Кайзер в Роминтене был уверен, что Витте – его единомышленник, и увлечённо обсуждал с ним международные задачи России и Германии. Витте поддакивал. А почему бы и не повалять ему в Германии ваньку? Основное-то дело ждало Сергея Юльевича в Петербурге.
Он появляется там, наговорившийся с Рувье (и не с ним одним) всерьёз и с кайзером – лицедействуя. И тут всё поворачивается иначе: из энтузиаста бьоркских договоренностей Витте становится их уничтожителем.
Но опять-таки, как всё это было обставлено! В изложении самого Витте его "переубедил" Ламздорф. Что ж, может тот его и убеждал искренне. Но вот "сопротивлялся" ему Витте явно лицемеря, для того чтобы создать впечатление "изменения своей позиции" под "весомостью" объективной-де реальности и ранее-де "принятых Россией обязательств".
Витте разыграл незамысловатый (для методичного Ламздорфа иного и не требовалось) фарс и при встрече с министром иностранных дел сделал вид, что незнаком с условиями соглашения в Бьорке. Тут нам не надо ничего домысливать, сцену описал сам Витте. Ламздорф протянул Витте текст:
– Прочтите, что за "прелесть"!
Витте взял отлично знакомую ему бумагу, выдержал паузу и "взорвался" в "благородном негодовании":
– Как! Да это – прямой подвох, не говоря о неэквивалентности договора. Ведь он бесчестен по отношению к Франции, ведь по одному этому он невозможен! Разве государю неизвестен наш договор с Францией?
– Как неизвестен! Отлично известен. Государь, может быть, его забыл, а вероятнее всего не сообразил сути дела в тумане, напущенном Вильгельмом, – ответил Ламздорф.
Витте вновь принялся рассуждать о бесчестности бьоркского союза. Судя по такой реакции, общение с Морисом Рувье оказало на Витте глубоко облагораживающее влияние, и он не мог после знакомства с такой "кристальной" личностью мыслить иначе, чем человек чести.
Отбросив же иронию, сообщу, что "переубеждённый" Витте, узревший "вдруг" всю "неприглядность" тех идей, над которыми он несколько дней назад проливал слёзы счастья в Роминтене, с жаром стал доказывать необходимость немедленного уничтожения договора с Германией. И тут же пристегнул к делу ещё и дядю царя – великого князя Николая Николаевича, имевшего влияние на Николая II, но не имевшего мало-мальски серьёзного политического кругозора.
Первый акт виттевского фарса (виттевского по исполнению, но, конечно же, не по замыслу) – Роминтен – был позади. Теперь надо было довести до конца второй акт – нью-бердичевский.
Тут-то – совместно с Ламздорфом, который боялся и союза с Францией, и союза с Германией, и боялся ослушаться, и с Николаем Николаевичем, который ничего не боялся, но ничего и не соображал, зато был легко управляем извне – Витте и убедил императора, что Бьоркский договор надо ликвидировать.
Да, недаром, знать, Николай на следующий день после расставания с Вильгельмом сделал 12 (25) июля в дневнике запись: "С утра жизнь вошла в обычную колею. Радостно было увидеть детей, но не министров".
Чуяло сердце.
Но почему трезвый, предельно циничный и расчётливый Витте говорил в Роминтене одно, а в Петербурге другое, прямо противоположное? И почему изображал перед Ламздорфом "неведение"?
Относительно последнего "почему" ответ очевиден. Если бы Витте признался главе российской дипломатии, что знаком с текстом Бьоркского договора, то Ламздорф сразу же задал бы неизбежный и естественный вопрос: "Ну и как вы, Сергей Юльевич, находите этот договор? Что вы сказали о нём императору Вильгельму?". И тут Витте пришлось бы лгать более крупно и рискованно.
Но почему он лгал вообще? Допустим, в Роминтене у него не хватило духу разочаровывать гостеприимного и сыплющего орденами хозяина. Но к чему было паясничать перед Ламздорфом?
Да и перед Николаем…
Некоторые биографы Витте всё объясняют его-де желанием быть угодным венценосцам, но высшего сановника, заботящегося о личном положении более, чем о выгоде державы, иначе как негодяем назвать трудно.
А с негодяя всего станется.
Нет, странная двойная метаморфоза Гольштейна и Витте (один из русофоба стал вдруг "русофилом", а другой из пропагандиста идеи союза трёх континентальных держав превратился в уничтожителя практических шагов к такому союзу) лишается всякой загадочности, если исходить из того, что и тут, и там был спектакль, расписанный на две роли, и обе роли были антирусскими и антигерманскими.
