Графа Нессельроде решимость моя сильно опечалила: попытался он ее поколебать, живописуя мне огорчение, какое причинит Императору мое отсутствие, но в том не преуспел. Граф сказал, что не знал ничего про обнародование письма короля прусского, что неизвестен ему оставался и приказ Императора войскам. Но, как бы там ни было, прибавил он, первая мысль, в этом он убежден, принадлежала не России; не Петербург посоветовал Пруссии прислать военную депутацию, а Пруссия навязала свою депутацию Петербургу; мне, сказал Нессельроде, известно наверное, что Император не желал сообщать приезду этой депутации официальный оттенок и, возможно, даже будет этим огорчен… Мне слишком легко было возразить на все эти доводы, внушенные графу Нессельроде его обычным стремлением к согласию и примирению. Ведь не король Вильгельм приказал напечатать свое письмо в русских газетах, не он отдавал приказ российской армии, а я не могу не счесть все это для нас оскорбительным. Под конец добавил я, что, поставленный перед выбором между двумя опасностями: невольно прогневить Его Императорское Величество или изменить тому, что почитаю я священнейшим своим долгом, – я колебаться не стану; однако, поскольку злого умысла в поступке моем не будет, то не будет на мне и вины, не говоря уж о том, что Император слишком справедлив и возвышен, чтобы не понять, какой настоятельной потребности я повинуюсь, и, без сомнения, первым меня за это одобрит.
Нессельроде, сообщает далее Мезон, еще раз попросил французского посла подумать и отказаться от решения не присутствовать на церемонии, но по виду собеседника понял, что все уговоры тщетны. Впрочем, вице-канцлер заверил Мезона, что до следующей встречи с ним не станет сообщать о его решении императору Николаю.
Следующая встреча Мезона с Нессельроде состоялась в тот же день; вице-канцлер опять пытался уговорить французского посла сменить гнев на милость, но после одного вырвавшегося у его собеседника признания француз лишь укрепился в своем намерении. Когда Мезон указал Нессельроде на то, что странно было бы послу Франции возносить благодарение Господу за несчастья своей страны, вице-канцлер вскричал: "Я предвидел эту трудность – и именно по этой причине я до последнего противился публикации церемониала в "Journal de Saint-Pétersbourg"". Иными словами, вице-канцлер надеялся, что информация о грядущей церемонии будет распространяться только на русском языке и до маршала Мезона не дойдет. Тем не менее этот церемониал все-таки был опубликован по-французски в приложении к выпускавшейся на французском языке газете "Journal de Saint-Pétersbourg" 18/30 августа, а в русских газетах 20 августа/1 сентября 1834 года; впрочем, ничего обидного для французской чести он не содержал. Пруссаки в нем не упомянуты вовсе, а "благодарственный господу молебен" предполагается вознести в "вечное поминовение в Бозе почивающему Императору Александру I" и за "многолетие русскому воинству".
Мезон между тем потребовал, чтобы вице-канцлер все-таки проинформировал императора о его реакции. Парижскому начальству он докладывал:
Полагаю, впрочем, что Император был уже извещен о моем решении, ибо я не счел нужным его скрывать и говорил о нем открыто всякий раз, когда случай представлялся. Должен прибавить, что решение это никого не удивило, и все без исключения, как среди местных жителей, так и среди дипломатов, тотчас его одобрили. По-другому и не могли они поступить, особенно те, кто помнит о линии поведения, избранной в последние годы графом Поццо [российским послом в Париже], и о его внезапных исчезновениях накануне церемоний, в которых не подобало ему принимать участие. Пора наконец России, чье своенравие и резкость вошли уже при всех европейских дворах в пословицу, начать считаться с другими державами и привыкнуть к тому, что на выходки ее дипломатов будут ей другие отвечать той же монетой.
Долго размышлял я о том, должно ли мне уехать из города, чтобы под этим благовидным предлогом не присутствовать на открытии колонны, или же следует в назначенный день просто-напросто остаться дома и не покидать своего особняка. В конце концов, г-н граф, выбрал я второй путь, и не только потому, что в Москве уже побывал, а куда еще двинуться в нынешнее время года, выдумать не мог; показалось мне, что побудительные причины моего поступка связаны слишком тесно с достоинством правительства Его Величества, чтобы стоило мне искать отговорки, которые вдобавок никого не обманут.
