Вы знали тогда Джони Митчелл?
– Мне было восемнадцать лет, когда я узнал Джони. Познакомился с ней в одном кафе. Она была красавица. Таково было мое первое впечатление. Такая хрупкая, с осиной талией. И такие красивые скулы. Всегда одевалась в платья из легких шелков. Помню, мне казалось, что если сильно подуть, то, вероятно, она взлетит. Впрочем, она довольно хорошо играла на акустической гитаре. Какой же у нее невероятный талант. Она гораздо живее меня описывает свои чувства. Я использую… по-моему, я набрасываю больше флера на то, о чем я говорю. Я написал несколько песен, сравнимых с песнями Джони. Такие, как "Pardon My Heart", "Home Fires", "Love Art Blues"… почти все из "Homegrown". Ни одну из них не выпустил. И вероятно, никогда не выпущу. Думаю, мне не хватило бы духу их выпустить…
Что бы вы сказали о группе Buffalo Springfield в целом?
– Это было здорово. По-настоящему хорошие дни. Замечательные люди. Все в той группе были чертовски гениальны, что касается исполнения. Это была замечательная группа, парень. Другой Buffalo Springfield не будет. Никогда. Все теперь идут разными путями, просто не знаю. Если бы все собрались в одном и том же месте в одно и то же время со всеми усилителями и прочим оборудованием, мне бы это понравилось. Но уверен, что мне было бы чертовски неприятно собирать их вместе. Мне бы хотелось снова сыграть с этой группой, просто чтобы посмотреть, сохранился ли кураж.
Хотел бы задать вам вопрос о нескольких мифах относительно группы Buffalo Springfield. Что можно сказать об истории со старым катафалком?
– Все верно. Мы с Брюсом Палмером колесили по Лос-Анджелесу в моем катафалке. Мне нравился катафалк. Шестеро человек могли разместиться спереди и сзади, и никто не мог заглянуть внутрь – загораживали занавески. А подъемник… открывалась боковая дверца, и он выдвигался прямо на тротуар. Что может быть круче? Так удобно выходить из машины и выгружать аппаратуру! Во всяком случае, мы с Брюсом Палмером побывали в Калифорнии. Земля обетованная. Мы направлялись в Сан-Франциско. Стивен Стиллз и Ричи Ферэй, которые вместе в городе формировали группу, тоже оказались поблизости. Стивен встречался со мной раньше и запомнил, что у меня есть катафалк. Как только он увидел катафалк, то сразу понял, что это я приехал в Калифорнию. И нам показалось вполне логичным образовать группу. Через четыре-пять дней мы взяли в качестве ударника Дьюи Мартина – это была моя идея. Стивен вообще-то в то время ратовал за Билли Манди. Он сказал: "Да, да, да. Дьюи хорош, но, Господи Иисусе… он же чертовски много болтает". Впрочем, я оказался прав. Дьюи был чертовски хорош.
Почему вы оставили группу?
– Просто не смог руководить ею до конца. Сдали нервы. Я вовсе не планировал сольную карьеру – все из-за нервов. Все стало развиваться чертовски быстро, не могу передать. Я сходил с ума, знаете, то вместе со всеми, то отдельно, то опять вместе. У меня возникло чувство, что я не должен ни перед кем отчитываться и никому повиноваться. Мне требовалось больше пространства. У меня в голове засела большая проблема. Поэтому я ушел, потом вернулся, потому что группа звучала так хорошо. Вечная проблема. Я просто не был достаточно зрелым, чтобы с ней справиться. Я был очень молод.
Как вы жили после группы Buffalo Springfield?
– Нормально. Мне надо было на некоторое время выбраться и просто отдохнуть. Я отправился в каньон Топанга, чтобы оклематься. Купил большой дом с видом на каньон. Со временем забросил этот дом, потому что уже не выносил всех людей, которые все шли и шли. Да, это было чертовски удобное место… 1969 год, примерно тогда я стал жить с моей первой женой Сьюзан. Красивая женщина.
Ваш первый сольный альбом был песней любви для Сьюзан?
