* * *
Почему бы нам не поговорить немного о "Good Vibrations"?
– С этого неплохо было бы начать. На "Good Vibrations" ушло полгода. Самое начало мы записали в Gold Star Recording Studio, потом мы отнесли запись в Western, потом – в Sunset Sound, потом мы обратились в компанию Columbia.
Так что ушло немало времени. С этой записью связана целая история, которую я всем рассказываю. Моя мама, бывало, рассказывала мне о вибрациях. Ребенком я не слишком многое из этого понимал. Слово "вибрации" меня пугало. Мысль о том, что существуют незримые вибрации, которые можно почувствовать, внушала мне смертельный страх. Но мама рассказывала мне о собаках, которые лают на одних людей, но не лают на других, о том, что собака может уловить исходящие от этих людей вибрации, которые незримы, но ощутимы. И так же у людей.
И так случилось, что мы разговорились о хороших вибрациях. Дальше мы провели эксперимент с песней и идеей и решили, что сначала можно было бы сказать: "Мне нравятся ее яркие платья и то, как свет солнца играет на ее волосах. Я слышу звук ее нежного голоса, а ветер доносит аромат ее духов". Это чувственные вещи. А потом сказать: "Я улавливаю хорошие вибрации", – что служит контрастом всему чувственному – то, что называется нашим экстрасенсорным восприятием. Именно об этом мы и говорим.
Но ты хотел создать что-то новое и в музыкальном плане. Почему именно эта песня?
– Потому что нам хотелось объяснить данное понятие, кроме того, мы хотели создать нечто в духе ритм-энд-блюза, но с современным авангардистским оттенком. "Good Vibrations" была продвинутой музыкой в стиле ритм-энд-блюз.
Вы рисковали.
– О да, очень. Вообще, я не думал, что все получится, потому что это очень сложно, но оказалось, что люди приняли песню отлично. Они чувствовали, что в ней есть естественность, она лилась. Как будто "карманная" симфония.
Как получилось, что вы делали запись в четырех студиях?
– Потому что нам хотелось экспериментировать, сочетая саунды студий. Каждая студия обладает собственным саундом. На окончательное звучание пластинки повлияло то, что ее записывали на четырех разных студиях.
И все поддерживали твое начинание?
– Нет, не все. Многие говорили: "Ой, не делай этого, это слишком ново" или "Запись будет слишком длинной". Но я сказал, что нет, запись не будет слишком длинной, а будет просто такой, какой должна быть.
Кто не соглашался с вами? Ваш менеджер? Звукозаписывающая компания?
– Нет, кое-кто из группы, но не могу сказать кто именно. Просто были такие мнения. Ребята не совсем понимали, почему мы прыгаем из одной студии в другую. И не могли так, как я, представить себе пластинку. Я мыслил запись как нечто целостное.
Ты помнишь, когда осознал, что запись готова?
– Я помню, когда она была готова. Это было в студии Columbia. Помню, я ее ухватил. Я просто чувствовал ее, когда делал окончательное сведение. Было ощущение силы, был скачок. Чувство восторга. Художественной красоты. Это было все.
Ты что-нибудь сказал при этом, не помнишь?
– Помню. Я сказал: "О боже, сядьте и послушайте это".
Ты почувствовал тогда, что это твоя самая главная песня? Думал ли ты что-либо вроде того, что "Good Vibrations" – достижение нового уровня в музыке?
– Да, я чувствовал, что это некий уровень. Во-первых, в ней ощущалось нечто очень претенциозное, и звучала она претенциозно. Во-вторых, это было первое использование виолончели в рок-музыке подобным образом – использование ее как открытого инструмента, как рок-инструмента.
Не говоря о терменвоксе.
– Терменвокс тоже впервые звучал в рок-н-ролле.
К тому времени, когда ты записал "Good Vibrations", твоя художественная концепция вызрела настолько, что намного превзошла то, что ты делал, скажем, в период "Surfin’" (первый сингл The Beach Boys, вышел в 1961 году. – Пер.). Был ли какой-то конкретный период, когда ты понял, что теперь ты создаешь музыку исключительно по своим правилам?
