"Униженные и оскорбленные" в этой лекции, входящей в цикл набоковских "Лекций по русской литературе", не разбираются, но, по всей видимости, и история о девочке Нелли заслужила бы у строгого и явно раздражаемого Достоевским критика отношение более чем благоприятное.
"Что-то непреодолимо влекло меня к ней", - признается Иван Петрович вскоре после знакомства с Нелли (тогда еще она звалась Еленой), и уже на следующей странице речь заходит о возможной смерти маленькой сироты. Но дело даже не в словах, а в "тяжелом и странном впечатлении", похожем на то, осторожно формулирует герой-рассказчик, которое произвел ее дедушка, когда околела его собака и когда сам он, как выяснилось, был в нескольких минутах от собственного конца. Иными словами, Иван Петрович уловил запах смерти - он-то "непреодолимо" и влек его к девочке.
Маяковский писал, что он любит "смотреть, как умирают дети". Но тут была скорей эстетика (шоковая), нежели этика.
Достоевский же видел в поведении детей перед смертью проявление высшего, хотя и инстинктивного - потому-то и высшего! - религиозного смирения. Того самого смирения, к которому с помощью даже самого изощренного ума прийти очень даже непросто. В отличие от взрослых дети не заглядывают в пропасть, свесившись наполовину, не бросаются в нее вниз головой, а, скорей, воспаряют. В том числе соблазненная Ставрогиным Матреша Тут, правда, никакое не смирение, а бунт - перед тем, как удавиться, грозит она своему обидчику крошечным кулачком!
Но одно дело - литературные персонажи, а другое - реальные дети. Свои собственные дети...
У Достоевского не было детей от первого брака, отцом он стал на сорок седьмом году жизни - дочь родилась, - и отцом, как всякий поздний отец, "нежнейшим". Именно это слово использовала в своих воспоминаниях Анна Григорьевна. "Федор Михайлович целыми часами просиживал у ее постельки, то напевая ей песенки, то разговаривая с нею". Это не фантазия матери, Достоевский сам признавался в письме к Аполлону Майкову, что "это маленькое, трехмесячное создание, такое бедное, такое крошечное - для меня было уже лицо и характер. Она начинала меня знать, любить и улыбалась, когда я подходил".
Письмо написано через неделю после смерти девочки - убийцей оказалась заурядная простуда. "И вот теперь мне говорят в утешение, что у меня еще будут дети. А Соня где? Где эта маленькая личность, за которую я, смело говорю, крестную муку приму, только чтоб она была жива?"
А на дворе, усугубляя горе родителей, благоухал май. И опять-таки в мае, ровно десять лет спустя, судьба нанесла второй такой же удар: умер сын Алеша. Случилось это внезапно. Утром, пишет Анна Григорьевна, "он еще лепетал на своем не всем понятном языке и громко смеялся", а к вечеру лежал бездыханный. "Федор Михайлович поцеловал младенца, три раза его перекрестил и навзрыд заплакал".
На сей раз убийцей была не простуда, а он, несчастный отец, передавший ребенку собственную страшную болезнь: мальчик погиб от жесточайшего приступа эпилепсии. Во всяком случае, Достоевский с его гипертрофированным чувством вины именно себя шцугцал. убийцей. Жена утешала его, как могла, он же, видя ее страдания, убивался еще больше. А после описал ее горе в "Братьях Карамазовых", вложив ее слова в уста потерявшей сына бабы, что пришла искать утешение у старца Зосимы. "Вот точно он тут передо мной стоит, не отходит. Душу мне иссушил Посмотрю на его бельишечко, на рубашоночку аль на сапожки и взвою. Разложу, что после него осталось, всякую вещь его, смотрю и вою".
Сыну этой женщины было три годика, и звали его тоже Алешей - любимое, кстати сказать, имя Достоевского...
Старец отвечает - и матери, и, заодно, на давний вопрос отца: "А Соня где?" - отвечает единственно приемлемым для верующего человека объяснением, что покинувший земную обитель ребенок на небе и "оттуда на тебя смотрит и видит тебя, и на твои слезы радуется, и на них Господу Богу указывает". Женщина успокаивается, потому что верит, и верит безоговорочно, всем простодушным сердцем своим, но не успокаивается автор, который только начинает свой огромный роман, и там-то как раз испытание верой проходят не только герои, но и - в первую очередь - их создатель.
Когда-то, сразу после каторги, он признался в одном из писем, что он "дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоило и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных".