– Нет. Очень немногие мои альбомы – посвященные кому-то песни любви. Музыка так велика, парень, просто безмерна. Пока что я отдаю свою жизнь музыке. И всякий раз, когда я даю ей ускользнуть куда-нибудь, это чувствуется. Музыка длится… много дольше, чем отношения. Мой первый альбом во многом был как все первые альбомы. Мне хотелось доказать самому себе, что я способен сочинять. И я доказал это благодаря чуду современной техники. Мой первый альбом был как густо населенный город. Впрочем, он остается одним из моих любимых. "Everybody Knows This Is Nowhere", вероятно, моя лучшая песня. Все, что я когда-либо сочинил с группой Crazy Horse, невероятно. Просто там было чувство, пусть даже больше ничего не было.
Тогда почему вы при соединились к Crosby, Stills & Nash? Вы ведь уже постоянно работали с Crazy Horse.
– Стивен. Я люблю играть с другими ребятами, но играть со Стивеном – это что-то. Дэвид – отличный ритм-гитарист, а Грэм поет так здорово… черт, мне не надо никому говорить, что это феноменальные ребята. Знаю, это было бы смешно. Мне не следовало себя выпячивать, мог бы и в сторонке постоять. Не надо было все время быть на виду. Они были отличной группой, и мне было легко. Я все еще мог работать с Crazy Horse. С Crosby, Stills & Nash я был в основном просто инструменталистом, который пел пару песен. Было легко. И музыка была отличная. Команда Crosby, Stills, Nash & Young, по-моему, всегда значила нечто большее для всех, кроме нас. Ко мне всегда обращаются как к Нилу Янгу из Crosby, Stills, Nash & Young, да? Это не основное мое занятие. Это то, чем я занимаюсь время от времени. Я постоянно работаю в своем направлении. А теперь, когда Crazy Horse снова сформировалась, я ушел в себя даже еще больше.
Насколько вы обязаны своим сольным успехом группе Crosby, Stills, Nash & Young?
– Конечно, группа CSNY принесла мне известность. Они меня прославили. Но, без ложной скромности, "After the Gold Rush", своего рода поворотный пункт, был сильным альбомом. Я правда так думаю. Там было все. Нарисованная в нем картина впечатляла. "After the Gold Rush" отразил дух каньона Топанга. Казалось, я понял, что чего-то достиг. Я присоединился к группе Crosby, Still & Nash и продолжал много работать с Crazy Horse… Все время играл. Отлично проводил время. Сразу после того альбома я ушел из дому. Это был хороший аккорд.
Как вы справились с вашей первой вспышкой настоящей звездной болезни после этого?
– Первое, что я сделал, провел турне по небольшим залам. Только я и гитара. Мне очень это нравилось. Фактически один на один с публикой. Уже позднее, после "Harvest", я спрятался. Попытался ото всех уйти. Я думал, что запись ("Harvest") была хорошей, но знал и то, что нечто умирает. Я стал очень замкнутым. Мне не хотелось появляться на людях.
Почему? Вы испытывали депрессию? Нервничали?
– Думаю, я был вполне счастлив. Несмотря ни на что, у меня была моя старушка, и я переехал на ранчо. Много хлопот доставляла мне моя спина. В течение двух лет между "After the Gold Rush" и "Harvest" я то и дело лежал в больницах. У меня одна половина спины особенно слабая, все мышцы одрябли. Позвоночные диски расшатались. Я не мог держать гитару. Вот почему все сольное турне я провел сидя. Я не слишком хорошо мог двигаться, поэтому долго лежал на ранчо и просто отрубал все контакты, знаете ли. Носил корсет. Приезжал Кросби проведать меня; мы гуляли, и мне требовалось сорок пять минут, чтобы добраться до студии, что всего в 400 ярдах от дома. Я мог быть на ногах всего четыре часа в день. Почти весь "Harvest" записал в корсете. Неспроста получился такой нежный альбом. Я физически не мог играть на электрогитаре. Песни "Are You Ready for the Country", "Alabama" и "Words" были записаны уже после операции. Врачи поговаривали об инвалидной коляске и прочем, так как мне удалили несколько дисков. Но почти все два года я провел лежа на спине. Уйма времени, чтобы подумать о том, что со мной произошло.
