В-третьих, "Одиссея" своей русской одеждой, в которую облек ее Жуковский,может подействовать значительно на очищение языка. Еще ни у кого из нашихписателей, не только у Жуковского во всем, что ни писал он доселе, но даже уПушкина и Крылова, которые несравненно точней его на слова и выражения, недостигала до такой полноты русская речь. Тут заключались все ее извороты иобороты во всех видоизмененьях. Бесконечно огромные периоды, которые у всякогодругого были бы вялы, темны, и периоды сжатые, краткие, которые у другого былибы черствы, обрублены, ожесточили бы речь, у него так братски улегаются другвозле друга, все переходы и встречи противуположностей совершаются в такомблагозвучии, все так и сливается в одно, улетучивая тяжелый громозд всегоцелого, что, кажется, как бы пропал вовсе всякий слог и склад речи: их нет, какнет и самого переводчика. Наместо его стоит перед глазами, во всем величии,старец Гомер, и слышатся те величавые, вечные речи, которые не принадлежатустам какого-нибудь человека, по которых удел вечно раздаваться в мире.Здесь-то увидят наши писатели, с какой разумной осмотрительностью нужноупотреблять слова и выражения, как всякому простому слову можно возвратить еговозвышенное достоинство уменьем поместить его в надлежащем месте и как многозначит для такого сочинения, которое назначается на всеобщее употребление иесть сочинение гениальное, это наружное благоприличие, эта внешняя отработкавсего: тут малейшая соринка заметна и всем бросается в глаза. Жуковскийсравнивает весьма справедливо эти соринки с бумажками, которые стали бываляться в великолепно убранной комнате,где все сияет ясностью зеркала, начиная от потолка до паркета: всякий вошедшийпрежде всего увидит эти бумажки, именно потому же самому, почему бы он их вовсене приметил в неприбранной, нечистой комнате.
В-четвертых, "Одиссея" подействует в любознательном отношении, как назанимающихся науками, так и на не учившихся никакой науке, распространив живоепознание древнего мира. Ни в какой истории не начитаешь того, что отыщешь вней: от нее так и дышит временем минувшим; древний человек, как живой, так истоит перед глазами, как будто еще вчера его видел и говорил с ним. Так его ивидишь во всех его действиях, во все часы дня: как приготовляется онблагоговейно к жертвоприношению, как беседует чинно с гостем за пировоюкритерой, как одевается, как выходит наплощадь, как слушает старца, как поучает юношу; его дом, его колесница, егоспальня, малейшая мебель в доме, от подвижных столов до ременной задвижки удверей, - все перед глазами, еще свежее, чем в отрытой из земли Помпее.
Наконец, я даже думаю, что появление "Одиссеи" произведет впечатление насовременный дух нашего общества вообще. Именно в нынешнее время, когдатаинственною волей Провидения стал слышаться повсюду болезненный ропотнеудовлетворения, голос неудовольствия человеческого на все, что ни есть насвете: на порядок вещей, на время, на самого себя. Когда всем, наконец,начинает становиться подозрительным то совершенство, на которое возвели наснаша новейшая гражданственность и просвещение; когда слышна у всякого какая-тобезотчетная жажда быть не тем, чем он есть, может быть, происшедшая отпрекрасного источника быть лучше; когда сквозь нелепые крики и опрометчивыепроповедования новых, еще темно услышанных идей, слышно какое-то всеобщеестремление стать ближе к какой-то желанной середине, найти настоящий закондействий, как в массах, так и отдельно взятых особях; словом, в это именновремя "Одиссея" поразит величавою патриархальностью древнего быта, простойнесложностью общественных пружин, свежестью жизни, непритупленной, младенческоюясностью человека. В "Одиссее" услышит сильный упрек себе наш девятнадцатыйвек, и упрекам не будет конца, по мере того как станет он поболее всматриватьсяв нее и вчитываться.
Что может быть, например, уже сильней того упрека, который раздастся в душе,когда разглядишь, как древний человек, с своими небольшими орудиями, со всемнесовершенством своей религии, дозволявшей даже обманывать, мстить и прибегатьк коварству для истребления врага, с своею непокорной, жестокой, несклонной кповиновенью природой, с своими ничтожными законами, умел, однако же, однимтолько простым исполнением обычаев старины и обрядов, которые не без смыслабыли установлены древними мудрецами и заповеданы передаваться в виде святыни ототца к сыну, - одним только простым исполнением этих обычаев дошел до того, чтоприобрел какую-то стройность и даже красоту поступков, так что все в немсделалось величаво с ног до головы, от речи до простого движения и даже доскладки платья, и кажется, как бы действительно слышишь в нем богоподобноепроисхождение человека? А мы, со всеми нашими огромными средствами и орудиями ксовершенствованию, с опытами всех веков, с гибкой, переимчивой нашей природой,с религией, которая именно дана нам на то, чтобы сделать из нас святых инебесных людей, - со всеми этими орудиями, умели дойти до какого-то неряшестваи неустройства как внешнего, так и внутреннего, умели сделаться лоскутными,мелкими, от головы до самого платья нашего, и, ко всему еще в прибавку,опротивели до того друг другу, что не уважает никто никого, даже не выключая итех, которые толкуют об уважении ко всем.
