Мы сворачиваем в узкую колею в буше справа и, попетляв чуть-чуть среди густых кустов и акаций, оказываемся на засыпанной гравием площадке перед навесом. Под высокой двускатной крышей укреплена решетка, а с нее свисают тысячи завернутых в тонкую пленку упаковок билтонга разных оттенков - от светло-серого с легкими розовыми прожилками - через множество красных, бордовых, медных, каштановых, коричневых тонов - до совершенно черного.
Выходит хозяин - вежливый немецкий фермер в бежевом комбинезоне - и вступает с Долфином в переговоры.
Связки и гирлянды разносортной вяленой жеванины висят тут не кое-как: они аккуратно размечены по ароматам, по жесткости выдержки, а еще - по происхождению мяса. В последнее время здесь все больше экспериментов с дичью - мясом зебры, орикса, куду и прочих обитателей саванны. Продавец подробно расспрашивает Долфина о наших предпочтениях, потом деловито, сосредоточенно ощупывает десяток разных связок, надавливает пальцем тут и там, отрезает в паре мест тонкие ломтики на пробу - и, наконец, выдергивает несколько экземпляров, которые предназначены именно нам.
Пока Долфин торгуется и изображает из себя знатока, Мозес в сторонке устраивает нам небольшую лекцию о том, как и из чего получается правильный билтонг.
Говядину - лучше всего вырезку, по можно и другие нежирные части туши: хоть филейный край, хоть огузок, хоть длинные отруба окорока - сначала разделяют по естественным очертаниям мышц, а затем нарезают вдоль волокон длинными ремнями, шириной в три сантиметра и толщиной в полтора. Вымачивают часа два-три в маринаде из темного уксуса, соли и сахара. Потом обтирают насухо и обваливают в смеси дробленого кориандра со свежемолотым перцем, тертым чили, гвоздикой, бадьяном и прочими специями по собственному вкусу. Через сутки - повторяют цикл с вымачиванием и выдерживанием в специях. А потом развешивают заготовки, легко обернув марлей от мух, в тени, на ветерке. В крайнем случае можно и вентилятор поставить, чтоб обдувал слегка.
Дальше уж каждый хозяин поступает по-своему. Кто-то только подвяливает мясо до пластичной гибкости, так, чтоб нетрудно было потом резать и жевать, а кто-то предпочитает держать, пока не пересохнет до звонкого деревянного стука.
Мы рассаживаемся по местам в нашем жестяном ящике на колесах, каждый выбирает себе из пакета по куску билтонга и засовывает, как полагается, за щеку По Намибии полагается путешествовать так: настоящему буру не положено садиться на мула или за руль его заслуженного старого "лендровера" без куска хорошего билтонга, если он собирается намотать очередную сотню километров, посматривая, как чувствуют себя его коровы в буше, поправляя, где надо, изгородь, прочищая желоба в автоматических поилках, куда качают воду из глубоких скважин старые железные ветряки, проверяя, не попался ли опять койот вон в ту дальнюю ловушку
Нам тоже хочется чувствовать себя настоящими бурами. Мы залетели, а потом заехали для этого страшно далеко. Так далеко, как только можно выдумать. Мы едем через буш из Виндхука в Этошу, чуть севернее Тропика Козерога, на другом конце земли, и слушаем бесконечную беззлобную перебранку мужчины гереро с мужчиной овамбо. Нам предстоит увидеть вечный соляной ковчег зверей и птиц. Нам обещают восхождение на самую высокую в мире песчаную дюну. В нашем маршруте значится стоянка древнего человека у Твифелфонтейн, где на гладких базальтовых скалах можно разглядеть акулу, тюленя и пингвина, нарисованных неизвестно кем в раскаленной пустыне за сто тысяч лет до того, как Пифагор начертил схему своей теоремы. Мы собираемся погулять в лесу, который сгорел полмиллиона лет назад, но с тех пор так и стоит, окаменев, на дне высохшего озера Соссусвлей. Мы намерены встретить восход, паря над пустыней Калахари на воздушном шаре. И костер по вечерам нам будут разводить из сухих ветвей священного дерева мопане, излечивающего сразу от всех болезней.
