***
Ленинград, конец 1941 - начало 1942 года. Блокада. Жесточайшие обстрелы и бомбежки города, морозная зима, невыносимый голод уносили множество жизней не только тех, кто с оружием в руках сдерживал натиск гитлеровских полчищ, но и тех, кто в невероятно трудных условиях продолжал работать на заводах и фабриках города, помогая фронту одолеть врага. Общую ношу беды вместе со взрослыми несли и дети, но и в это страшное время власти города старались делать все возможное, чтобы облегчить участь маленьких ленинградцев, чтобы спасти их от неминуемой гибели. А ранней весной 1942 года детей начали вывозить из Ленинграда по единственной живой нити, соединявшей его с Большой землей, - ледовой дороге через Ладожское озеро. То был неимоверно трудный и смертельно опасный путь, проходивший под постоянными вражескими обстрелами среди предательски скрытых под легкой порошей огромных полыней, пробитых фашистскими бомбами и снарядами.
"Через Ладогу нас везли на старых, разбитых автобусах, - пишет еще одна ленинградка, Елизавета Афанасьевна Желницкая. - В том, где ехала я, не было даже сидений. Все дети и воспитатели сидели прямо на дырявом полу, прижавшись друг к другу. Через пол и рваные, пробитые осколками бока автобуса видно было, что ехали мы по воде, покрывшей лед, а над нами, словно брезент, колыхалась из стороны в сторону вся изрешеченная пулями верхняя часть салона автобуса. Было холодно и страшно. Когда мы проехали примерно половину пути, в сером небе появились черные самолеты, послышались противный вой и взрывы бомб, пробивающих лед. Одна из бомб оглушительно разорвалась где–то совсем рядом. Нас обдало водой и осколками льда, а еще через секунду сзади раздался душераздирающий крик, мы все повернулись туда и через дыры в автобусе с ужасом увидели, как одна из машин с такими же, как мы, детьми переворачивается и уходит под лед. Мы тоже закричали от ужаса, заплакали. До сих пор стоит у меня в глазах эта жуткая картина.
Потом мы ехали в теплушках, как называли тогда - "телячьих вагонах". Помнится, кормили нас в дороге галетами и сгущенным молоком, а вот с водой, особенно горячей, было очень трудно. Не на всех станциях нашим воспитателям удавалось достать ее, и тогда кто как мог растапливали снег.
На всех остановках к эшелону приходили люди. Они откуда–то узнавали, что везут ленинградских детей, и приносили к вагону еду.
Несколько раз на стоянках мы оказывались вместе с военными эшелонами, и тогда очень много солдат приходили посмотреть на нас, угостить кто чем мог. Некоторые, помнится, искали своих детей, и, по–моему, кто–то даже находил малышей и забирал с поезда. Но особенно памятна мне одна большая станция. Это был уже изрядно разрушенный Сталинград. Не знаю, правда, почему запомнился мне этот город. Скорее всего, потому, что именно там на нас налетели немецкие самолеты и была сильная бомбежка. Все составы тогда очень быстро ушли со станции, но нас потом еще раз бомбили в дороге, наш вагон, правда, не пострадал. Помню только, что снова, как и в Ленинграде, было очень страшно".
Казалось бы, война для этих детей уже кончилась - поезда уносили их в глубь страны от разрухи, голода, холода и бомбежек к теплу, тишине и хорошему питанию, но, как ни тяжело сейчас говорить об этом, не все маленькие ленинградцы той трудной военной весной 1942 года увидели солнечный цветущий юг.
Многие из них умерли в дороге от ран, обморожений и истощения, полученных еще в Ленинграде в холодных квартирах и подвалах, под обломками рухнувших зданий, откуда их удалось достать спасателям, многие погибли в пути при вражеских налетах на эшелоны.
Тяжелые воспоминания о поездке на юг остались в памяти московского шофера Виктора Савельевича Селякова. Он тоже родился в Ленинграде, семья была большой - четверо детей. Когда началась война, отец ушел на фронт, а мать с тремя детьми погибла во время бомбежки. Так Виктор тоже попал в 1‑й ленинградский Смольненский детдом, с которым и был эвакуирован из блокадного города.