Впрочем, г-н граф, я прекрасно отдаю себе отчет в том, насколько чувствительно избранный мною способ действий заденет Императора и насколько сильно повлияет он в будущем на его отношение ко мне лично. Государь этот, который с трудом переносит малейшее сопротивление его воле, с великой досадой узрит, что желания его исполняются не беспрекословно и что власть его, какой бы абсолютной она ни слыла, не простирается далее круга, очерченного иностранными приличиями. Льстецы и царедворцы, окружающие Императора, не преминут воспользоваться случаем, чтобы разжечь его предубеждения против Франции и приписать решение мое тому образу мыслей, который всегда был ему особенно ненавистен [то есть конституционному и либеральному]; однако неприятные последствия этого эпизода смягчены будут тем обстоятельством, что через два-три дня после открытия колонны Государь сей должен предпринять длительное путешествие по внутренним губерниям своей империи. За время этого путешествия досада Императора успокоится, вдобавок не будет у него случая выказать эту досаду ни упорным молчанием, ни намеренным забвением, какого мог бы я опасаться, когда бы зависел от первого его впечатления, всегда сильного и необузданного.
29 августа/10 сентября 1834 года Мезон докладывает адмиралу де Риньи о впечатлении, какое произвел его отказ прийти на церемонию на императора Николая:
…граф Нессельроде, откладывая, по природной робости, объяснение с Императором, доложил ему о моей решимости не присутствовать на церемонии только вчера, между тем вплоть до церемонии, от посещения которой намерен я воздержаться, не представилось бы ему более случая беседовать с Императором о делах. Мне, однако, надобно было разузнать как можно подробнее о результате этой деликатной комиссии. Поэтому, беседуя 9-го числа утром [то есть 28 августа по старому стилю] с графом Бломом, официозным посредником вице-канцлера в сношениях его с дипломатическим корпусом, изъявил я желание повидать этого посланника прежде отъезда моего сына и для того побывать у него 9-го вечером. В речах датского посланника нашел я выражение тех же тревог и опасений, какие неоднократно высказывал накануне г-н Нессельроде; отдавая должное движущему мною чувству собственного достоинства, г-н Блом, однако же, слишком живо воображал себе то неудовольствие, с каким примет мое решение Император.
Очень скоро Мезон получил возможность узнать все подробности не из уст Блома (которого Пушкин в дневнике назвал "нашим старинным шпионом", а упомянутый выше дипломат Лагрене в одном из донесений – "добровольным агентом, толмачом и глашатаем графа Нессельроде"), а прямо от самого вице-канцлера, который явился к французскому послу сразу по выходе от императора. Мезон пишет:
По облику и смущению г-на Нессельроде догадался я о том, какое усилие он над собою сделал и какое волнение испытал. По всей видимости, Император, против моих ожиданий, даже не подозревал о том, что я намерен воздержаться от посещения церемонии 11 сентября. Главные адъютанты и доверенные лица Императора, одним словом, люди из ближайшего его окружения, разумеется, обо всем знали, но никто не смел нарушить молчание и не желал приуготовить почву для вице-канцлера, так что сей последний был вправе сам выбрать подходящий момент и наиболее подобающий способ оповестить Императора о моем решении. Лишь только этот министр заговорил, Император не смог сдержать величайшего изумления и выказал живейшее огорчение. Как я имел честь докладывать Вашему Сиятельству, решение мое идет вразрез с одним из самых пылких его желаний: до меня дошли известия, что на репетициях церемониального марша Его Величество несколько раз упоминал мою особу и рассчитывал на мое присутствие. "Однако, – вскричал Император, – что побудило маршала так резко переменить планы? Откуда эта странная щепетильность и что именно в открытии колонны могло так сильно его смутить?" После этого не слишком обнадеживающего вступления вице-канцлер, дождавшись, чтобы первый приступ гнева немного утих, попытался объяснить Императору, что характер мой остался прежним, что я, как и раньше, выступаю за согласие и примирение, что возвращение мое из Москвы не оставляет на сей счет ни малейшего сомнения, ибо подтверждает разом и желание мое исполнять волю Императора, и намерение присутствовать на готовящемся празднестве, однако обнародование письма прусского короля и императорского приказа войскам заставили меня переменить мнение, ибо есть обязанности, коими я не вправе пренебречь. "Однако, – возразил Император, – я ведь не знакомил маршала с этими документами; это все дела семейные, и он о них знать не обязан: будь он хоть немного снисходительнее, он бы этим знанием пренебрег".
