоронят самоубийц и некрещеных детей".
Но это художественные произведения, а вот и прямое высказывание, сделанное им в одном из последних писем, за два с половиной месяца до трагической развязки: "Как известно, есть один приличный вид смерти - от огнестрельного оружия, но такового у меня, к сожалению, не имеется".
А какова же неприличная смерть? Конкретизировал ли он это? Конкретизировал, и тоже в письме, правда, в письме особенном; на него ушла целая тетрадь, на первой странице которой выведено: "Тайному Другу".
Тайный Друг - будущая жена Елена Сергеевна; ей адресует он свое явно автобиографическое сочинение, слегка беллетризированное (в каких-то случаях и не слегка), но от этого не менее достоверное. И вот здесь-то как раз описан род "неприличной смерти".
Ночью, после дурного сна, он почувствовал себя плохо, накинул поверх спальной рубашки пальто и с трудом двинулся к столу.
"Интересно, в какую секунду я умру? Дойдя до стола, следует написать записку - а о чем? Вздор! Не поддаваться? Это просто отравление никотином, и вот предсердечная тоска, страх смерти".
За ним внимательно наблюдает кошка, он беспокоится о ее судьбе и даже начинает писать записку, в которой просит позаботиться о животном... "Это смерть от разрыва сердца", - говорит он себе и вдруг понимает, что она, такая смерть, оскорбляет его.
Именно так - оскорбляет. "Смерть в этой комнате - фу... Войдут... Галдеть будут... хоронить не на что. В Москве, в пятом этаже, один... Неприличная смерть".
То же самое можно сказать и о больнице. "Какой смысл умирать в палате под стоны и хрипы безнадежно больных, - искушает жуликоватого буфетчика Андрея Фокича Воланд. - Не лучше ли... приняв яд, переселиться под звуки струн?.."
Не умереть - переселиться, причем переселиться в его, разумеется, владения, коль скоро ты убиваешь себя. Такова логика дьявола. С человеческой же точки зрения лучше всего умирать в чистом поле. "Уткнешься головой в землю, подползут к тебе, поднимут, повернут лицом к солнцу..."
В тетради, предназначенной Тайному Другу, есть пропуски, о потерянном, вернее утаенном содержании которых можно лишь догадываться. Так, после одного из таких пропусков следует описание если не попытки, то примерки самоубийства.
"Позорный страх смерти кольнул меня еще раз, но я его стал побеждать таким способом: я представил себе, что меня ждет в случае, если я не решусь. Прежде всего я вызвал перед глазами наш грязный коридор, гнусную уборную, представил себе крик замученного Шурки. Это очень помогло. И я, оскалив зубы, приложил ствол к виску".
Впоследствии многие эпизоды написанной по законам художественной литературы веселой и одновременно печальной исповеди "Тайному Другу" войдут в "Театральный роман". Максудов крадет у приятеля браунинг ("Извольте дать мне... браунинг!" - восклицает и герой также во многом автобиографических "Записок на манжетах"), возвращается домой, пишет предсмертную записку. "Подписался, лег на полу у керосинки. Смертельный ркас охватил меня. Умирать страшно". Умирать страшно, и тем не менее Максудов, в фамилии которого упрятано имя автора (Мака - звали его близкие), кладет дрожащий палец на спусковой крючок, но тут раздается стук: в дверь. Спасительный, как выясняется, стук... "Самоубийство, прерванное на самом интересном месте", не состоялось.
Имела ли место такая попытка в действительности - сказать трудно; возможно, все это было лишь кошмарным сном. Подробности как раз такого сна поведаны Тайному Другу. "...Браунинг, как всегда во сне, не захотел стрелять, и я, задыхаясь, закричал". (Опять браунинг, любимое оружие Булгакова. Вот и герой рассказа "Я убил", в ярости разряжая обойму в изверга-петлюровца, не забывает тем не менее для себя оставить пульку и чувствует, как "очень приятно пахло дымным газом от браунинга".) Таков сон... Но вот вопрос: где граница между сном и явью?
Подзаголовок "Восемь снов" имеет пьеса "Бег", заканчивающаяся самоубийством главного героя. "Хлудов последнюю пулю пускает себе в голову и падает ничком у стола". В другой редакции он остается жив, словно услышав испуганную реплику Ивана Васильевича из "Театрального романа": "Зачем это? Это надо вычеркнуть, не медля ни секунды. Помилуйте! Зачем же стрелять?"