"Наш состав избежал бомбежки, - вспоминает он. - Но где–то в самом начале пути его обстрелял фашистский самолет. Сначала он очень низко пролетел вдоль состава, машинист паровоза стал сигналить, и многие дети собрались у приоткрытых дверей и окон вагона. Фашист, конечно, видел, что в поезде едут дети. Кроме того, как говорили нам воспитатели, на крышах вагонов были нарисованы красные санитарные кресты. Однако гитлеровский ас все равно стал с ожесточением обстреливать состав из пулемета. Когда мы услышали стрельбу, особенно малыши и девчонки, страшно перепугались, попадали на пол вагона, забились под нары. Но пули крупнокалиберного пулемета легко пробивали дерево, и ничто не могло спасти нас. Трижды заходил фашист над составом, трижды слышали мы противный вой самолета с характерным пулеметным треском, и трижды разлетались по вагону щепки от пробиваемых пулями досок крыши вагона…
Это было ужасно. Когда фашист улетел, в нашем вагоне не поднялась девочка Наташа, с которой я уже успел крепко подружиться. Она много лет потом снилась мне по ночам. И я всю жизнь помню лицо этой девочки, которая рассуждала, как взрослая.
На одной из станций поезд остановился, и из вагонов стали выносить трупы детей и воспитателей, погибших при этом обстреле. Эта страшная картина до сих пор стоит у меня перед глазами. Я тогда сильно плакал, но слезы душили меня не только от жалости к погибшим, но и от беспомощности, от того, что я был еще маленьким и не мог отомстить фашисту".
***
Кубань - благодатный край. Откуда бы ни приезжали сюда люди, они неизменно восхищаются красотой ее горных и морских пейзажей, плодородием полей, гостеприимством жителей. В огненные годы Великой Отечественной войны Кубань стала щедрой кормилицей для фронта, заботливой и чуткой сестрой милосердия для тысяч раненых солдат, ласковой, нежной и хлебосольной матерью для сотен обездоленных, осиротевших детей блокадного Ленинграда.
Отрадненское предгорье было одним из регионов Кубани, где в годы войны разместилось несколько ленинградских детских домов.
В архивах Краснодарского крайоно и Государственного музея истории Ленинграда есть документы, содержащие сведения о работе детских домов края за 1943, 1945 и 1946 годы, в которых есть такие сведения:
"Весной 1942 года около 30 детских домов Ленинграда были эвакуированы через Ладогу в Краснодарский край. Во многих из них большая часть была ясельного и детсадовского возраста. Дети размещались в глубинных станицах края таких районов, как Тбилисский (с. Ванновка), Кошехабльский (Натырбово), Курганинский (ст–ца Родниковская), Выселковский (ст–ца Березанская), Удобненский (ст–цы Удобная и Передовая), Отрадненский (ст–ца Попутная), Лабинский (ст–ца Лабинская) и другие. По необходимости детей переводили и в другие районы и населенные пункты. Так было организовано два спецдетдома - Передовский № 1 и Новокубанский, а также четыре детдома общего типа: Попутненский, Передовский № 58, Ванновский и Лабинский. Пожалуй, больше всего маленьких ленинградцев было в нашем предгорье. В Передовском спецдетдоме находилось 82 ребенка из Ленинграда, в Новокубанском - 69, в Попутненском - 84. Кроме того, ленинградские дети находились в Надежненском № 16 (70 чел.), Родниковском, Келермесском детских домах.
Ответственным за работу детских учреждений г. Ленинграда, эвакуированных в Краснодарский край, был уполномоченный исполкома Ленинградского горсовета В. П. Семенов".
Многие маленькие ленинградцы считают эти кубанские станицы своей второй родиной, местом, где они обрели будущее. Только став взрослыми, воспитанники этих детдомов поймут, какой гражданский и человеческий подвиг совершили те, кто спас их от гибели. Прошло уже много десятилетий, а они не могут без боли вспоминать о пережитом.