Графу Нессельроде пришлось проявить настойчивость, дабы довести до сведения Императора, что ожидания его несбыточны, что известность, какую получили письмо прусского короля и приказ самого Императора, чересчур велики для того, чтобы мог я оставаться в неведении на сей счет, а в таком случае притворяться ни о чем не подозревающим нет смысла, да вдобавок такое поведение противоречило бы моему уважению к самому себе и прямоте моего характера. "Пустое, – перебил графа Император, – надеюсь, г-н посол не намерен порвать со мной. Он получил официальное приглашение от обер-церемониймейстера; пусть ответит, должен же я знать, как обстоит дело". На это вице-канцлер заметил Императору, что из деликатности, за которую русский кабинет, напротив, должен быть мне признателен, я желал бы воздержаться от официальных заявлений, которые сообщили бы этому и без того досадному эпизоду ненужную гласность; что я предпочел дать ответ лично вице-канцлеру, дабы он передал его Императору, ибо это позволит избежать ненужного шума и, по крайней мере, соблюсти внешние приличия. Император, однако, не захотел довольствоваться этими уверениями; он желал получить объяснения лично от меня напрямую, и ничто не могло заставить его отказаться от этого намерения. В противном случае, говорил он, поступок мой будет иметь вид недружественного. Наконец, после долгого обсуждения Император согласился, чтобы утром в день открытия колонны я сообщил ему через одного из моих адъютантов, что здоровье не позволяет мне присутствовать на церемонии.
Именно это и предложил мне граф Нессельроде, заверив, что, если мне угодно будет принять это предложение, отсутствие мое, относительно истинной причины которого никто не усомнится, не будет, по крайней мере, раздражать Императора.
Я счел, г-н граф, что не вправе упорствовать и должен выполнить то, чего от меня ожидают; итак, было решено, что назавтра в восемь утра я пошлю во дворец г-на де Ла Рю, моего адъютанта, пользующегося расположением Императора, тот примет его у себя в кабинете, и там г-н де Ла Рю исполнит данное ему поручение.
Лишь только мы пришли к согласию на сей счет, граф Нессельроде, до того по всей видимости пребывавший во власти тревоги и досады, вздохнул свободнее, как будто сбросил тяжкий груз. Я счел необходимым воспользоваться случаем и без околичностей пожаловаться на неприязнь, какую, судя по всему, питает Император к нам и какую выказывает он так часто, что известия о ней регулярно до меня доходят. Я добавил, что эти резкие перемены настроения и приступы гнева кажутся мне столь же оскорбительными, сколь и неприличными; что я имею тем больше оснований им удивляться, что в личных беседах со мной Император нередко избирал совсем иную манеру и это давало мне основания полагать, что предубеждениям его пришел конец, но, к несчастью, последние несколько дней убедили меня в том, что неприязнь не угасла и сказывается так явственно, что не позволяет мне хранить молчание. Мне не составило труда подкрепить мое заявление примерами; среди прочего я указал вице-канцлеру на случай, о коем узнал не далее, как нынче утром.
По рассеянности, которая с самого начала показалась мне весьма неуместной, архитектор Монферран, занятый украшением площади, где воздвигнута колонна, обтянул парадный балкон, выстроенный нарочно по случаю церемонии для императорского семейства и двора, трехцветными тканями. Позавчера, осматривая площадь, Император, вообще несдержанный в выражениях, дал волю негодованию, которое сначала излил на архитектора, но, к несчастью, этим не ограничился. "Вы ведь прекрасно знаете, – воскликнул он, – что я не люблю эти цвета", – и немедля приказал заменить красное сукно желтым. Нынче весь Петербург только и толкует, что об этой выходке, и Вашему Сиятельству не составит труда догадаться о том действии, какое она производит. Г-н Нессельроде, впрочем, утверждал, что ничего не знает об этом последнем происшествии. "Император, – продолжал я, – далеко не впервые позволяет себе эти неприличные демонстрации; до сего дня я не считал нужным говорить с вами о них и не докладывал о них своему правительству, я ими пренебрегал, ибо знал, что они не способны нас унизить. Однако терпение имеет свои пределы, и выходки такого рода свидетельствуют о недоброжелательстве, какое послу сносить неприлично". – "Что же делать, г-н маршал, – вскричал граф Нессельроде, воздев руки к небу, – я не хуже вас чувствую, насколько прискорбно подобное поведение, но вы ведь знаете, как резок и неукротим характер Императора. Сколько бы мы с вами ни пытались смирить эти невольные порывы, ни вы, ни я в том не преуспеем. Впрочем, скажу вам совершенно искренне: вы добились многого. Продолжайте исполнять свой долг, не обращая внимания на эти прискорбные выпады, которых трудно избежать, но которые, уверяю вас, ровным счетом ничего не означают; Император с каждым днем проникается к вам все большим расположением, дела идут все лучше, и я постоянно получаю этому подтверждения несомнительные".