– Да. Альбом "Pet Sounds" стал тем периодом, когда я думал, что занимаюсь своим… через позицию Фила Спектора. Ну, а позиция Фила Спектора состоит в том, чтобы использовать множество инструментов и сочетать их ради единой формы или единственного звука.
Сочетать кларнеты, тромбоны и саксофоны, чтобы получить определенный звук, а не так, чтобы, сделав ту или иную аранжировку, услышать: "Ой, это пикколо, ой, это тромбоны".
Какое влияние оказал на тебя Спектор в художественном плане и в смысле конкуренции?
– Ну, я чувствовал, что не столько конкурирую, сколько соревнуюсь, соревнуюсь в величии стиля моей музыки. У нашей группы высокий художественный уровень. Мы считаем Фила Спектора величайшим, самым передовым продюсером в музыкальном бизнесе.
Но он же не сочиняет песни.
– Ну, я неколебимо верю в то, что он написал те песни и оказал честь другим. Чтобы записать их так, как он это сделал, он должен был их написать.
Майк Лавговорил, что ты сочинил "The Warmth of the Sun" в считаные часы после убийства Джона Ф. Кеннеди, и в этом доказательство того, что даже в очень суровое время ты смог выразить очень позитивные эмоции.
– Да, странно, но, по-моему, мы всегда отличались одухотворенностью и писали музыку, чтобы подбодрить людей. Я всегда ощущаю священный трепет перед записью. Даже во время записи "Surfer Girl", даже тогда я ощущал душевный подъем.
Каков характер твоей духовной позиции сегодня? Влияет ли она на твое отношение к миру?
– Нет, нет же. Я не настолько осознаю мир, как мог бы.
А это непременно плохо?
– Да, потому что мне кажется, что, если бы я лучше осознавал мир, я мог бы создавать слова песен, более созвучных реальной жизни людей.
Ты работаешь над этим именно сейчас?
– Да, я работаю над этим именно сейчас, я работаю с людьми, которые, как мне известно, знают в этом толк. Например, поэт Ван Дайк Паркс, этот парень соединяет меня с тем, что мне нужно. Он держит меня в курсе всего происходящего.
Ты когда-нибудь думал записать собственный альбом?
– Нет. Не думал об этом, мне казалось, он не будет коммерческим, если я его запишу.
Ну, так что?
– Ну, возможно, я мог это сделать тогда. Думаю, мог бы.
Одно время ты с ним работал над революционным альбомом под названием "Smile", который вы так и не выпустили.
– Да, мы не завершили его, потому что было много проблем, проблем внутри группы. У нас были сроки, которые мы не смогли соблюсти. Поэтому мы прекратили работу. Плюс к тому мы сделали "огненный трек". Мы свели песню под названием "Fire", надели пожарные шлемы на музыкантов и поставили в студии ведро, в котором горел настоящий огонь, поэтому во время монтажа пахло дымом. А примерно через день сгорел один дом на той же улице, где располагалась студия. Мы подумали: а что, если это колдовство? Мы не знали, с чем связались, поэтому решили не заканчивать песню.
Кроме того, я пристрастился к наркотикам и стал выделывать такие кульбиты. Публика просто балдела. Я стал претенциозным и делал то, что вообще не было свойственно The Beach Boys. Это было мое.
Что за программу выработали доктор Лэнди и его команда?
– Ну, в основном она была направлена на то, чтобы вылечить меня от наркомании.
У тебя была такая проблема?
– Да, у меня была проблема с наркотиками. Еще четыре месяца назад я нюхал много кокаина. И появились врачи, научившие меня справляться с этим, – все время находиться под надзором, чтобы не прикасаться к наркотикам.
Как ты находишь такой подход?
– Такой подход работает, потому что все время есть кто-то рядом, а это держит тебя в узде. К тебе бросаются, когда ты готов совершить что-то непотребное. Это работает до тех пор, пока наконец не будет достигнута стадия, когда надзор уже не понадобится.
