Но не уходит, не прерывает разговор с удивительным вралем, ибо тот сейчас же пускает очередную отравленную стрелу. Несколько минут назад Берлиоз подумал, что надо бы съездить в Кисловодск, и вдруг ему говорится страшненькое: "…Бывает и еще хуже: только что человек соберется съездить в Кисловодск, - тут иностранец прищурился на Берлиоза, - …но и этого совершить не может, потому что неизвестно почему вдруг возьмет - поскользнется и попадет под трамвай! Неужели вы скажете, что это он сам собою управил так?"
Это и предупреждение, и последняя фраза обвинительного заключения: подсудимому следует назначить такую-то кару… Двойное предупреждение: ты и есть подсудимый, ты собрался в Кисловодск, не кто иной… Самое бы время Берлиозу спросить: "Так кто ж ты, наконец?" - и, действительно, в его мозгу возникают почти Фаустовы слова: "…Но позвольте, кто же он такой?" Он почти догадался, и, как бы подталкивая его, неутомимый Воланд продолжает демонстрироваться: угадывает, что Бездомный хочет курить, творит в своем портсигаре папиросы по его вкусу. Но результат выходит обратный, и это - один из блистательнейших сатирических ходов во всей книге. "И редактора и поэта не столько поразило то, что нашлась в портсигаре именно "Наша марка", сколько сам портсигар. Он был громадных размеров, червонного золота, и на крышке его при открывании сверкнул синим и белым огнем бриллиантовый треугольник. Тут литераторы подумали разно. Берлиоз: "Нет, иностранец!", а Бездомный: "Вот черт его возьми! А?" (431).
Тут три слоя. Первый - на поверхности действия: сотворено чудо, пусть скромное, но несомненное.
Второй - религиозный и литературный. Громадный золотой предмет с бриллиантами - намек на Мефистофеля, на известнейшую арию в опере Гуно: "…один кумир священный… телец златой". Правда, эта деталь, как и все фаустианские аллюзии, снабжена антидеталью - парадоксальным бриллиантовым "оком Божьим", но вряд ли редактор мог оценить по достоинству такую подробность.
Третий слой - мгновенный переход от попытки понимания, почти невероятной для твердолобого атеиста, от фаустианского вопроса: "Кто же он такой?" - к простейшему, стандартному, конформному "объяснению": "Нет, иностранец!" Переход, занявший по времени действия не более десятка секунд, - почему он свершился? Нет ли в нем психологической недостоверности?
Булгаков не бывает недостоверен. Он показывает типичную для обывателя 30-х годов реакцию на драгоценности. Это важная тема романа; на всем его протяжении десяток раз показывается, что драгоценности и валюту, конвертируемую в золото, обыватель должен сдавать государству. Тема чрезвычайно щекотливая: с одной стороны, государство идет на все, чтобы отобрать золото у своих подданных. С другой - пропагандистский аппарат утверждает, что золото есть символ и кумир "врагов" - капиталистов, империалистов и т. п. Характерную связку дал Горький в названии своих американских заметок: "Город Желтого Дьявола". Капитализм объявлен дьяволом, и за ним сохранен дьявольский идол - маммона, золотой телец.
А настоящий дьявол ведь не существует: он - "религиозный пережиток в сознании"…
Поэтому я и оцениваю мгновенную смену мыслей у Берлиоза как достоверную сатирическую выдумку Булгакова. Дьявол может из шкуры вылезать, заявляя о себе в открытую, творя чудеса, демонстрируя золото, сатанинский кумир (и еще - носить оперную маску Мефистофеля, принимать соответствующие позы и т. д. и т. п.), но истинный-то дьявол теперь - заграничный богатей, иностранец; и вот Берлиоз, поняв было, кто перед ним, возвращает понятия в конформную плоскость и облегченно вздыхает: фу, что за мысли лезут в голову, он - обыкновенный Желтый Дьявол…
"Никакие дальнейшие слова слышны быть не могут", как скажет сам Воланд в следующей главе. Только что редактор "с великим вниманием слушал неприятный рассказ про саркому и про трамвай" - а теперь он просто не замечает колдовского повтора своих мыслей. "Да, человек смертен…" - думает он, и в ответ раздается вслух: "Да, человек смертен… Плохо то, что он иногда внезапно смертен…" (431, 452). Реакции нет. Мало ли что они могут, эти дьяволы-иностранцы, - так, наверно, думает про себя Берлиоз. Тогда Воланд "гадает" и уточняет приговор: "Вам отрежут голову!" - ну, это бездоказательное заявление Берлиоз принимает, естественно, с раздражением. Еще более подробное описание процедуры грядущей казни - "…Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже и разлила" (433) - воспринимает как "чепуху". Наконец, Воланд называет Бездомного по имени - литераторы удовлетворяются ссылкой на "Литературную газету"…
Воланд преследует две цели при произнесении каждой фразы: предупредить и дать возможность оправдаться. Но, по парадоксальным законам сатиры, его усилия дают обратный результат. Тревожное непонимание накапливается; под его давлением Берлиоз и Бездомный как бы обнажаются - в них раскрываются новые слои дурного конформизма. Очень скоро после облегченного вздоха: "Иностранец…" - им приходится сооружать новое объяснение, поскольку Воланд усердствует, показывая, что он не иностранец, а нечто иное…
И объяснение находится - в наборе пропагандистских установок 30-х годов. Логика следующая: если иностранец хорошо говорит по-русски и не только похваляется богатством, но еще и знает многовато - кто он такой? "…Он никакой не интурист, а шпион. Это русский эмигрант, перебравшийся к нам" (433). Формулу, естественно, дает Бездомный, как человек "девственный", т. е. не имеющий за душою ничего, кроме прописных истин.