По этой беседе и по другим репликам, вырывающимся у Нессельроде, продолжает Мезон, "видно, насколько сам вице-канцлер, равно как и все истинные друзья Императора, оплакивает те грубые выходки, на какие толкает этого Государя болезненное неистовство характера". Мезон просит адмирала де Риньи хранить в тайне этот эпизод вообще и позицию Нессельроде в частности, чтобы император не стал мстить вице-канцлеру, а также чтобы французские газеты не комментировали мотивы отсутствия Мезона на церемонии. "Привлечь к этому обстоятельству внимание публики значило бы вызвать в Петербурге неудовольствие и обиду, которых лучше избежать", – резюмирует французский посол.
Наступил день открытия колонны. Мезон, в отличие от других членов дипломатического корпуса, которые смотрели на церемонию с балкона, специально пристроенного к дворцу по случаю торжества, на праздник не пошел и остался дома. Впрочем, кое-что он мог видеть и слышать из окон посольского особняка, находившегося на Дворцовой набережной, на месте нынешних домов 26 и 28, поскольку после того, как упала красная завеса, скрывавшая пьедестал колонны, пишет И. Бутовский, автор выпущенной по свежим следам брошюры "Об открытии памятника Императору Александру Первому", "с быстротою молнии загорелась пальба из 248 орудий, находившихся при войсках и занимавших Разводную площадь и набережные Дворцовую, Английскую и Биржевую", и продолжался этот гром пушек, по свидетельству Бутовского, около пятнадцати минут, а по информации "Санкт-Петербургских ведомостей" от 1 сентября – "в течение получаса".
Через два дня после торжества, 1/13 сентября 1834 года, Мезон в очередном донесении продолжал информировать адмирала де Риньи о своем поведении и об отношении к нему Николая I.
Адъютант Ла Рю (тот самый, с которым мы познакомились в предыдущей главе) утром 30 августа/11 сентября побывал у императора, но принял его не сам государь, а граф Бенкендорф, который высказал удовлетворение уступчивостью французского посла.
Тактика Мезона и Нессельроде принесла свои плоды. Император, как и предсказывал Мезон, в ночь с 5/17 на 6/18 сентября уехал в Москву, а императрица, также согласно с ожиданиями Мезона, 6/18 сентября отбыла в Берлин к отцу.
Николай в самом деле довольно быстро успокоился, и уже в донесении от 17/29 сентября 1834 года французский посол докладывал, что получил приглашение на маневры в Царском Селе и накануне там побывал. "Император, – писал Мезон, – принял меня ласково, а это означает, что он отдает мне полную справедливость"; кроме того, добавляет французский посол, граф Орлов полностью меня одобрил и даже повторил мне собственные мои резоны. Между тем относительно графа Алексея Федоровича Орлова было общеизвестно, что он является другом и доверенным лицом императора. Первый секретарь посольства Лагрене 20 апреля 1833 года сообщал герцогу де Брою:
Из всех лиц, окружающих Императора, никто не пользуется таким расположением и таким доверием, как граф Орлов. Ему известно Высочайшее мнение решительно обо всех предметах, и милости, какими он пользуется, обретают с каждым днем характер все более явственный. Связанный тесными узами с двумя министрами, которые в нынешних обстоятельствах играют в кабинете роль самую деятельную и необходимую, господином Нессельроде и господином Чернышевым [военным министром], он зачастую служит посредником между ними и Императором, так что всякий раз, когда Государь сей не сносится с ними напрямую, приказы его сообщает им не кто иной, как граф Орлов, который, будучи наполовину дипломатом, а наполовину военным, принимает равное участие в трудах обоих этих департаментов.