Это очень далеко. Очень далеко. Очень далеко. Невозможно представить себе, что где-то, на другом конце света, по-прежнему существует оставленный и забытый нами на две недели наш прежний мир.
Мы слушаем, как гереро, мерно жуя остро наперченный ремешок билтонга, сверлит мозги безответному приятелю овамбо, глядим по сторонам и ничего, совершенно ничего не знаем.
Весной 1904 года, за сто восемь лет до нашего появления тут, пехотный генерал Лотар фон Трота, только что назначенный губернатором Германской Юго-Западной Африки, провозгласил новые принципы европейской цивилизационной политики в этих местах, которые Господь оставил своим попечением: "Новое будущее может прийти только после очищения. Пусть потоки денег и, если нужно, потоки крови захлестнут эту землю". Затем он констатировал, что наблюдения за народом гереро свидетельствуют, что "большинство их женщин и детей серьезно больны, так что несут в себе опасность для немецких войск, и прокормить их также не представляется возможным". Далее он организовал при помощи хорошо вооруженных частей колониальной армии "шютцгруппе" систематическое истребление гереро - в особенности мужчин, вплоть до новорожденных младенцев мужского пола, - так что к исходу года из восьмидесяти тысяч представителей этого народа в живых осталось меньше пятнадцати.
Народ овамбо сопротивления колонизаторам не оказывал и истреблен не был.
Уцелевшим гереро предложили добровольно уйти на голодную смерть в бесплодную сушь Калахари или собраться в концентрационных лагерях на краю пустыни. Три года спустя в этих лагерях, а также в специально организованной близ города Рехобот колонии для "бастеров" - так называли детей, произошедших от связи белых колонистов и солдат с женщинами-гереро, - появился молодой антрополог и анатом из Фрайбургского университета по имени Ойген Фишер. Результаты анализа собранного им генетического материала удалось обобщить и осмыслить накануне Первой мировой войны в книге "Рехоботские полукровки и проблема смешанных браков между европейцами и готтентотскими женщинами". Труд имел колоссальный успех и был признан заложившим научные основы новой антропологической дисциплины - евгеники. Принципы ее были развиты и обобщены в серии статей, вышедших десять лет спустя в сборнике "Генетика человека и расовая гигиена". Весной 1924-го чтению этого сборника с большим воодушевлением посвятил значительную часть своего досуга тридцатипятилетний Адольф Гитлер, отбывавший тюремное наказание в баварской тюрьме Ландсберг.
Ничего этого никто из нас не знал, и ни о чем таком никто из нас не думал в эти первые часы нашего наслаждения побегом на край земли. Никто из нас не был настроен портить себе настроение размышлениями о том, как именно все со всем связано и почему именно никуда ни от чего убежать никогда невозможно.
НАСТОЯЩИЙ БИЛТОНГ, КАК В НАМИБИИ
3 кг очень хорошей говядины, совсем без жира
1 стакан темного выдержанного уксуса - лучше яблочного или виноградного
Полстакана крупной кристаллической соли (йодированная не годится)
Полстакана светло-коричневого тростникового сахара
Полстакана зерен кориандра - их нужно раздробить в ступке
Полстакана смеси черного и белого перца горошком - растолочь или крупно смолоть
2 крупных или полдюжины мелких сушеных перчиков чили - растереть вместе с кориандром
Немного гвоздики и бадьяна - по вкусу
2013. Ва, пенсьеро
Большой омлет с хашбраунами
Амаргоза, Долина Смерти в Калифорнии, США
- Как они это делают, - спрашивает она меня, когда от лучшего в нашей жизни завтрака не остается ни крошки.
Да, а чего тут? Просто нужна картошка такая, с желтой кожурой, как для френч-фрайзов. Ее натереть на крупной терке. Залить в большой миске ледяной водой, перемешать, чтобы вода помутнела, слить и опять залить свежей. И так раз пять-шесть менять воду, пока весь крахмал не сойдет. Тогда картошку отжать руками как можно сильнее и еще разложить между бумажными полотенцами, выжать досуха.