Вы обращались к аналитику?
– То есть обращался ли я к психиатру? Нет. (Смеется.) Впрочем, они все по-настоящему мною интересуются. Всегда задают мне много вопросов, если я оказываюсь рядом.
О чем они спрашивают?
– Ну, у меня бывали припадки. Обычно мне задавали много вопросов о том, как я себя чувствую, всякое такое. Я рассказывал им обо всех мыслях и об образах, которые меня посещали, если, понимаете, у меня кружилась голова или я падал. Впрочем, это не так уж важно.
У вас и сейчас случаются припадки?
– Да. Лучше бы их не было. Мне казалось, я с ними справился.
Это физическое или психическое?..
– Не знаю. Об эпилепсии никто ничего толком не знает. Это просто часть меня, часть моей головы, часть того, что в ней происходит. Иногда что-то в моем мозгу ее провоцирует. Иногда припадки случаются, когда я действительно забалдеваю, – испытывать припадки типично для тех, кто принимает психоделические препараты. Попадаешь в совсем иной мир. Твое тело корчится, и ты закусываешь себе язык и бьешься головой о землю, а твой разум при этом – где-то в другом месте. Но жутко не то, что ты оказываешься в таком состоянии, – жутко осознавать, что ты вполне комфортно чувствуешь себя в этом… вакууме. И твое возвращение в реальность становится для тебя шоком. Ты абсолютно дезориентирован. Очень нелегко взять себя в руки. Когда последний раз это случилось, понадобилось полтора часа, чтобы просто пройтись по ранчо с двумя моими друзьями, чтобы прийти в себя.
А на сцене такое случалось?
– Нет. Никогда. Я чувствовал пару раз, что это может произойти, и всегда уходил со сцены. Я был слишком забалдевшим или что-то в этом роде. Это просто давление извне, понимаете? Вот почему я не люблю скопления людей.
Почему вы покинули ранчо?
– Просто оно находилось слишком далеко. Слишком много разъездов за последние года два. Причем вовсе не в связи с музыкой. Просто вокруг было слишком много чуваков, которые, в общем-то, меня не знали. Вольно или невольно, но они паразитировали на мне. Они жили за мой счет, пользовались моими деньгами для покупок, моим телефоном для разговоров. Обычные кровососы. Когда до меня это дошло, я почувствовал себя оскорбленным. Мне не хотелось верить, что меня использовали. Мне не нравилось быть хозяином, и мне не нравится говорить: "Пошли к черту!" Вот почему у меня теперь разные дома. Когда вокруг меня собираются люди, я теперь просто сбегаю. То есть мое ранчо теперь прекраснее и обширнее, чем всегда. Оно и без меня стоит. Я просто больше не нуждаюсь в нем как в единственном месте, где бы я чувствовал себя в безопасности. Я стал сильнее.
Вы придумали название для нового альбома?
– Думаю назвать его "My Old Neighbourhood". Или "Ride My Llama". Странно, но все эти мои песни о Перу, ацтеках и инках… Материал поездок… У нас есть песня "Marlon Brando", "John Erlichman", "Pocahontas and Me". Я много играю на электрогитаре, и это мне нравится больше всего. Две гитары, бас и ударные. И это действительно отрывает от земли. Чертовски невероятно. Я поспорил с Эллиотом, что альбом выйдет до конца сентября. После этого мы, вероятно, отправимся в осеннее турне по стадионам вместимостью три тысячи зрителей. Я снова с Crazy Horse. Ничто не может сделать меня более счастливым. Вкупе с холостяцкой жизнью… Я чувствую себя великолепно. Впервые, насколько я себя помню, я порвал отношения, решительно не желая строить новые. Я так счастлив тому, что вышел на простор. Как будто наступила весна. (Смеется.) Я продам тебе две бутылки этого за доллар пятьдесят центов.
Брайан Уилсон
Интервьюер Дэвид Фелтон
4 ноября 1976 года
Только что появился новый альбом "15 Big Ones", состоялось турне и вышла передача на телевидении. Откуда такой всплеск энергии?