Другого не могло быть в те годы, когда слова "враг народа" и "шпион одной иностранной державы" были в прессе ходовыми оборотами, своего рода мистическими заклинаниями. Каждый писатель и журналист был обязан хоть однажды запустить чернильницей в "шпиона и диверсанта". Каждому времени - своя мистика… Конец 1-й главы смыкается с началом в дурное кольцо: иностранцы прибывают к нам, как черти у Гоголя, - либо мы их обманем, либо они нас, третьего не дано.
Позже шпиономанию вышутит Коровьев: "Приедет… и или нашпионит, как последний сукин сын, или же капризами все нервы вымотает…" (513).
Выражая все это - золото, иностранцев, шпионов - в булгаковской системе иносказаний, мы должны будем именовать любого иностранца потенциальным чертом, а прибывшего к нам иностранца - чертом среди нас, нацепившим, разумеется, и шапку, и рукавицы. Это менее всего шутка; это определение нашей национальной паранойи. Атеистическое государство не избавилось от Бога и дьявола, оно их только очеловечило. В 30-е годы Сталин, несомненно, занимал в общественном сознании место Бога, а Гитлер, например, служил заместителем сатаны.
Итак, можно ли трактовать намеки Воланда как признак справедливого суда? Очевидно, однозначного ответа не имеется; всеведущий сатана - каким он обрисован в романе, - конечно же, не мог ждать от Берлиоза раскаяния. Но ему и нам, читателям, важны не намерения, а действия - он пугал, он предупреждал, и не его вина, что предупреждения не были услышаны.
Выскажу еще одно предположение: Берлиоз, кроме прочего, трусил. Он не мог сказать Бездомному: мол, не шпион и не эмигрант, здесь дела пострашнее… Его должен был остановить не только собственный конформизм, но и уверенность, что Бездомный донесет "куда следует": вот, я говорил - надо звонить, а он не послушал. Страх перед властью оказался сильнее страха перед незнакомцем с его чудовищной проницательностью.
Булгаков мимолетно обозначает, что Берлиозу создавшаяся ситуация, по крайней мере, тягостна. Уже проверив документы "профессора", он снова пугается, услышав очередное лукавое объяснение: "Я - специалист по черной магии" (434), пугается до того, что начинает заикаться, и сам находит конформное обозначение: "А-а! Вы - историк? - с большим облегчением и уважением спросил Берлиоз" (435).
Большое облегчение испытывают лишь при каких-то сильных эмоциях… И Воланд опять, снова пугает и предупреждает его: "Сегодня вечером на Патриарших будет интересная история!" - и сейчас же пересказывает главу из романа Мастера, историю суда над Иешуа Га-Ноцри.
Это еще одно предупреждение, и очень сильное - если смотреть именно так: Воланд передает часть произведения Мастера, притом достаточно близко к тексту. У нас есть все основания для такого суждения - сам Мастер подтверждает тождество: "О, как я угадал! О, как я все угадал!" - а кроме того, стилистика четырех "Пилатовых глав" едина; рассказ Воланда не выпадает из нее.
3. Отступление:
рассказ о Понтийском Пилате
Дело в том, что Мастер был подвергнут травле в прессе, причем не литературной, а политической травле; название первой же статьи, обрушившейся на писателя: "Враг под крылом редактора". Во второй статье предлагалось "ударить, и крепко ударить, по пилатчине и тому богомазу, который вздумал протащить… ее в печать" (560). Но эти статьи "могли считаться шуткою по сравнению с написанным Латунским" (недаром Маргарита грозилась отравить Латунского).
На статье Латунского дело тоже не кончилось. Мастер говорит: "Статьи не прекращались", и, судя по всему, их было довольно много.