Вот как рассказывает о приезде на Кубань одна из бывших воспитанниц Отрадненского, а потом Попутненского детдомов Эльга Эрнестовна Минеева (Бертина) из города Суходольска: "В Армавир мы приехали 28 апреля 1942 года. На следующий день была баня, нам дали немножко отдохнуть, а уже после обеда повезли в Отрадную. Хорошо помню, как вечером подъехали к столовой. Встречать нас пришло очень много людей, и когда детей снимали с машин, каждый старался что–нибудь вкусное сунуть им в протянутые ручонки. Женщины плакали, глядя на нас.
В столовой уже были накрыты столы. До сих пор отчетливо помню, что было на них: суп с курицей, белый–белый хлеб и компот. И еще запомнилось, что в этот день нам дали наесться досыта.
Размещался наш детский дом в школе, что была в отрадненском парке, рядом с больницей. Нас там было почти сто человек, сто истощенных, больных, обессиленных детей. Конечно, было сделано все, чтобы мы хорошо питались, но продуктов все равно не хватало, и тогда детям всячески стали помогать местные жители. У нашего детдомовского повара Нины Романовны была сестра Полина Романовна Майстренко. Так вот, несмотря на то что у тети Поли было двое своих сыновей, она каждый день приходила к нам и брала с собой в семью двоих–троих слабеньких, болезненных детей, чтобы подкормить их, помочь окрепнуть, и я во многом обязана жизнью этой доброй, сердечной женщине.
Как сейчас помню, старостой нашего класса (я училась тогда в четвертом) был Витя Арчибасов. Коренастый, курносый, немного веснушчатый, очень подвижный, общительный мальчуган. Возможно, благодаря ему у нас сложились самые дружеские отношения с местными учениками, как мы их называли, "семейными".
Отрадненские ребята постоянно таскали нам из дому съестное, поддерживали как могли. И к лету мы уже значительно окрепли, могли самостоятельно ходить к реке Уруп, в больничный сад.
Но снова пришлось нам пережить горькие минуты, когда через станицу проходили наши отступающие части, а вскоре пришли и немцы. Не знаю, каким образом удалось директору Анастасии Ефимовне Волковой связаться с местным населением, но в первые же дни оккупации к нам стали потихоньку приходить жители из станиц и хуторов и забирать детей в семьи. Многие ребята, однако, остались в детдоме. Мне до сих пор непонятно, откуда воспитатели брали продукты, чтобы прокормить нас. Все мы благодарны этим мужественным, преданным людям за то, что выжили в то жуткое время. Низкий поклон им".
В своем письме Эльга Эрнестовна лишь вскользь коснулась жизни детдомовцев во время оккупации. Видимо, эти воспоминания больно ранят ее сердце. Но автору этих строк удалось разыскать еще одну бывшую воспитанницу Отрадненского детдома - Евгению Максимовну Хамидулину из Грузии. Вот что осталось в ее памяти о жизни в Отрадной маленьких ленинградцев в трудные месяцы осени 42‑го и зимы 43‑го годов: "В ту осень 1 сентября не стало для нас праздником первого звонка, да и вообще, пока в станице были оккупанты, мы не учились. В школьном дворе не слышно было, как прежде, веселых ребячьих голосов, там стояли теперь большие немецкие военные машины, а солдаты, которые на них приезжали, вели себя развязно, нагло, вызывающе, всем своим видом давая нам помять, что хозяева здесь они.
Однажды фашисты ворвались к нам в помещение и стали всех выгонять на улицу. Во дворе они построили нас в шеренгу. Когда мы, дрожащие от страха, сбились в длинный неровный ряд, один из офицеров стал ходить вдоль строя и выталкивать из него некоторых детей. Потом он подошел к воспитателям и тоже вытащил из строя одну из наших воспитательниц и ее маленькую дочь, которая стояла тут же, прижавшись к матери. Помнится, в этот день из нашего детдома увезли тринадцать человек. Мы, конечно, сразу ничего не поняли, но потом воспитатели объяснили нам, что немцы отобрали среди нас детей еврейской национальности и что всех их расстреляли за станицей. Совершенно случайно спаслась лишь одна из еврейских девочек - Женя Прудиус. Она где–то замешкалась, не успела на построение и так избежала казни. Потом мы долго скрывали ее от немцев в туалете.