Ну и рассыпать эти стружки на растопленное масло - побольше его - этак с высоты, чтоб неплотно ложились. Посолить, поперчить относительно густо паприкой, свежемолотым черным перцем и совсем чуть-чуть острым кайеннским. Дождаться, не перемешивая, пока снизу образуется плотная корочка, а потом накрыть картофельный блин большой тарелкой, перевернуть вместе со сковородкой. Растопить еще масла, дать лепешке соскользнуть с тарелки обратно, на другую сторону, и жарить дальше. Это будет хаш-браун: его треугольниками нарезать.
Тем временем в другую сковородку - туда тоже масла побольше - высыпать помидоров, нарезанных кубиком, и острых чили нетолстыми полуколечками (семечки предварительно удалить из тех и других), еще мелко накрошенного чеснока и тонко нарубленного лука, а через некоторое время - ветчину, наструганную полосочками, и тонкие кружочки чоризо. Яйца разбить в мисочку, слегка взболтать, чтоб только перемешались желтки с белками, и сверху залить. Понизить огонь и практически немедленно начать перемешивать, осторожно сдвигая загустевшие края к центру. Досолить немного. Сверху - крупно натертый сыр. Под самый конец, когда яйца почти уже схватились, отделить еще два желтка от белков и добавить их в сковородку. Быстро все перемешать. И на тарелку - к хашбраунам нашим. Готово.
Мы двинулись совсем рано: на Забриски Пойнт надо приезжать сразу после рассвета - это везде написано. Помните - "Забриски Пойнт"? Он существует на самом деле. Там смотровая площадка, каменный парапет над обрывом, и в правильный час можно увидеть, как красные холмы вокруг бегут на утреннем солнце, гонятся за своими собственными тенями от одного края долины к другому.
И вот к завтраку мы приехали в Дед Вэлли Джанкшн. Развилка Долины Смерти. Развилка и есть: две дороги, и между ними отель "Амаргоза" - так это место называлось раньше. При отеле кафе - без крыльца, прямо с дороги переступаешь через порог в прохладный сумрак. В кафе лучшая в мире яичница. И ледяной апельсиновый сок литровыми пивными кружками.
- Простите, а где у вас тут…
В отеле, сэр. Это во дворе - вы увидите - стеклянная дверь в лобби. Там не заперто.
Подходя к длинному приземистому бараку, словно оплывшему, в традиционной тут, на юге Калифорнии, мексиканской манере adobe - из небрежно побеленного необожженного кирпича - и толкая мелко застекленные двери отеля, вы меньше всего ждете услышать от квадратной стриженой ежиком тетки за древним, крытым дерматином бюро, которое заменяет ей стойку рецепции, вопрос о том, видели ли вы уже оперу
Убедившись, что вы достаточно отчетливо удивились, тетка зовет Питера.
Здоровенный парень лет тридцати, с выгоревшим чубом, Питер появляется в дальнем углу лобби и идет к нам, заранее улыбаясь, ступая тяжелыми башмаками с высокой шнуровкой и отвисшими наружу кожаными языками прямо по вытертому бордовому ковру, которым устлан здесь пол. Башмаки его все в кляксах цемента, и из углублений рифленых подошв при каждом шаге вываливаются аккуратные кубики прессованной глины. На нем зеленый строительный комбинезон, тоже заляпанный, четыре пары разных пассатижей и кусачек с цветными ручками торчат из надорванного кармана на груди.
Он принимает у тетки толстый обруч с множеством нанизанных ключей, приветственно хмыкает нам, подняв к лицу исцарапанный кулак, и толкает дверь на выход.
Идти надо через весь двор "Амаргозы", к дальней оконечности правого крыла плоского одноэтажного отеля, с трех сторон охватывающего своими галереями квадратный глиняный плац. Выходить сразу на белое яростное пекло никому не хочется, и мы сворачиваем сначала в тень, под плоский навес на тоненьких парных колоннах, мимо темных дверей с врезанными над ними молчащими кондиционерами, мимо окон гостиничных номеров, задернутых изнутри одинаковыми бежевыми шторами.