Если невинные детские души отправляются после смерти на небо, то грешники остаются на земле, вернее под землей. "Тело здесь еще раз как будто оживает, остатки жизни сосредотачиваются, но только в сознании... Есть, например, здесь один такой, который почти совсем разложился, но раз недель в шесть он все еще пробормочет одно словцо, конечно, бессмысленное, про какой-то бобок". Рассказ так и называется "Бобок" и представляет собой некий альтернативный вариант (альтернативный религиозному) посмертного существования человека. "Все описание это, - говорит М. Бахтин о "Бобке", - проникнуто подчеркнутым фамилъярным и профанирующим отношением к кладбищу, к похоронам, к кладбищенскому духовенству, к покойникам, к самому "смерти таинству".
Слова "фамильярным" и "профанирующим" выделены Бахтиным, что лишний раз свидетельствует: фантасмагория Достоевского носит явно сатирический характер. Нов самом конце ее звучит одна очень важная для автора мысль. Заветная, можно сказать, мысль... "Заключаю невольно, что все-таки у них должна быть какая-то тайна, неизвестная смертному и которую они тщательно скрывают от всякого смертного". У них - это у умерших, у всех умерших, начиная от самого ничтожного человека и кончая гением "Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем", - так закончил Достоевский свою знаменитую речь о Пушкине, произнесенную в Обществе любителей российской словесности 8 июня 1880 года в связи с открытием двумя днями раньше памятника поэту в Москве. Но разве разгадать тайну умершего человека не означает воскресить его, пусть не полностью, пусть частично - самую, правда, значительную его часть, духовную, - но воскресить?..
Однако и идея полного воскрешения, причем не только выдающихся индивидуумов, а буквально всех когда-либо живших на земле людей кое-кому не казалась такой уж утопической. Ее всю свою жизнь развивал Николай Федоров, с мыслями которого Достоевского познакомил ближайший ученик Федорова Николай Павлович Петерсен, правда, фамилию учителя не назвавший. (Такова была воля учителя.)
Достоевский Петерсону ответил: "Кто этот мыслитель, мысли которого Вы передали?.. Он слишком заинтересовал меня... В сущности совершенно согласен с этими мыслями. Я их прочел как бы за свои".
Петерсон показал это письмо Федорову, тот собирался ответить, на сей раз лично, но... не дошли руки, а вскоре Достоевский умер. О работах анонимного ученого он ведь узнал довольно поздно, лишь в 1877 году, когда в апрельском выпуске "Дневника писателя" появился "Сон смешного человека". Собственно, откликаясь на эту публикацию, Петерсон и послал писателю конспективное изложение федоровских идей.
"Сон смешного человека", который имеет подзаголовок "фантастический рассказ" и публикация которого прошла практически незаметно, - одна из ключевых вещей в творчестве писателя. "Все герои Достоевского задаются вопросом о смысле жизни. Как раз в этом они современны - они не боятся выглядеть смешными", - так спустя более чем полвека написал Альбер Камю в работе "Миф о Сизифе". Но рассуждает он при этом не о безымянном герое "фантастического рассказа", а об одном из героев "Бесов" - Кириллове. Глава, которая начинается приведенными словами, так и называется - "Кириллов". Однако к герою "фантастического рассказа" наблюдение французского писателя относится в самой что ни на есть полной мере. И уж, разумеется, в большей степени, чем к кому-либо из других бесчисленных персонажей русского романиста. Ибо, в отличие от них всех, в том числе и от Кириллова, всегда напряженно, натужно серьезного, "смешной человек" ясно сознает, что он смешной, о чем и заявляет в первой же фразе своей уникальной исповеди.
Исповедь эта уникальна тем, что она посмертная. Такими же посмертными являются и голоса в "Бобке", но там - реплики, перебранка, шутовские репризы, здесь же - именно исповедь. Это не открытие Достоевского, во всяком случае, сам он не полагает так. Предваряя в анонимной заметке публикацию рассказов Эдгара По в журнале "Время", Достоевский, авторство которого было установлено лишь спустя более чем полвека, прежде всего обращает внимание читателей на то, что этот "чрезвычайно странный писатель... допускает, что умерший человек... рассказывает о состоянии души своей". Именно это и происходит со "смешным человеком".
В отличие от Кириллова, задумавший самоубийство "смешной человек" осуществляет его не наяву, а во сне, но в данном случае это не имеет принципиального значения. Важно другое. "Я ждал совершенного небытия и с тем выстрелил себе в сердце". Однако "совершенного небытия" не наступило, герой оказывается "в руках существа, конечно, не человеческого, но которое есть, существует". Слово "есть" подчеркнуто рассказчиком, что придает ему откровенно полемический характер, делает несомненной антитезой слову "нет", на котором, собственно, и держится вся удушающая глыба неверия. Герои Достоевского стараются изо всех сил опрокинуть ее - вслед за автором. Но, кажется, у него это получается хуже и уж во всяком случае много труднее, чем у персонажей, как бы мучительно и долго не шли они к своему есть.