Витте был в этом спектакле особенно отвратителен и провокационен. Дезавуируя Бьоркский договор, он одновременно писал в Берлин, что царь-де не только хранит верность принятому решению, но теперь ещё больше убеждён в необходимости достигнуть намеченной в Бьорке цели. Витте лгал и о том, что Ламздорф якобы тоже поддерживает заключённый союз. Мол, надо только время, чтобы подготовить почву для перемен во французской позиции. Иллюзии поддерживались для того, чтобы их крах был как можно более болезненным и непоправимым.
Кайзер радовался успеху, а Николая вынудили написать берлинскому кузену, что договор, мол, надо дополнить декларацией о неприменимости его в случае войны Германии с Францией, так как у России есть перед Францией обязательства.
Германский император в телеграмме от 29 сентября 1905 года резонно ответил царю, что "обязательства России по отношению к Франции могут иметь значение лишь постольку, поскольку она (Франция) своим поведением заслуживает их выполнения".
Не помогло и это – Николай от договорённостей, письменно заверенных им же в Бьорке, отказался.
Вильгельм, когда ему сообщили об отказе России от подписи "самодержца всероссийского", был в шоке. Кайзер, правда, и после этого пытался отговорить Николая от оверштага с бьоркского курса, писал ему: "Что подписано, то подписано", но царь органически не был способен на решительные и самобытные действия.
Он уступил.
Формально он уступил Витте, фактически – сценаристам и режиссёрам будущей войны. Хотя лишь в 1907 году, в ответ на попытки немцев признать договор "молчаливо существующим", Петербург окончательно ответил, что договор не только рассматривается как несуществующий, но и никоим образом не может быть возобновлен.
В том же 1907 году Россию присоединили к англо-французской "сердечной" Антанте.
АКАДЕМИК Тарле написал о Витте отдельную книгу, как всегда у него интересную, но вряд ли глубокую. В Бьорке Тарле увидел лишь неловкую, фантазийную интригу-авантюру Вильгельма, и, заканчивая рассказ о конце Бьоркского эпизода, Евгений Викторович с забавным пафосом констатировал: "Вильгельм снова убедился, как и в 1892–1894 годах, что с Витте ему не справиться. Не императору Вильгельму с Эйленбургом и Бюловым было и браться за эту замысловатую задачу – обмануть графа Витте, когда это никогда не удавалось дружной и коллективной умственной работе самых испытанных банкирских синдикатов и концернов, самых закалённых в боях, самых могущественных мировых бирж".
Забавно (или грустно?) здесь не только то, что обычно ироничному Тарле напрочь отказало чувство меры и он изобразил сомнительную личность "портсмутско-полусахалинского" графа в виде этакого суперфинансиста, суперстоика и супертитана, единолично побивающего всю Мировую Биржу.
Ещё более забавно (или всё же грустно?) то, что Тарле не ошибся, хотя и не в том, что сказал. Мировой Бирже действительно никогда не удавалось "обмануть графа Витте" по той простой причине, что она им всегда управляла!
Одному из тех, кто был к этому причастен – директору Парижско-Нидерландского банка Нейцлину, о реноме Витте заботы было мало. И поэтому ему не было нужды приглаживать "имидж" председателя Совета министров Российской империи и скрывать от публики его занятные словесные пассажи, о которых – чуть ниже.
Витте вернулся в Россию, уже охваченную революцией. Маньчжурская страда и Цусимская трагедия русских мужиков во имя дивидендов парижских рантье завершились. Теперь народная Россия впервые потребовала от царизма уплатить по процентам с крови и пота, пролитых под Мукденом, в Цусимском проливе и под Порт-Артуром.
Отсрочить этот законный платёж буржуазно-помещичья империя уже не могла без "данайских даров" европейских банкиров, и для определения условий нового займа в Петербург съехались представители банкирских групп Франции, Германии, Англии, Америки и Голландии. Как видим, этот "Интернационал" умел объединяться – невзирая на официальные межгосударственные трения – и без призывов Маркса и Энгельса.
16 октября 1905 года, то есть через месяц с небольшим после их последней встречи, Витте увиделся с главой французской делегации Нейцлиным. Нейцлин-то потом и вспоминал, что Витте трижды, подчёркивая каждое слово, повторил: "Скажите Рувье твёрдо и настоятельно, что ничто не произойдёт в отношениях между Францией, Россией и Германией без ведома или за спиной французского правительства". А потом добавил: "Есть ещё вещи, о которых я не могу вам говорить, но скажите твердо Рувье, что он может положиться на слова, которые я поручаю вам передать".
Обычно так ведут себя не премьер-министры великой державы, а люди зависимые, несамостоятельные. Иными словами, люди, очень напоминающие агентов тех или иных сил. Ну в самом-то деле, почему бы Витте то, что он передавал Рувье по "испорченному телефону" через Нейцлина, не передать через него же в запечатанном письме?