Жутко стало жить в одном доме с убийцами, но что мы могли сделать?
Наступила зима, самое трудное для нас время. Стало очень плохо с питанием, гитлеровцы забирали для себя все дрова, а мы топили чем попало, поэтому в наших комнатах был ужасный холод. Многие дети заболели. Мы забыли даже о том, что приближается Новый год. Об этом напомнили немцы. Однажды они привезли елку и установили ее в зале. Сначала пьяными голосами сами горланили там песни, а потом согнали туда и нас и стали заставлять петь по–немецки. Под звуки губной гармошки мы нестройно бормотали какие–то малопонятные слова, у нас, конечно, ничего не получалось, но это не смущало гитлеровцев, наоборот, приводило их в неописуемый восторг. Они заставляли нас по многу раз повторять одно и то же и при этом, скаля зубы, громко хохотали, больно тыча в нас пальцами. Невесело нам было у той елки, потому что, глядя на зеленую лесную красавицу, нам хотелось петь русскую песню "В лесу родилась елочка…".
После этого новогоднего "торжества" прошло, мне кажется, не очень много времени, и вот однажды утром мы проснулись от радостных криков, доносившихся с улицы. Забыв о холоде, все бросились к окнам и увидели, что по станице скачут казаки с красными звездочками на шапках. Мы сразу все поняли, закричали "ура!", схватили кто что успел из одежды и выбежали на улицу.
Как сейчас помню, казаки наварили для нас огромный котел супу, и мы в то утро, пожалуй, впервые за многие месяцы ели сколько хотелось. А вечером нас повели в Баню. Пишу это слово с большой буквы не случайно, ведь во время оккупации мы не могли даже мечтать о бане. Так что тот банный день стал для нас настоящим праздником".
Расстрел, о котором упоминает Е. М. Хамидулина, старшее поколение станицы Отрадной не сможет забыть никогда. Хотя место, да и сам факт казни, оккупанты старались всячески скрыть от местного населения. Однако все равно нашлись люди, которые оказались свидетелями ареста и жуткого зрелища - расстрела ни в чем не повинных людей.
Мне удалось найти двух таких свидетелей. Николая Андреевича Герасименко я знал по работе в отрадненском краеведческом музее. Жил он в селе Пискуновском, собирал материал по истории этого населенного пункта и потому часто наведывался в наш музей, а, узнав, что я занимаюсь событиями периода оккупации предгорья фашистами, однажды рассказал мне такую историю:
"Летом 1942 года к нам в Пискуновку стали прибывать беженцы, которые, как тогда говорили, спасаясь от войны, шли с Украины и Крыма. К началу оккупации их было уже более пятидесяти человек. Кто–то из них жил в пустых брошенных хатах, кому–то колхоз дал помещения, а некоторые семьи взяли к себе на постой наши селяне. Помнится, среди беженцев были в основном старики и женщины, а с ними много детей разного возраста. Из разговоров с этими мальчишками и девчонками мы узнали, что у некоторых родители погибли еще там, где они жили, у других от бомбежек в дороге.
Я познакомился с одной из девушек–беженок Марией Ройч. Мы как–то сразу подружились с ней, и она, уже пережившая ужасы отступления, по моей просьбе иногда рассказывала о войне, о том, что с ними произошло.
Но вот поползли слухи, что немцы прорвались к Армавиру, а потом мы узнали, что они уже пришли и в наш райцентр - Отрадную. Появились они и в нашем селе. Постоянно в Пискуновке немцы не жили, но часто наведывались к нам. Сначала как будто ничего не происходило, оккупанты интересовались в основном партизанами и коммунистами, требуя немедленно сообщать о них все, кто что знает.