Потом все-таки приходится выйти на плац и пересечь его, косо срезая угол, прямо по обожженной солнцем бугристой глине, на которой не выжило ни травинки, ни кустика, ни сухого веника.
Питер долго шурует ключом в скважине туда-сюда. По беленой притолоке над дощатыми дверями выведено голубым Amargosa Opera House. Замок наконец проворачивается, обе створки, распахнувшись разом, открывают квадрат непроницаемой в первую секунду черноты. Потом желтый рукав света протискивается между нашими головами, скользит в глубину, показывает нам отдельно каждую из пылинок, встретившихся у него на пути, и далеко в глубине упирается в зеркало так, что я вижу собственное лицо, неподвижное, с круглыми от удивления глазами и приоткрытым ртом.
Борода моя в этом зеркале выглядит гораздо длиннее обычного, а нос и щеки покрыты желтым загаром и как-то странно блестят. На голове у меня высокая меховая шапка, а по бокам поднимаются почти до самых ушей жесткие отвороты стоячего парчового воротника.
Питер пропускает нас внутрь. И только через несколько шагов вдоль луча становится понятно, что там, в глубине, не зеркало и не мое лицо.
- Опера! - объявляет Питер.
Он щелкает подряд несколькими выключателями, прямоугольником выстроенными на щитке у двери.
- Зис из зи опера. Лук.
Опера оказывается просторной комнатой без единого окна с высоким потолком, густо утыканным золотыми звездами разных размеров, нарисованными по темно-синему, почти черному фону так, что кое-где угадываются знакомые, хоть и не совсем верные очертания созвездий. Ниже неба - багровый занавес в муаровых разводах. По трем остальным стенам - театр, роскошно изукрашенный золотой лепниной, бархатом, хрустальными канделябрами и гирляндами цветов. Он ярко, подробно и прихотливо выписан блестящим маслом: зрительный зал с галеркой и двумя ярусами лож, полных причудливо разодетой публики.
Всё как вы себе представляли. Густо нарумяненные щеки, смело подведенные глаза, выпяченные подбородки, упертые в плоеные воротники, длиннющие горбатые носы, высокие прически, оплетенные нитками жемчуга и увенчанные диадемами, затканные золотом мантии, расшитые камзолы, атласные плащи, схваченные пряжками со звериными головами, широкие расписные веера, сверкающие эфесы шпаг, руки, унизанные огромными перстнями и выложенные на всеобщее обозрение по затянутым бархатом барьерам бенуара.
Серьезный мужчина в мехах и парче, которого я только что принял за свое отражение, носит поверх бобровой шубы с парчовым воротником кривую турецкую саблю на золотой перевязи. Аккуратная подпись "Igor" по этой перевязи не оставляет сомнений в том, с кем именно мы имеем дело. Владимир выглядывает из-за княжеского плеча, а закутанная в соболий палантин чернобровая Кончаковна, завершающая собою эту группу, через весь зал строит глазки графу Альмавиве, кокетливо демонстрирующему ей из своей ложи напротив огромный богато гравированный пистолет. Рядом с ним Фигаро с вечным своим тазиком для бритья, Радамес в узорчатой тоге и золотом нагруднике и Бартоло со свитком брачного контракта, которым живо интересуются Амнерис и Аида. Дальше Спарафучиле с ужасным, в пяти местах порванным рогожным мешком: из одной дыры выглядывает живехонькая Джильда, а горбатый ее папаша в зеленом с оранжевыми петухами шутовском колпаке занят совершенно не ею, а пышногрудой Клориндой и тощей Тисбе в таких просторных полосатых кринолинах, что сестрице их Анжелине даже места в ложе не хватило, пришлось разместиться в соседней, где Папагено, и Тамино, и Памина, и высокая клетка, полная канареек, увенчанная обручем с волшебными колокольчиками.
- Там еще хор наверху, - говорит нам Питер и широко поводит рукой, обводя галерку. - Хор. Ва пенсьеро, ну, вы знаете. Ю ноу ва пенсьеро?