Картина совершенно ясная: против Мастера была затеяна широкая кампания, причем организованная, "директивная". Десяток статей в московской печати не мог появиться стихийно; это реалия, понятная каждому, соприкасавшемуся с отечественной прессой.
Отсюда можно сделать два вывода. Первый - несомненный: Берлиоз, "председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций… и редактор толстого художественного журнала" (423), т. е. политический функционер, не мог не знать об этой кампании против "пилатчины". Иван Бездомный - рядовой поэт - и тот знал (560).
Второй - предположительный: руководителем кампании был сам Берлиоз. Он отлично (для журналиста) разбирался в христологии, и должности у него были вполне подходящие для руководства не очень важной политической кампанией. Менее примечательно, что самый гнусный пасквилянт, Латунский, идет за гробом Берлиоза; важней, что отшельник Мастер знает редактора и дает ему характеристику (551).
Впрочем, на втором предположении я не буду настаивать, достаточно первого. Воланд представляет - как сказал бы юрист - рассказ о Пилате в качестве материала, известного подсудимому. Воланд как бы говорит ему: человек написал вовсе не то, что вы называете "религиозной пропагандой"; написал не о Боге, а о человеке. А вы объявили его "богомазом"; ваша свора его довела до сумасшедшего дома… Он пересказывает эту "пилатчину" как бы от себя и ждет реакции. Какова же она? А реакции нет вовсе. То ли Берлиоз не читал вещь Мастера, то ли предпочел притвориться непонимающим. Последнее больше похоже на дело, ибо он отвечает нарочито нелепой и беспомощной фразой: "Ваш рассказ… совершенно не совпадает с евангельскими рассказами", почему-то "внимательно всматриваясь в лицо иностранца" (459). Берлиоз оказался в дурном положении. Если он не читал Мастера, но позволил своим клевретам начать травлю, его дело плохо. Если читал и не согласен с прочитанным, почему он увиливает от ответа? "Начитанный редактор", готовый забраться "в дебри, в которые может забираться, не рискуя свернуть себе шею, лишь очень образованный человек", обязан был поспорить с удивительным рассказчиком по теме его повествования. Например: вы дали немифологический вариант облика Иисуса и построили его искусно и изобретательно. Вашего Иешуа не зацепишь возражениями, обычно адресуемыми авторам Евангелий, вроде тех, что я приводил Бездомному: молчание историков о Христе; мифологические аксессуары - мать-девственница, происхождение из дома Давидова; загадочная история с заступничеством Пилата и т. д. и т. д. Равным образом в вашем рассказе нет исторических и других несообразностей, в изобилии рассыпанных по каноническим Евангелиям. Вы даже попытались объяснить исходную причину путаницы малограмотностью Левия Матвея, единственного ученика и бытописателя вашего Христа, и вложили в уста Иешуа Га-Ноцри соответствующее предсказание: "…Ничему не учились и все перепутали, что я говорил… путаница эта будет продолжаться очень долгое время"… Да, вы как бы вывели историю Христа из-под огня критики, все у вас безупречно, кроме одного. В своем стремлении сделать эту историю непротиворечивой внутренне, вы, почтенный оппонент, обрубили все ее внешние контакты с большой историей. Ваш незаметный герой вряд ли мог бы стать основоположником мировой религии; иными словами, совершенно безразлично - существовал такой Иисус или нет…
Берлиоз мог еще добавить: предположим, вы каким-то чудом проникли в глубины истории и воспроизвели истинную картину; благодаря другому чуду ваш герой-одиночка оставил глубочайший след в умах людей и тем дал толчок развитию христианства… Ладно, чудеса, так чудеса. Но где же у вас главное положение Писания - что Иисус был Богом Сыном? Это удивительный альтруист, талантливый и обаятельный человек, но ведь он сам говорит - повторяю сказанное вами же: "Бог один, в него я верю"… Вы оставили христианство без главной догматической черты, без Богочеловека!
Резюмируя оба положения, добросовестный и образованный человек непременно бы заметил: таким образом, ваш рассказ не соответствует обеим заявленным вами целям. Ваш герой еще менее вероятен, чем евангельский, и, уж во всяком случае, он не Бог. А вы начали разговор с вопроса о существовании Бога. Почему же как доказательство его бытия вы предложили историю человека?