К беженцам же сначала никакого интереса не проявляли. Но потом вместе со здешними полицаями с целью переписи стали ходить по домам, как бы знакомясь с его жителями и их хозяйствами, при этом стали пофамильно переписывать всех, в том числе и беженцев, в большие амбарные книги. Лишь некоторым, видно, заподозрившим что–то неладное в этой переписи, удалось при помощи местных жителей спрятаться, а потом незаметно и вовсе исчезнуть из села или пересидеть где-то в укромных местах. Ведь специальных облав для этого здесь не проводилось.
Но однажды рано утром, еще до рассвета, в село въехали с двух сторон несколько подвод. Полицаи ходили по дворам, выводили беженцев вместе с детьми. В то утро из нашего села увезли несколько десятков человек, среди которых оказалась и моя подружка Мария. Нам сказали, что это забрали евреев, их якобы собираются отправить в Палестину. Я узнал, что этих людей увезли в Отрадную, и на следующий день отправился туда сам. Где на попутных подводах, где пешком к обеду я добрался до райцентра.
Там уже не составляло труда узнать, что всех арестованных держат в больших амбарах и конюшне, что стояли в то время в районе нынешней автостанции. Я пошел туда, но оказалось, что и все эти строения, и огороженные дворы перед ними охраняются вооруженными полицаями. Правда, люди могли свободно выходить из здания, гулять по двору. Среди них во дворе конюшни я и увидел Марию. Уже тогда, хоть я был еще подростком, почему–то понял, что ее надо спасать. Да и план побега созрел как–то сразу - дело в том, что я хорошо знал это место, знал, что вдоль глухой стенки здания идет берег реки Тегинь, покрытый густыми зарослями крапивы. Я осторожно обошел это место, издали проверив, есть ли охрана от Тегиня. Но там никого не было. Да и арестованные, как мне показалось, вели себя довольно спокойно.
Оказалось, что одного из полицаев, молодого парня, я немного знал. Подойдя к нему, я попросил разрешения передать девушке немного еды. Он долго не соглашался, а потом, когда большинство охраны ушли обедать, он разрешил мне подойти к забору и передать еду Марии. Во время этой короткой встречи я шепнул ей, что ночью помогу ей бежать, и сказал, в каком месте сарая ей надо ждать меня.
Для такого дела ночь выдалась как нельзя лучше: с вечера на станицу надвинулись черные тучи, стал накрапывать дождь, а потом разразился страшный ливень с сильным ветром, который бушевал до утра.
В Отрадной я встретил одного своего дружка, который согласился помочь мне. Задача его была - постоять "на шухере".
В одном из плетней я вытащил крепкий, из сухой акации, заостренный кол, ночью через заросли крапивы подлез к стенке сарая в том месте, где меня ждала Мария, быстро выкопал небольшой лаз под турлучной стеной. Небольшого росточка, худенькая Мария быстро выбралась наружу. Следом за ней вылезла ее подруга Ольга Ливинская и еще какой–то мальчик лет 12. Мы естественно сразу же дали деру оттуда. Потом отрадненцы говорили, что в ту ночь через мой лаз убежало еще несколько человек.
Хотя Марию и Ольгу по доносам полицаи арестовывали еще несколько раз, но судьба уберегла их от казни, и они прожили долгую жизнь, постоянно поддерживая связь с людьми, которые их спасли.
Но вернемся к событиям октября 1942 года.
Через несколько дней после побега ребят Отрадная узнала о страшной трагедии, которая разыгралась в нескольких километрах от станицы на берегу реки Уруп, в районе ГЭС, строительство которой начато было еще до войны.
Вот что рассказал об этом еще один свидетель тех событий житель Отрадной Оганес Карапетович Сарьян.
"Нас, несколько пацанов, послали в лес на другой берег Урупа заготавливать хворост для топки печей. Мы собирали его в пойме реки недалеко от рва, прорытого для канала ГЭС. Вдруг где–то неподалеку раздался какой–то треск, а вслед за этим мы услышали душераздирающие крики людей, плач, проклятья и снова тот же треск. Естественно, что мы сначала бросились убегать от этого места, но любопытство все же пересилило, тем более что эти звуки были где–то далеко от нас.