Словом, на страждущих и болеющих от своего европейского совершенства"Одиссея" подействует. Много напомнит она им младенчески прекрасного, которое(увы!) утрачено, но которое должно возвратить себе человечество, как своезаконное наследство. Многие над многим призадумаются. А между тем многое извремен патриархальных, с которыми есть такое сродство в русской природе,разнесется невидимо по лицу русской земли. Благоухающими устами поэзиинавевается на души то, чего не внесешь в них никакими законами и никакойвластью!
VIII
Несколько слов о нашей церкви и духовенстве
(Из письма к гр. А. П. Т.....му)
Напрасно смущаетесь вы нападениями, которые теперь раздаются на нашу Церковьв Европе. Обвинять в равнодушии духовенство наше будет также несправедливость.Зачем хотите вы, чтобы наше духовенство, доселе отличавшееся величавымспокойствием, столь ему пристойным, стало в ряды европейских крикунов и начало,подобно им, печатать опрометчивые брошюры? Церковь наша действовала мудро.Чтобы защищать ее, нужно самому прежде узнать ее. А мы вообще знаем плохо нашуЦерковь. Духовенство наше не бездействует. Я очень знаю, что в глубинемонастырей и в тишине келий готовятся неопровержимые сочинения в защиту Церквинашей. Но дела свои они делают лучше, нежели мы: они не торопятся и, зная, чеготребует такой предмет, совершают свой труд в глубоком спокойствии, молясь,воспитывая самих себя, изгоняя из души своей все страстное, похожее нанеуместную, безумную горячку, возвышая свою душу на ту высоту бесстрастиянебесного, на которой ей следует пребывать, дабы быть в силах заговорить отаком предмете. Но и эти защиты еще не послужат к полному убеждению западныхкатоликов. Церковь наша должна святиться в нас, а не в словах наших. Мы должныбыть Церковь наша и нами же должны возвестить ее правду. Они говорят, чтоЦерковь наша безжизненна. - Они сказали ложь, потому что Церковь наша естьжизнь; но ложь свою они вывели логически, вывели правильным выводом: мы трупы,а не Церковь наша, и по нас они назвали и Церковь нашу трупом. Как нам защищатьнашу Церковь и какой ответ мы можем дать им, если они нам зададут такиевопросы:
"А сделала ли ваша Церковь вас лучшими? Исполняет ли всяк у вас, какследует, свой долг?" Что мы тогда станем отвечать им, почувствовавши вдруг вдуше и в совести своей, что шли все время мимо нашей Церкви и едва знаем еедаже и теперь? Владеем сокровищем, которому цены нет, и не только не заботимсяо том, чтобы это почувствовать, но не знаем даже, где положили его. У хозяинаспрашивают показать лучшую вещь в его доме, и сам хозяин не знает, где лежитона. Эта Церковь, которая, как целомудренная дева, сохранилась одна только отвремен апостольских в непорочной первоначальной чистоте своей, эта Церковь,которая вся с своими глубокими догматами и малейшими обрядами наружными как быснесена прямо с Неба для русского народа, которая одна в силах разрешить всеузлы недоумения и вопросы наши, которая может произвести неслыханное чудо ввиду всей Европы, заставив у нас всякое сословье, званье и должность войти в ихзаконные границы и пределы и, не изменив ничего в государстве, дать силу Россииизумить весь мир согласной стройностью того же самого организма, которым онадоселе пугала, - и эта Церковь нами незнаема! И эту Церковь, созданную дляжизни, мы до сих пор не ввели в нашу жизнь!
Нет, храни нас Бог защищать теперь нашу Церковь! Это значит уронить ее.Только и есть для нас возможна одна пропаганда - жизнь наша. Жизнью нашей мыдолжны защищать нашу Церковь, которая вся есть жизнь;благоуханием душ наших должны мы возвестить ее истину. Пусть миссионеркатоличества западного бьет себя в грудь, размахивает руками и красноречиемрыданий и слов исторгает скоро высыхающие слезы. Проповедник же католичествавосточного должен выступить так перед народ, чтобы уже от одного его смиренноговида, потухнувших очей и тихого, потрясающего гласа, исходящего из души, вкоторой умерли все желания мира, все бы подвигнулось еще прежде, чем онобъяснил бы самое дело, и в один голос заговорило бы к нему: "Не произносислов, слышим и без них святую правду твоей Церкви!"