Почему ты пошел на такую программу?
– Потому что моя жена вызвала врачей, и по закону она имела на это право.
Кроме того, что за тобой следили, что еще делали для тебя люди доктора Лэнди?
– Они учили меня общению, тому, как общаться с людьми. Просто учили меня приличному поведению в обществе, вроде как манерам.
Разве ты не мог держать себя в обществе?
– Мог, но я растерял навыки. Из-за наркотиков.
Как это?
– Просто. Из-за наркотиков. Я стал настоящим параноиком, не мог с собой совладать.
В то время ты не был счастлив?
– Я был чертовски несчастен. Знал, что завожу себя, и ничего не мог с этим поделать. Я был никчемный овощ. Все злились на меня, потому что я не мог работать, не мог расстаться с сигаретой. Каждый день кокаин. Тусовки. Кругом мешки со "снегом", и я вдыхаю его как безумный.
Но наркотики – просто симптом, разве не так? Должно же быть что-то еще. Карл сказал, что однажды ты взглянул на мир, а он оказался таким сумбурным, что ты не смог его принять.
– Не смог.
Но мир действительно сумбурный. Как же ты с ним справляешься?
– Так и справляюсь… пробежка по утрам. Черт возьми, встаю с постели и делаю пробежку, и уверен, что сохраняю форму. Вот что я делаю. И пока единственный способ не притрагиваться к наркотикам – это жить бок о бок с надзирателями, а единственный способ совершать пробежку – тот, когда надзиратели выводят меня совершить пробежку.
Так что в каком-то смысле ты не вполне одобряешь эту идею.
– Просто если один раз попробуешь наркотики, они тебе понравятся и ты их снова захочешь. Ты сам-то употребляешь наркотики?
Да, экспериментирую.
– Ты? Ты нюхаешь?
Конечно.
– Я так и думал. У тебя с собой есть?
Нет.
– Проблема. Есть что-нибудь, чтобы взбодриться?
При мне ничего нет.
– Ничего? Совсем ничего? Никаких стимуляторов?
Я не стал бы тебя обманывать. Жаль, что у меня их нет. Но их нет.
– А дома есть? Ты знаешь, где достать?
Понимаешь, я полагаю, что ты в ходе своей программы уже достиг того состояния, когда не должен задавать таких вопросов.
– Правильно. Я просто даю слабину. Этого я не понимаю. Просто как-то так получается. Я допивался до чертиков – это другое дело. Они не позволяют мне пить, употреблять таблетки и кокаин. Каждое утро я делаю пробежки.
Разве твоя жена не пригласила доктора Лэнди работать с тобой?..
– Я был пропащим человеком. До последнего времени я лежал в клинике.
Джордж Лукас
Интервьюер Пол Скэнлон
25 августа 1977 года
Ну и как? Вы действительно думали, что "Звездные войны" будут столь успешны в прокате?
– Никоим образом. Я ожидал, что фильм "Американские граффити" будет довольно успешным и, возможно, принесет десять миллионов долларов – это в Голливуде классифицируется как успех, – а потом я взлетел, когда он стал громким блокбастером. И мне говорили: "Ну, вот это да! Как это тебе удалось?" А я сказал: "Да, один кадр, и вот мне повезло". Действительно, никак не ожидал, что такое случится снова. Вообще, после "Граффити" я просто заглох. Я был так опутан долгами, что сделал меньше денег на "Граффити", чем на "THX 1138". Между этими двумя фильмами наступил перерыв в четыре с половиной года, или пять лет моей жизни, и, уплатив налоги и прочее, я жил на девять тысяч долларов в год. К великому счастью, моя жена работала заместителем редактора. Только благодаря этому мы выжили. Потом я заключил очень скромный в финансовом плане контракт на съемки "Звездных войн".
Сколько студий отвергли этот проект?
– Две.
А потом "Фокс" его приняла?