У Эдгара По этой проблематики нет ("Видно, что он вполне американец", - не без язвительности замечает Достоевский, заканчивая свое краткое вступительное слово к его рассказам). Тема смерти - одна из центральных в его творчестве - нигде не соприкасается с темой веры. Но вот уж о смерти-то Эдгар По писал так, как, кажется, не писал никто. Он не только не показывает ее ужас и безобразие, он откровенно поэтизирует ее. "Нужно ли говорить, сколь неотступно и страстно ждал я смерти Мореллы? - читаем в рассказе, названном по имени главной героини. - Я ждал, но хрупкий дух все был неразлучен со своей оболочкой, все медлил на протяжении долгих дней, недель и томительных месяцев".
Мыслимо ли подобное - любить, лелеять и одновременно желать смерти? Мыслимо, коль скоро ты поэт, а "смерть прекрасной женщины - вне всякого сомнения, самая возвышенная поэтическая тема в мире". Это не просто установка, не просто эстетическая декларация, а нечто большее. Похоронив жену, По делает вскоре предложение поэтессе Елене Уитмен, причем делает не где-нибудь, а на кладбище, что явствует из сохранившегося (правда, без даты и без подписи) пространного послания, которое заканчивается следующим мечтательным пассажем: "Елена, если б вы умерли - тогда, по крайней мере, я сжал бы ваши милые руки".
Такое впечатление, что слова эти принадлежат одному из персонажей Достоевского. Впрочем, Федор Михайлович и сам не слишком-то отставал от своих героев, когда делал предложение некой Елене Павловне Ивановой, потенциальной вдове. Муж ее, правда, был человеком болезненным, но еще дышал и прожил потом три года. Вообще же Достоевский после смерти первой жены сделал за каких-то полтора года - с апреля 65-го по ноябрь 66-го - целых пять предложений. Дважды - с интервалом в несколько недель - Аполлинарии Сусловой ("Он уже давно, - записала она в дневнике, - предлагает мне руку и сердце и только сердит этим"), И еще - 22-летней Анне Корвин-Круковской, прототипу Аглаи в "Идиоте", 43-летней Ивановой, той самой будущей вдове, и, наконец, стенографистке Анне Сниткиной, которая руку и сердце знаменитого писателя благосклонно приняла, превратившись в Анну Григорьевну Достоевскую.
Самым экстравагантным, конечно, выглядит предложение будущей вдове, но это не единственный случай в биографии писателя. Ему и прежде доводилось с робкой и тайной (прежде всего, для самого себя) надеждой смиренно ожидать смерти законного супруга возлюбленной.
Было это в Семипалатинске, где после каторги Достоевский отбывал бессрочную солдатскую повинность. Здесь-то и завязался его бурный роман с женой бывшего учителя, а ныне таможенного чиновника Александра Исаева Александр Иванович тихо спивался, все больше хворал и все ближе был, видели окружающие, к смертному своему часу. Когда же час этот наконец пробил (чета Исаевых к тому времени перебралась из Семипалатинска в Кузнецк), то оставшийся в Семипалатинске бессрочный солдат Достоевский едва мог скрыть чувство облегчения: одно из главных препятствий к воссоединению с любимой женщиной рухнуло.
Одно из главных, но отнюдь не единственное. Лишенный всех прав, в том числе и права печататься, что мог он предложить молодой красивой свободной женщине? Свободной! Это ли не повод для ликования, которое он, православный христианин, обязан сдерживать? В письме к своему молодому другу и покровителю барону Врангелю, тогдашнему прокурору Семипалатинска, отъехавшему из города по делам службы, он на радостях прямо-таки слагает гимн покойному сопернику. "Сколько доброты, сколько истинного благородства! Вы его мало знали. Боюсь, не виноват ли я перед ним, что подчас, в желчную минуту, передавал вам, и, может быть, с излишним увлечением, одни только дурные его стороны. Он умер в мучительных страданиях, - писал автор "Бедных людей" (однако слово "мучительных" показалось ему слабым, и он заменил его на слово "нестерпимых"), - но прекрасно, как дай Бог умереть и нам с Вами. И смерть красна на человеке. Он умер твердо, благословляя жену и детей..."
У Исаевых вообще-то был всего один ребенок, сын. Но опять-таки на радостях и, должно быть, из чувства благодарности за то, что освободил наконец супругу, ни в чем не знающий меры Достоевский великодушно приписал покойному еще энное количество детей. Смерть явилась для недавнего каторжанина избавительницей - вот и пишет о ней в тоне почти элегическом.
Надо ли после этого удивляться, что в таком или подобном тоне рассуждают о ней и его герои! Вот что говорит, например, в "Униженных и оскорбленных" инфантильный, как сказали бы мы теперь, юноша Алеша девушке Наташе, которая его страстно любит и которую он вроде бы тоже любит, но одновременно (как то частенько бывает у Достоевского) любит и другую: "И пришло мне тогда на ум: что если б ты, например, от чего-нибудь заболела и умерла".