Ан нет, выходит, много чего было между Витте и Рувье (а не между Россией и Францией!) такого, что бумаге не доверяется ни в коем случае!
И всё это было, конечно, неспроста.
Витте был лжив, лицемерен и склонен к актёрству уже в силу обстоятельств своей карьеры с самых ранних её этапов. И с самых ранних её этапов он был связан с банковским капиталом России. А это автоматически означало, что он был связан и с иностранным банковским капиталом, как патроном капитала "российского" (точнее, нью-бердичевского). Об этом уже говорилось. Так что по мере роста влияния Витте росло влияние на Россию этого внешнего капитала. Было, пожалуй, справедливо и обратное: укреплялся в России иностранный капитал – укреплялся и Витте.
С какой это делалось целью?
Ответ можно найти, пожалуй, в письме министра финансов графа В. Н. Коковцова Николаю Второму от 19 января 1914 года: "Граф Витте вносит всё новые и новые, не возникавшие в Государственной Думе предложения, явно рассчитанные на одно – разрушить то, что стоит до сих пор твёрдо, – наши финансы".
К политической биографии графа Витте можно подобрать одно ключевое слово: займы. А истинный синоним понятия иностранных займов для России был тоже единственный: паутина. Так что дифирамбы Тарле Сергей Юльевич не заслужил ни в малейшей степени. Его роль была всегда резко отрицательной и антинациональной. Конечно, исключением он здесь не был, подобную роль играли почти все сановники царизма, связанные с финансами Российской империи и фигурировавшие на политической арене со второй половины XIX века вплоть до краха старой России в 1917 году. Но Витте был исключителен в том смысле, что имел выдающееся влияние на процесс такого финансового закабаления Руси, при котором первоначальные иностранные займы вначале давали толчок русской экономике, а затем высасывали её по классической кровососной схеме.
Кроме того, займы шли во многом на покрытие военных приготовлений, то есть и здесь обеспечивали интересы не России, а Франции, а затем – Антанты и США.
Наконец, займы помогали бороться с революцией, то есть с законными требованиями народов России.
Тема займов России в советской (и уж тем более в западной) историографии глубоко не рассматривалась, да и нам углубляться в неё сейчас не с руки. Но непосредственно к Бьоркскому эпизоду примыкают – и по времени, и по смыслу – хлопоты Витте относительно того займа 1906 года, который имел одну подоплёку. Ту, о которой Витте говорил Нейцлину без обиняков так: "Французы и правительство в первую очередь должны понять, что они всё потеряют здесь, если у нас будет настоящая революция".
Замечу в скобках, что это ценное признание Витте полностью опровергает россказни о том, что первая русская революция руководилась-де антироссийскими "еврейскими" финансовыми кругами. Напротив, эти круги, решавшие в Европе всё, революцию финансово помогали подавлять.
Сам Витте в своих воспоминаниях пишет о своём пребывании в Париже после возвращения из Портсмута в Европу в начале сентября 1905 года следующее: "Меня сопровождал г-н Нейцлин, директор банка Paris et Pays Bas, который являлся представителем синдиката французской группы для совершения русского займа без включения в этот синдикат еврейских банкирских домов, которые уклонялись от участия в русских займах со времени кишиневского погрома евреев, устроенного Плеве, несмотря на мои личные отношения с главою дома Ротшильдов, который всегда являлся главою синдиката по совершению русских займов, когда в нём принимали участие еврейские фирмы".
Если учесть только то, что в проведении русского займа 1906 года активно участвовал, например, Жак Гинцбург, над этими заявлениями Витте можно смеяться открыто и долго. Но ведь и сам Нейцлин возглавлял отнюдь не антисемитскую банковскую группу. В неё входили: Лионский кредит (!), Парижско-Нидерландский банк, Национальная контора, Генеральное общество, банкирский дом Готтингера, другие менее крупные банки. В большинстве из банков этой так называемой "русской группы" влияние еврейского капитала было или преобладающим, или по крайней мере существенным.
Иными словами, россказни как самого Витте, так и его биографов о том, что Витте-де несколько раз, в том числе через Артура Рафаловича, "безуспешно" зондировал настроения лондонских и парижских Ротшильдов, дают нам повод лишний раз улыбнуться.
Конечно же, Ротшильды "уходили" из дела русских займов только для того, чтобы остаться. Остаться где прямо, а где и опосредованно, через дочерние или родственные банки, через участие в прибылях Нобелей и других своих интернациональных партнёров по грабежу России.
ДВУЛИЧИЕ Витте не покидало его и в самом конце жизни. Весной 1914 года, в марте, "Новое время" опубликовало ряд бесед с "анонимным" русским государственным деятелем, в котором любой петербургский конторщик, не чуждый "политическим рассуждениям", легко узнавал нашего графа. И там Витте заявлял, что всегда-де считал, что главным рычагом русской иностранной политики является возможно более тесное соединение с Германией. Ни более и не менее!