– "Фокс" его приняла, и точка была поставлена, потому что я не хотел отдавать фильм больше никому. Не знаю, что бы я делал в противном случае, наверное, сменил бы профессию. Но "сменить профессию" – это уже крайний выход. На самом деле мне хотелось оставаться самим собой. Сразу же после "Граффити" я стал получать письма от подростков, в которых говорилось, что фильм изменил их жизнь, и что-то внутри меня подсказывало мне, что надо делать детский фильм. А все говорили: "О чем ты? Ты с ума сошел".
Я снял "Граффити" как вызов. Все, что я снял раньше, было сумасшедшим, авангардистским, абстрактным кино. Фрэнсис действительно спровоцировал меня на это. "Сделай что-нибудь душевное, – сказал он, – все думают, что ты холодная рыба; все, что ты снимаешь, это научная фантастика". Поэтому я снял "Граффити", а потом подумал, что у меня есть шансы поднять "Звездные войны". Я в десятый раз объездил все студии с проектом "Апокалипсис", и все они ответили отказом. Поэтому я взялся за другой проект, за этот фильм для детей. Я подумал: всем известно, в какой жуткий сумбур мы превратили мир, всем известно, во что мы превратили Вьетнам. Известно и то, что каждый фильм, снятый за последние десять лет, свидетельствует о том, как мы страшны, как мы разорили мир, и какие мы подонки, и как все прогнило. И я сказал: "То, что нам действительно нужно, это что-то более позитивное". Потому что "Граффити" доказал: подростки забыли, что значит быть подростками. Прежде чем стать кинорежиссером, я всерьез занимался общественными науками, долго изучал социологию, антропологию и немного то, что называю социальной психологией, своего рода ответвление антропологии/социологии – я смотрел на культуру как на живой организм: почему он делает то, что делает. Во всяком случае, я осознал то, что подростки по-настоящему потеряны – своеобразное наследие войны, разгоревшейся в 60-е годы, и было безрадостно продолжать в том же духе, просто стоять в стороне сложа руки. Мне захотелось сохранить то, о чем действительно думало конкретное поколение американцев, когда они были подростками, – строго говоря, примерно с 1945 по 1962 год, вот это поколение. Была определенная "автомобильная культура", определенный ритуал дружбы, и именно среди этого я жил и по-настоящему любил.
Поэтому, закончив "Граффити", я сказал: "Послушайте, ведь вы же знаете, что случилось что-то еще" – и начал думать о десяти-, двенадцатилетних подростках, которые утратили даже нечто более значительное, чем тинейджеры. Я увидел, что подростки сегодня не имеют того мира фэнтези, какой был у нас, – у них нет вестернов, нет фильмов о пиратах, нет даже глупой надуманной жизни сериалов, в которую мы так верили. Хотя нет, по сути, мы в нее не верили…
Но любили ее…
– Послушайте, что случилось бы, если бы никогда не было фильмов с Джоном Уэйном и фильмов с Эрролом Флинном и всего того, что мы все время смотрим. То есть можно было бы пойти в театр, а не просто смотреть фильм по телевидению субботним утром, просто пойти в театр, сесть и смотреть невероятное приключение. Не какое-то глупое приключение, не приключение для детей и все такое, а настоящего Эррола Флинна. Джон Уэйн – черт побери! – это своего рода приключение.
Или "Красный корсар" с Бертом Ланкастером, или "Великолепная семерка".
– Да, но таких фильмов нет. Нет ничего, кроме фильмов о полицейских и нескольких фантастических фильмов вроде "Планеты обезьян", кинокартин Рэя Харрихаузена, но нет ничего по-настоящему увлекательного. Я осознал, что целое поколение подростков (я его изучил), вырастающих без того, что я называю волшебной сказкой или мифом, будет более губительным для культуры. Это детская сказка в истории, вы возвращаетесь к Одиссею или к рассказам, обращенным к ребенку в каждом из нас. Я вижу детей, которые просто упиваются античными мифами. А еще есть мифы, повествующие о потрясающих приключениях и далеких экзотических странах, вечно лежащих где-то за горами, Камелот, Робин Гуд, Остров сокровищ. Все это – большие приключения где-то в неведомом мире. И все это является нам через вестерн.
Вестерн?