Ну чем не Эдгар По! А ведь это не случайная фраза, сказанная в горячке чувств, это всего лишь фрагмент длинного и страстного монолога, в котором герой упоенно рисует возлюбленной, как он будет приходить на ее могилу, падать на нее без памяти, обнимать ее и замирать в тоске. "Вообразил я себе, как бы я целовал эту могилу, звал бы тебя из нее, хоть на одну минуту..."
Но это - экзальтированный и инфантильный Алеша, а вот у Ивана Петровича, от имени которого ведется повествование, совсем иное отношение к смерти. Он, между прочим, писатель, кое-что уже опубликовал и даже засел за большой роман, но оказался в больнице, из которой, может быть, ему уже не суждено выйти. "А коли скоро умру, то к чему бы, кажется, и писать записки?"
Вопрос не праздный и далеко не риторический, Достоевский был в такой же, как его герой, ситуации: разве что не в больнице ждал смерти, а в Петропавловской крепости и на Семеновском плацу. Впрочем, случалось подобное и позже, во время приступов страшной его болезни, вернее, в преддверии, в предчувствии приступов, каждый из которых мог закончиться трагически. Не об этом ли как раз и говорит Иван Петрович, персонаж, в общем-то, безликий, но обретающий необыкновенную психологическую достоверность, когда автор передает ему собственные переживания? Это состояние души, которое "так часто приходит ко мне теперь", он называет мистическим ужасом. Достоевский, водящий рукой Ивана Петровича, неслучайно подчеркивает эти слова. А дальше следует... трудно даже сказать что: объяснение? исповедь? диагноз?
"Это - самая тяжелая, мучительная боязнь чего-то, чего я сам определить не могу, чего-то непостигаемого и несуществующего в порядке вещей, но что непременно, может быть, сию же минуту осуществится, как бы в насмешку всем доводам разума придет ко мне и станет передо мною как неотразимый факт, ужасный, безобразный и неумолимый. Боязнь эта возрастает обыкновенно всё сильнее и сильнее, несмотря ни на какие доводы рассудка, так что наконец ум, несмотря на то, что приобретает в эти минуты, может быть, еще большую ясность, тем не менее лишается всякой возможности противодействовать ощущениям. Его не слушаются, он становится бесполезен, и это раздвоение еще больше усиливает пугливую тоску ожидания. Мне кажется, такова отчасти тоска людей, боящихся мертвецов".
Обратите внимание: не смерти, а мертвецов... Это не оговорка, не небрежность в слове, за которую Достоевского столь часто порицают, а точно и тонко поставленный акцент. Боязнь мертвецов и боязнь смерти - суть вещи принципиально разные, хотя, может быть, Иван Петрович, не без помощи, разумеется, автора, их путает. Достоевский мертвецов не боялся. Этот суеверный житейский страх был для него слишком мелок и суетен, поскольку не имел никакого - или почти никакого - отношения к метафизическому страху смерти, снимаемому в мировоззренческой системе создателя "Братьев Карамазовых" лишь верой, а до этой проблематики автор "Униженных и оскорбленных" еще не поднимается.
Да, мертвецов Достоевский не боялся. К виду их он привык еще на каторге. На глазах у всех умирает чахоточный Михайлов, на иссохшемся теле которого лишь деревянный крест да кандалы. "Стукнули в дверь к караульному, дали знать. Вошел сторож, тупо посмотрел на мертвеца и отправился к фельдшеру. Фельдшер... быстрыми шагами, ступая громко по притихшей палате, подошел к покойнику и с каким-то особенно развязным видом, как будто нарочно выдуманным для этого случая, взял его за пульс, пощупал, махнул рукой и вышел... В ожидании караульных кто-то из арестантов тихим голосом подал мысль, что не худо бы закрыть покойнику глаза. Другой внимательно его выслушал, молча подошел к мертвецу и закрыл глаза".
Никакого страха, никакого смятения - разве что голос "тихий". Но это посторонний человек, а вот как чувствует себя Достоевский рядом с покойной женой, о чем думает и что записывает в тетрадь: "Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей?" Спустя двенадцать лет он почти теми же словами начнет "Кроткую": "Она теперь в зале на столе..."
Запись о жене сделана на следующий день после ее смерти; запись эта весьма пространна, с многочисленными помарками, свидетельствующими о том, что даже в эти минуты писатель заботился о точности и выразительности языка. Тут и размышления о заповеди Христа возлюбить ближнего как самого себя и о невозможности воплотить эту заповедь: "Закон личности на земле связывает. Я препятствует. Один Христос мог, но Христос был вековечный от века идеал, к которому стремится и по закону природы должен стремиться человек".