Дело будущей войны было к тому времени уже налажено, клин между Россией и Германией был вбит основательно, и теперь Витте мог вновь затесаться в "германофилы" без риска помешать чёрному делу будущей войны. Возможно, преследовал Витте (и его патроны) и ещё одну цель. Весной 1914 года намечались переговоры России с Германией о новом торговом договоре, и Витте твёрдо рассчитывал на то, что эта миссия будет возложена на него. Можно лишь догадываться, как лучший друг французских банкиров Сергей Юльевич постарался бы "укрепить" российско-германские торговые связи.
Слава богу, не вышло…
Показательно, что, когда война началась, Витте осенью 1914 года очень хлопотал о публикации в "Историческом вестнике" своего доклада 1894 года об устройстве военного порта на Мурмане.
По Балтике до Лондона – 1300 километров, а от Мурмана, вокруг Скандинавии, – 3000 километров. Понятно, что при скудости тогдашнего экономического развития русского Севера Мурманский порт был нужен России только на случай войны с Германией. И царь разумно выбрал тогда вариант морской базы в Либаве, хотя Витте лоббировал вариант Мурманска.
Осенью первого военного года Витте притворяться уже не было смысла, и бывший якобы "германофил" образца весны того же года торопился доказать, что он-де предвидел "тевтонские козни" за двадцать лет до их расцвета…
Только в этом, в бесстыжем хамелеонстве, Витте остался неизменнным и верным себе до жизненного конца, последовавшего в 1915 году.
Бьорке оказался безуспешным эпизодом, потому что был задуман его истинными творцами как обречённый на провал эпизод. Вильгельм хотел видеть в Бьорке поворот к новому порядку вещей, когда лидерство в Европе перешло бы от Англии к Германии, Николай, хотя и несильный политическим умом и действием, но порой умеющий ситуацию понять, увидел в Бьорке возможность стабильности для России.
Но те силы, которые порождали деятелей типа Гольштейна и Витте, с самого начала замышляли быстрый взрыв Бьоркских соглашений, после того как заблаговременно проведённый фитиль был подожжён и догорел до конца.
Конец идей Бьорке стал одновременно и логической точкой в попытках изменить движение от будущей европейской войны к возможному европейскому миру.
Конечно, Вильгельма отнюдь не стоит рассматривать лишь как жертву происков Гольштейна и подлинных патронов последнего. Импульсивность кайзера, поверхностность и самоуверенность – эти черты были присущи ему, увы, в роковых пропорциях.
Если бы он не ухватился за лукавую идею некого почти экспромтного договора в шхерах под фанфары Гвардейского экипажа и шампанское "поздних обедов", а разрабатывал жилу германо-русского союза вдумчиво, в серии убедительных бесед не за спиной Ламздорфа, не за спиной общественных сил России и Германии, а на фоне общего и хорошо подготовленного перелома германских общественных настроений в пользу только и исключительно России, если бы всё это подкреплялось ещё и более активной кредитной политикой Германии в России, то всё могло бы пойти и вразрез с планами гольштейнов, а точнее с планами тех, кто направлял гольштейнов и витте.
Однако не будем снимать вины и с честных по отношению к своей Родине германских дипломатов, германских политиков, как и со всего германского общества. И они ведь не проявили дальновидности и оказались неспособными на широкое противодействие закулисным проискам закулисных наднациональных сил.
То же самое, конечно, надо сказать и о честных по отношению к своей Родине российских дипломатах, политиках, общественных деятелях… Практически все они тоже не выполнили своего долга перед Россией. Против будущей войны протестовали только большевики во главе с Лениным, да ещё Лев Толстой…
Толстой провидчески писал в статье "Христианство и патриотизм" сразу после визита французской эскадры в Санкт-Петербург в октябре 1893 года: "Все мы знаем, что никакой особенной любви к французам мы не испытывали ни прежде, ни теперь не испытываем, точно так же, как и то, что мы не испытывали и не испытываем никакой враждебности к немцам… Как бы ни был миролюбив Александр III, сложатся такие обстоятельства, что ему нельзя будет отказаться от войны, которой будут требовать все, окружающие его, все газеты, и, как это всегда кажется, общественное мнение всего народа. Зазвонят в колокола, оденутся в золотые мешки долговолосые люди (то есть попы в золотых ризах. – С. К.) и начнут молиться за убийство. И начнётся опять старое, давно известное, ужасное дело"…
Статью Толстого в переводах опубликовали во Франции, в Англии, в Германии, а в России она распространялась лишь в подпольных гектографированных изданиях… Увы, пророчество Льва Николаевича сбылось точка в точку, хотя и не в царствование бездарного Александра III, а в царствование его бездарного сына Николая…