Так и проходит через все творчество Булгакова почти гамлетовское: стрелять или не стрелять?..
Герой рассказа "Морфий" доктор Поляков, пристрастившийся к страшному зелью и не сумевший преодолеть зависимости от наркотика, решает: стрелять. "Я раздумал лечиться, - написал он прежде чем приставить к себе холодное дуло. - Это безнадежно. И мучаться я тоже больше не хочу. Я достаточно попробовал. Других предостерегаю: будьте осторожны с белыми растворимыми в 25 частях воды кристаллами. Я слишком им доверился, и они меня погубили".
Надо сказать, что автора рассказа они в свое время тоже едва не погубили. Началось это, когда он работал в Никольской земской больнице Смоленской губернии и однажды, чтобы избавиться от боли, попросил фельдшерицу сделать ему инъекцию морфия. На другой день - снова, и еще раз, и еще... Наступило привыкание. В рассказе описано, как после укола "начинается необыкновенное прояснение мыслей и взрыв работоспособности. Абсолютно все неприятные ощущения прекращаются. И если б я не был испорчен медицинским образованием, - констатирует доктор Булгаков устами своего героя, - я бы сказал, что нормальный человек может работать только после укола морфием".
Медицинское образование однозначно говорило: морфий - это убийца. В отличие от своего героя, Булгакову удалось ускользнуть от него ("В числе погибших быть не желаю", - как написал он однажды матери), но муки при этом он испытывал такие, что временами смерть казалась избавлением. Потом он обмолвится в "Мастере и Маргарите": "страшные, злые боли прокуратора некому излечить; от них нет средств, кроме смерти".
В главе "Казнь" именно с помощью смерти пытается спасти Иешуа от страданий на кресте его верный ученик Левий Матвей. Даже крадет у торговца "отточенный, как бритва, длинный хлебный нож", но опаздывает и в приступе бессильного гнева требует, чтобы "Бог тотчас же послал Иешуа смерть". Бог медлит, и тогда Левий проклинает его...
Тема легкой, то есть мгновенной, без мучений, смерти звучит уже в начале романа, когда Берлиозу отрезает колесами трамвая голову. "Голова его находилась тут же, в двух шагах от трамвая и почему-то с высунутым языком". Эта фраза из первой редакции романа, в окончательной - упоминание о языке отсутствует, смерть, лишенная физиологических подробностей, становится некой условностью. В "Белой гвардии" такой же "легкой смертью" умирает подрядчик Яков Фельдман: "Некогда было сотнику Галаньбе. Поэтому он просто отмахнул шашкой Фельдману по голове". В обоих случаях легкая смерть дарится легким, легковесным людям (впрочем, Якову Григорьевичу, который выбежал из дома за повивальной бабкой для жены, автор сочувствует). Тем же, кто отяжелен Большой мыслью, выпадают перед уходом из этой жизни Большие муки - будь то иудейский философ-бродяга Иешуа Га-Ноцри или русский писатель Михаил Булгаков.
Тут можно возразить, что-де легкая - или, во всяком случае, быстрая - смерть Мастера опровергает это, но вспомним, ценой каких страданий куплена такая кончина. "Кто много страдал перед смертью, кто летал над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти".
Много страдала и возлюбленная Мастера; вот и ей тоже подарена легкая быстрая смерть ("внезапно побледнела, схватилась за сердце и... упала на пол") - быстрая смерть и вечный покой рядом с дорогим человеком. Это финал романа, но еще за семь лет до его окончания Булгаков написал Елене Сергеевне, своей Маргарите, на экземпляре книги "Дьяволиада": "...Ты совершишь со мной мой последний полет".
Она пережила его на 30 лет, но это по земным меркам, в координатах же романа времени как такового не существует. "Чисел не ставим, с числом бумага недействительна", - объявляет Бегемот ошарашенному Николаю Ивановичу, который в облике борова катал на себе домработницу Маргариты. Да, времени не существует: на бал к Воланду являются те, кто почил не одно столетие назад, и их - тьма тьмущая. "Теперь снизу уже стеною шел народ, как: бы штурмуя площадку, на которой стояла Маргарита". Стена, поток, река, и "конца этой реки не было видно". (Являются мертвецы и спящему Алексею Турбину, но их гораздо меньше.)