Еще бы мы не знали ва пенсьеро. А как же. Особенно если над головами иудейских рабов, тесно заполнивших собою верхний ярус, над всеми их кокетливо повязанными косынками, ермолками, фесками, скорбными старушечьими платками и молодецкими пастушьими шапками из разноцветного сукна, не вилась бы лента с выписанным аккуратно, как по ученическим прописям, текстом псалма о мечте, несущейся на золотых крыльях к далеким холмам.
Измаил и Набукко - тоже тут, а Фенену отличить совсем легко: она, в отличие от рабов, не в белой, а в голубой тунике и с тоненькой цепочкой на изящных босых ножках, символизирующей, верно, кандалы.
- Йес, - отвечаю я Питеру, как будто это единственный вопрос, который мы не выяснили между собою и который все еще ждет прояснения тут, посреди Долины Смерти, в географическом пункте Амаргоза, в сорока милях от границы с Невадой. - Ай ноу ва пенсьеро. Шур, уи ноу. Эври-боди ноуз.
Питер продолжает, не торопясь. Не так, как тараторят обычно экскурсоводы. Он не спешит, да и в опере спешить вообще было бы как-то странно. Но он рассказывал это уже не один десяток раз. И слова у него сложились, притерлись друг к другу, собрались в историю, ровненькие, как ноты: только пройдись гаммой с любого места - хоть вверх, хоть вниз.
Миссис Марта Беккет сама расписывала оперу на протяжении шести лет. С тысяча девятьсот шестьдесят восьмого по тысячу девятьсот семьдесят четвертый год. Она одна это написала. Ши дид ит он хер оун. Сама. Первый год не было никакой росписи, просто было выкрашено синим, джаст блю пейнтинг овер адобе воллс. Кресла - вы видите вот эти кресла красного бархата - появились примерно в восемьдесят третьем, она взяла их в аренду в одном кинотеатре в Неваде. И года за три-четыре удалось их все выкупить.
Мы идем по центральному проходу между рядами некогда бордовых бархатных кресел, обитых в незапамятные времена медными гвоздиками с прежде ребристыми шляпками. Десять рядов. Шесть кресел слева от прохода, шесть кресел справа.
Мы присаживаемся на краешек сцены, потом снова бродим вдоль стен, разглядывая яркую, почти детскую живопись, пальцем водим по прутьям клетки, считаем бубенчики Риголетто, хихикаем над невообразимыми сиськами Клоринды и замечаем револьверный барабан на пистолете Альмавивы: миссис Марта не знала, как устроено кремневое оружие.
Питер тем временем отрабатывает свой номер, оставляя аккуратные паузы на наиболее эффектных поворотах сюжета, там, где нам положено удивляться.
Миссис Марта танцевала сразу после войны в нескольких второстепенных бродвейских мюзиклах, но заметных ролей ей и там не давали. На карьеру же классической балерины шансов не было вообще никаких, хотя училась она в Нью-Йоркской академии очень хорошо, и на выпуске о ней даже писали с большими надеждами. Она стала учиться пению и тут вышла замуж за Брента Беккета, продюсера, тоже с Бродвея. Вместо свадебного путешествия они взяли в аренду большой открытый автомобиль и поехали в Лос-Анджелес - 10 ноу, кост ту кост, джаст фор фан, ас хони мун.
И вот они приехали в Амаргозу. Тут добывали боракс - иногда набиралось больше трехсот жителей. И еще, наверное, тысячи две в поселках вокруг, там тоже боракс, компания богатая была, дела шли хорошо, и они по субботам все приезжали в Амаргозу. Эта улица, вы знаете, она вся была в барах, два кинотеатра было, настоящий ресторан и отель построили совсем недавно. Они приехали в Амаргозу, и гут у них…
Пауза.
Питер смотрит на нас. Мы реагируем, как надо. Глаза наши округляются, как у князя Игоря на стене рядом.
- И тут у них лопнуло колесо. Флэт тайр. Ю си?
- Ай си, ай си. И дальше?
Ну, и миссис Марта пошла погулять по Амаргозе, пока мистер Беккет остался чинить колесо. Тогда надо было самому чинить колесо. Не было механиков у дороги. И вот он чинил колесо, эбаут фоти минете, ор мейби ван ауэр. Джаст ван ауэр!
Пауза.
- И?