Ничего этого Берлиоз не сказал и не мог сказать по довольно сложной и пакостной причине. Ему пришлось бы признать, что вопрос о земном существовании Христа не имеет отношения к бытию Бога. А этого он как раз и не хотел признать, ибо руководимая им антирелигиозная пропаганда строилась вокруг доказательств мифичности Христа. Вспомним, как он возмутился, когда Бездомный очертил "главное действующее лицо своей поэмы, то есть Иисуса, очень черными красками" (425). Берлиозу не годился даже черный образ - только нуль-образ, пустота… Тем более не годилась непротиворечивая картина жизни светлого Иисуса в рассказе Воланда. Как всякий догматик, он не хотел даже обсуждать неприемлемую для него точку зрения. Противоречивый и уязвимый евангельский вариант его устраивал больше - о чем он и проговорился. Но это еще не все - действительно, в глупейшую историю попал Берлиоз! Ведь меньше года назад (стоит май, а Мастер закончил свой роман в августе) московская критика устроила массированный разгром этой самой истории как якобы суперрелигиозной ("протащить в печать апологию Иисуса Христа"; "ударить… по богомазу"; "Воинствующий старообрядец" (560)). Можно ли теперь сознаться, что эта история вовсе не доказывает существования Бога и автор ее - отнюдь не "богомаз"?! А ежели удивительный иностранец-чернокнижник прочел в газете "большой отрывок из романа того, кто назвал себя Мастером"? И его сейчас повторил? И статьи читал тоже? Не исключено… Предъявил же он Ивану "Литературную газету"…
Да уж действительно, чертову кашу заварил "профессор" в Берлиозовой голове! А солью этой каши была некая щепотка - политическая подоплека дела. В своем рассказе Воланд предельно усилил один фрагмент евангельского повествования, а именно - двойное обвинение, выдвинутое против Иисуса. По Писанию, синедрион судил его за религиозное отступничество, но перед Пилатом иудеи выдвинули политическое обвинение в агитации против Рима - обвинение, очевидно, резонное, хотя авторами Писания оно трактуется как ложное и клеветническое. В "романе о Пилате" герой, предельно удаленный от политики, действительно ведет философские речи, которые в условиях Тибериева беззаконного террора считались преступными; Пилат не может пройти мимо крамолы из страха перед доносчиками. Все детали рассказа исторически точны: засада в доме Иуды, низменный страх Пилата, мгновенное осуждение невинного рисуют действительную обстановку Римской империи и Иудеи. Однако создается ощущение, что рассказ есть иносказательная притча о сталинском терроре. По-видимому, из-за этого коллеги Берлиоза и учинили расправу над Мастером, притом поразительно похожую на расправу над Иешуа. Не распяли, разумеется, но до смерти не довели только случайно. Фрагмент из произведения Мастера стал в устах "иностранца" параболой, и Берлиоз - человек "очень хитрый" (551) - должен был уловить иносказание. Следуя своей логике: иностранцы приезжают, чтобы мы их обманывали, он не мог объяснить, что бешеный лай в прессе был поднят не из-за религиозного содержания романа, а из-за политического, настолько страшненького, что о нем в статьях не говорилось даже намеком, ибо никто не решался сознаться, что усматривается знак равенства между принципатом Тиберия и принципатом Сталина…
Еще раз процитирую Мастера: "Мне все казалось, - и я не мог от этого отделаться, - что авторы этих статей говорят не то, что они хотят сказать, и что их ярость вызывается именно этим" (561-562). Возможно, поэтому Берлиоз, бормоча свою чепуху - о несовпадении с Евангелием, - внимательно всматривался в лицо иностранца, как бы пытаясь смекнуть: что тот имел в виду на самом деле?
4. Владычный суд
(окончание)
Итак, Воланд опять демонстрирует свои сверхъестественные способности, замечая, "что ровно ничего из того, что написано в евангелиях, не происходило", и: "Берлиоз осекся, потому что буквально то же самое он говорил Бездомному". Однако его броня кована из первоклассной стали - он "осекается", но продолжает гнуть свое: "…Но боюсь, что никто не может подтвердить, что и то, что вы нам рассказывали, происходило на самом деле" (459).
В этот момент Воланд кончает судебное следствие - преступник закоснел в грехе и не хочет раскаиваться. Воланд начинает наталкивать осужденного на просьбу о помиловании. Требуется-то пустяк вроде: поверить, что сатана существует.
Разумеется, это не пустяк… Читатель-атеист понимает меня очень хорошо, и верующий с нами согласится - трудно поверить в такое. Для Берлиоза переход из атеистов в верующие означал примерно то же, что, по Булгакову, означало для Пилата оправдание Иешуа Га-Ноцри, а именно - гибель карьеры. (Или - сумасшедший дом, куда Воланд озаботился направить поверившего в него Ивана Бездомного - в некотором роде заблаговременно.)
Попытки добиться просьбы о помиловании несомненно безнадежны, но судья добросовестно выполняет требования судопроизводства. Он объявляет о своей извечности - "И на балконе был у Понтия Пилата…" - и предупреждает, что будет жить в квартире Берлиоза, а после этого спрашивает: "А дьявола тоже нет?" (461).