– Могу только поразмышлять, как выплеснулась моя энергия. Я воздерживаюсь от сексуальных отношений. Пытаюсь заниматься йогой. В ней излагается, как при подавлении сексуального желания, если вы не занимаетесь сексом, высвобождается подобный тип энергии, а не ваша кундалини. Вот уже примерно два месяца я совсем не занимаюсь сексом. Это просто личный ответ.
Очень личный, я бы сказал.
– Да. А также потому, что наступила весна. Правда, наступила. Просто всегда говорят, что весной вы начинаете летать, а мы начали летать еще до наступления весны – выпустили наш альбом и все такое.
Впрочем, это первая весна за долгое время.
– Да, правда. Ну, мы начали летать несколько весен назад, но тогда это было не так серьезно, как теперь.
Возможно, подействовало сочетание весны и подавления сексуального желания?
– Да, именно это, полагаю.
Тебе кажется трудным писать музыку?
– Да. Не так давно мне было чертовски трудно закончить песню. Смешно. Вероятно, во мне осталось не так много песен, знаешь ли, а может, вообще не осталось, потому что я написал что-то около 250 или 300 песен. Хотя это не кажется таким уж огромным числом. (Зевает.) Поэтому на этот раз в наш альбом мы включили много старых, но хороших песен. В общем, на этом и держимся.
Я еще не слышал этого альбома. Есть ли в нем что-то новое?
– Как-то не очень представляю. Пожалуй, только трансцендентальная медитация, мы взяли ее за основу. Мы в нее верим, поэтому (зевает) чувствуем, что должны, хотя бы отчасти, донести послание Махариши в мир. Думаю, это великое послание. Думаю, медитация – это великая вещь.
Ведь в последнее время ты и сам этим занялся?
– Да. Я медитирую, а также думаю о медитации. Смешно. Я думаю о Махариши, о самой идее медитации. В этом что-то есть.
Как ты считаешь, это помогло бы тебе больше писать?
– О да, думаю так. Думаю, что по мере овладения медитацией больше мира будет в душе, и мне будет легче собраться с мыслями. Не дергаться по всякому поводу. Думаю, это будет способствовать моей творческой активности.
Ты описал бы трудность с написанием песен как "сочинительский спазм"?
– Ну, как раз сейчас у меня "сочинительский спазм". Как раз сегодня я занялся песней, а тут "спазм". Бог его знает, что это такое. Но якобы и есть спазм. Знаешь, невозможно просто сказать себе: "Ну ладно, давай-ка напишем песню". Он снова здесь, тут как тут.
Другое дело, что я, как правило, писал, сидя на таблетках. Как правило, глотал возбуждающие таблетки и писал, и мне нравился их эффект. В общем, мне бы хотелось употреблять их и сейчас и писать, потому что они дают мне, знаешь ли, некий подъем и некую перспективу. И в этом нет ничего неестественного. То есть неестественной могла бы быть и энергия, но сама песня неестественной на таблетках не получается. Креативность справляется.
Ну, так почему ты их не употребляешь?
– Думаю, надо спросить врача, можно ли мне к этому вернуться, да.
Но ты полагаешь, что сочинители действительно исчерпывают свой материал.
– Я полагаю, что сочинители исчерпывают свой материал, правда. Я неколебимо верю в то, что, когда естественное время заканчивается, то сочинители действительно исчерпывают свой материал. (Зевает.) Для меня это черное и белое. Когда песня есть, то есть, когда ее нет, то нет. Конечно, ты истощаешься, возможно, не до конца, но все исчерпывают какой-то материал, тему, о которой какое-то время пишут. И это очень пугает. Тягостно об этом думать: "О боже, только это всегда приносило мне успех и помогало делать деньги. А теперь я этого лишаюсь". Так что сразу появляется чувство незащищенности. Именно поэтому я провожу все эти сексуальные и прочие эксперименты – чтобы понять, что может случиться, чтобы понять, есть ли еще что-нибудь, чего я еще не обнаружил.
А многим ли еще ты мог бы заняться, если бы не писал песни?
– Нет, правда, нет. Я вообще не создан для того, чтобы делать многое.