IX
О том же
(Из письма к гр. А. П. Т.....му)
Замечание, будто власть Церкви оттого у нас слаба, что наше духовенство малоимеет светскости и ловкости обращенья в обществе, есть такая нелепость, как иутверждение, будто духовенство у нас вовсе отстранено от всякого прикосновенияс жизнью уставами нашей Церкви и связано в своих действиях правительством.Духовенству нашему указаны законные и точные границы в его соприкосновениях сосветом и людьми. Поверьте, что если бы стали они встречаться с нами чаще,участвуя в наших ежедневных собраниях и гульбищах или входя в семейные дела, -это было бы нехорошо. Духовному предстоит много искушений, гораздо более даже,нежели нам: как раз завелись бы те интриги в домах, в которых обвиняютримско-католических попов. Римско-католические попы именно оттого сделалисьдурными, что чересчур сделались светскими. У духовенства нашего два законныхпоприща, на которых они с нами встречаются: исповедь и проповедь. На этих двухпоприщах, из которых первое бывает только раз или два в год, а второе можетбыть всякое воскресенье, можно сделать очень много. И если только священник,видя многое дурное в людях, умел до времени молчать о нем и долго соображать всебе самом, как ему сказать таким образом, чтобы всякое слово дошло прямо досердца, то он уже скажет об этом так сильно на исповеди и проповеди, какникогда ему не сказать на ежедневных с нами беседах. Нужно, чтобы он говорилстоящему среди света человеку с какого-то возвышенного места, чтобы не егоприсутствие слышал в это время человек, но присутствие Самого Бога, внимающегоравно им обоим, и слышался бы обоюдный страх от Его незримого присутствия. Нет,это даже хорошо, что духовенство наше находится в некотором отдалении от нас.Хорошо, что даже самой одеждой своей, не подвластной никаким изменениям иприхотям наших глупых мод, они отделились от нас. Одежда их прекрасна ивеличественна. Это не бессмысленное, оставшееся от осьмнадцатого века рококо ине лоскутная, ничего не объясняющая одежда римско-католических священников. Онаимеет смысл: она по образу и подобию той одежды, которую носил Сам Спаситель.Нужно, чтобы и в самой одежде своей они носили себе вечное напоминание о Том,Чей образ они должны представлять нам, чтобы и на один миг не позабылись и нерастерялись среди развлечений и ничтожных нужд света, ибо с них тысячу кратболее взыщется, чем с каждого из нас; чтобы слышали беспрестанно, что они - какбы другие и высшие люди. Нет, покамест священник еще молод и жизнь емунеизвестна, он не должен даже и встречаться с людьми иначе, как на исповеди ипроповеди. Если же и входить в беседу, то разве только с мудрейшими иопытнейшими из них, которые могли бы познакомить его с душой и сердцемчеловека, изобразить ему жизнь в ее истинном виде и свете, а не в том, в какомона является неопытному человеку. Священнику нужно время также и для себя: емунужно поработать и над самим собою. Он должен с Спасителя брать пример,Который долгое время провел в пустыне и не прежде, как после сорокадневногопредуготовительного поста, вышел к людям учить их. Некоторые из нынешнихумников выдумали, будто нужно толкаться среди света для того, чтобы узнать его.Это просто вздор. Опроверженьем такого мнения служат все светские люди, которыетолкаются вечно среди света и при всем том бывают всех пустее. Воспитываютсядля света не посреди света, но вдали от него, в глубоком внутреннем созерцании,в исследовании собственной души своей, ибо там законы всего и всему: найдитолько прежде ключ к своей собственной душе; когда же найдешь, тогда этим жесамым ключом отопрешь души всех.
X
О лиризме наших поэтов
(Письмо к В. А. Ж.......му)
Поведем речь о статье, над которою произнесен смертный приговор, то есть остатье под названием: "О лиризме наших поэтов". Прежде всего благодарность засмертный приговор! Вот уже во второй раз я спасен тобою, о мой истинныйнаставник и учитель! Прошлый год твоя же рука остановила меня, когда я уже былохотел послать Плетневу в "Современник" мои сказания о русских поэтах; теперь ты вновь предал уничтожению новыйплод моего неразумия. Только один ты меня еще останавливаешь, тогда как вседругие торопят неизвестно зачем. Сколько глупостей успел бы я уже наделать,если бы только послушался других моих приятелей! Итак, вот тебе прежде всегомоя благодарственная песнь! А затем обратимся к самой статье. Мне стыдно, когдапомыслю, как до сих пор еще я глуп и как не умею заговорить ни о чем, чтопоумнее. Всего нелепее выходят мысли и толки о литературе. Тут как-то особенностановится все у меня напыщенно, темно и невразумительно. Мою же собственнуюмысль, которую не только вижу умом, но даже чую сердцем, не в силах передать.Слышит душа многое, а пересказать или написать ничего не умею. Основание статьимоей справедливо, а между тем объяснился я так, что всяким выражением вызвал напротиворечие. Вновь повторяю то же самое: в лиризме наших поэтов есть что-тотакое, чего нет у поэтов других наций, именно - что-то близкое к библейскому, -то высшее состояние лиризма, которое чуждо движений страстных и есть твердыйвозлет в свете разума, верховное торжество духовной трезвости. Не говоря уже о Ломоносове и Державине, даже у Пушкинаслышится этот строгий лиризм повсюду, где ни коснется он высоких предметов.Вспомни только стихотворенья его: к пастырю Церкви, "Пророк" и, наконец, этот таинственный побег из города, напечатанный уже после его смерти. Переберистихи Языкова и увидишь, что он всякий раз становится как-то неизмеримо выше истрастей, и самого себя, когда прикоснется к чему-нибудь высшему. Приведу одноиз его даже молодых стихотворений, под названием "Гений"; оно же не длинно: